ПРОБА СИЛ 4 страница

...Молодой боярин князь Никита Серебряный с отря­дом ратников и своих холопей едет в Москву из Литвы, где провел пять лет, ведя неудачные (из-за бесхитрост­ности князя) дипломатические переговоры и показав не­сомненную храбрость в боевых схватках, когда перегово­ры сорвались. С первых же страниц романа перед чита­телем возникает добрый и простодушный человек, верный и самоотверженный. Как выразился дореволюционный критик М. Соколов, «глядя на этого чисто русского чело­века... вы чувствуете, что хорошо заодно с ним жить и действовать».

И как бы в согласии с пожеланиями Тургенева, на первых же страницах толстовского романа зазвучала соч­ная русская речь — она и в лирических излияниях, чуть-чуть приправленных старорусскими словами и оборотами. Подлинно народный язык на устах многочисленных пер­сонажей романа и его героя — в разговорах со стремян­ным Михеичем (в этом образе Толстой, по-моему, не из­бежал невольного подражания Пушкину с его Савельичем из «Капитанской дочки») и с крестьянами подмос­ковной деревни, в которой остановился Серебряный перед въездом в столицу.

То было в давние времена, в XVI веке, когда, по мне­нию славянофилов, еще не было разделения русской на­ции на «два народа» и господствующий класс по языку, быту, обычаям мало отличался от крестьянской массы. Толстой верит в «патриархальную простоту» отношений бояр и дворян с крестьянами. Серебряный у него благо­родный рыцарь, одинаково справедливый во взаимоотно­шениях с людьми, стоящими на любой ступеньке обще­ственной лестницы. Говоря о благородстве и рыцарстве, Толстой обычно вкладывал в эти слова лишь их этиче­ский смысл, внушенный поэзией трубадуров. Герой его романа словно бы родился в домонгольской Руси, которую Толстой идеализировал и считал близкой по духу рыцар­скому Западу. Уже XVI век помнил лишь романтические предания. Да, вся Западная Европа усыпана мрачными замками, но их каменными стенами рыцари отгоражива­лись от простого люда, с самого начала выступая в каче­стве предводителей разбойничьих шаек, чьи грабежи бы­ли узаконены, когда сложились государственные образо­вания. Правда, на Руси нигде не встретишь каменных замков, жизнь русской помещичьей усадьбы исстари теснее сплетена с жизнью деревни, но это еще не повод для идеализации давно минувших времен.

Картина народного праздника, за которым наблюдает князь Серебряный в деревне, омрачена разбойничьим на­летом опричников. Герой даже не знает этого слова, по­тому что весть о разделении Руси на земщину и оприч­нину будто бы не достигла Литвы. Это чисто литератур­ная условность, каковых много в романе (включая ана­хронизмы, искажение расстояний между географическими пунктами), но Толстой идет на условности вполне созна­тельно, для ускорения действия, чтобы побыстрей вести героя по кругам ада, в который, по его представлению, ввергла страну опричнина...

Самое трудное для автора в произведении — начало, определяющее тональность всей вещи. Толстому хотелось, чтобы роман был эпическим, однако он очень быстро по­нял, что замахнулся слишком широко — склад его даро­вания несколько иной, да и знаний не хватало. Ему не приходило в голову, какие трудности предстоит преодо­леть из-за упрямого желания следовать первоначальному замыслу...

Мы не можем проследить работы Алексея Толстого над «Князем Серебряным», поскольку варианты не сохра­нились, и вынуждены довольствоваться конечным резуль­татом. Остается только отметить особенности романа и очертить круг событий и исторических личностей, к кото­рым Алексей Толстой будет возвращаться потом в своих произведениях с удивительным постоянством.

Неизвестно, когда и как приступил Алексей Толстой к работе над романом «Князь Серебряный». По его сло­вам, он старался забыть, что на свете существует цензу­ра, и дал себе полную волю. Потом он иронизировал — хоть он романист, а не папа римский, но руководствовал­ся заветом: делай как надлежит, и пусть будет что будет. Однако работа над романом затянулась на десятилетие с лишним, несмотря на сразу сложившийся план.

Столь длительная работа объясняется еще двумя об­стоятельствами.

Во-первых, роман задуман был как народный и тре­бовал подлинности языка. Толстой окунулся в стихию народной речи. Потребовалось изучить множество старин­ных источников и еще больше слушать, записывать живую крестьянскую речь самому...

Во-вторых, выявилась определенная наивность сюжет­ных ходов, связанных с проявлениями характера главного героя романа, в котором отразились как в зеркале все достоинства и недостатки жизненной позиции самого Тол­стого, его благородство и нежелание понимать многомер­ности мира. По-видимому, писатель порой не знал, пови­новаться ли собственному плану — провести прямодуш­ного молодого боярина князя Никиту Романовича Сереб­ряного через жестокие испытания и оставить его верным себе в беспощадные времена, когда страх либо ломает человека и заставляет его приспосабливаться к жизнен­ным условиям, либо делает его изменником, как Курб­ского. Однако рыцарю без страха и упрека, каким заду­ман был Серебряный, не годится ни тот, ни другой путь. Не способен он стать и бунтарем, отвечающим жесто­костью на жестокость, льющим кровь как воду, так как в этом случае, по мнению Толстого, ни о каком благород­стве не может быть и речи.

А ведь как хотелось бы, чтобы герой сохранил благо­родство, честность, прямодушие, верность, целомудрие среди крови, грязи, интриг, подлости, извращенности! Именно эта трудная задача и замедлила работу над ро­маном, который впоследствии вызвал самые противоречи­вые отклики и до наших дней остается одной из самых популярных книг, взывающих к лучшим чувствам широ­кого, как говорят, читателя и особенно молодого, охоче­го до остросюжетной приключенческой литературы.

Эпического спокойствия сохранить не удалось. В ро­мане взял верх лирик, порой откровенно, слишком откро­венно высказывающий свое отношение к главным персо­нажам романа. Вот опричник Хомяк со «зверским» ли­цом и атаман разбойников Перстень, терты лица которого носили «отпечаток необыкновенного ума и сметливости, а взгляд обнаруживал человека, привыкшего повеле­вать».

Это два весьма характерных типа русских людей. Один готов служить любому злу, лишь бы получить какую-то власть, лишь бы позволили ему свирепствовать, изде­ваться над кем угодно безнаказанно. Второй мог бы про­явить себя превосходно на любом поприще, но тесно ему на земле, скованной властью больших и малых господ, и он становится предводителем лесной вольницы, у кото­рой своя жизнь, свой кодекс чести, свои широко разветв­ленные взаимоотношения с другими ватагами. Он плоть от плоти своего народа, лихого в драке, тороватого на шутку, самозабвенного в песне... Из таких выходили по­том и покорители сибирских просторов. Недаром в эпилоге романа Ванька Перстень выступает уже как Иван Кольцо, один из главных соратников Ермака.

Немало страниц в романе посвящено русским песням. Как Толстой любит и знает песню, как прекрасно описы­вает певцов-ватажников! В лирических своих отступле­ниях он походя высказывает мысли, которыми независи­мо от него еще предстоит заняться самым мощным умам российской философии.

«Грустно и весело в тихую летнюю ночь, среди без­молвного леса, слушать размашистую русскую песню. Тут и тоска бесконечная, безнадежная, тут и сила непобеди­мая, тут и роковая печать судьбы, железное предназначе­ние, одно из основных начал нашей народности, которым можно объяснить многое, что в русской жизни кажется непонятным».

Главная сюжетная линия романа — это любовь князя Серебряного и Елены, вышедшей замуж, пока он был на войне, за старого боярина Морозова, чтобы избежать при­тязаний опричника князя Вяземского... Из уст Морозова и узнает Серебряный о будто бы внезапном преображе­нии Ивана IV, о гонениях и казнях бояр (история князя Репнина здесь уже близка к истинной), о каком-то страш­ном потрясении, после которого у царя вылезли все воло­сы и борода, об отъезде царя в Александровскую слободу, называемую простыми людьми в романе «неволей».

По-разному трактовались загадочные и кровавые со­бытия царствования Ивана Грозного, так и оставшиеся невыясненными из-за гибели архива опричнины, но для Толстого это прежде всего несносная тирания, полный произвол, который разлагает всю страну, сея жестокость, равнодушие к жизни человеческой.

Убивал сам царь, и кругом были виселицы и колы...

Царь любил выпускать зверей из клеток, чтобы драли народ. И опричник Басманов с друзьями выпустили мед­ведя на князя Серебряного...

Читая источники, Алексей Толстой не верил, что изо­щренная жестокость может быть свойственна русским людям. Он забывал, что это качество не врожденное, что его воспитывают, что оно нужно кому-то для конечного ослабления народа. Он и представить себе не мог гряду­щие в самых разных углах земного шара массовые казни. Толстой был убежден, что такие нравы появились у нас как результат двухвекового ига и еще долго будут пере­ходить «от поколения к поколению». И он скажет:

«Простим грешной тени царя Иоанна, ибо не он один несет ответственность за свое царствование; не он один создал свой произвол, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее в обязанность и в обычай. Эти возмутительные явления подготовлены предыдущими временами, и зем­ля, упавшая так низко, что смогла смотреть на них без негодования, сама создала и усовершенствовала Иоанна, подобно тому как раболепные римляне времен упадка со­здавали Тивериев, Неронов и Калигул».

Уже одно это утверждение говорит о пристальном вни­мании Толстого к природе злоупотребления властью во­обще, что раздвигает хронологические рамки романа вплоть до царствования Николая I. Нетрудно было бы усмотреть здесь и древний, явно циничный афоризм: каж­дый народ имеет такое правительство, которого он заслу­живает. Но Алексея Толстого никак не обвинишь в циниз­ме. Слишком близко он принимает все к сердцу. Слиш­ком серьезно он верит в то, что благородство отдельных личностей способно пробить брешь в круге зла. Они яв­ляются «как светлые звезды на безотрадном небе нашей русской ночи», однако они «бессильны разогнать мрак», потому что действуют в одиночку.

Пафос воспевания этого благородного одиночества очень ослаблял позиции Толстого-романиста, толкал в ту­пики сомнений, рождал неуверенность и неопределен­ность, которые чувствуются на многих страницах романа.

Приведя князя Серебряного на пир к царю и позна­комив читателя с умным и коварным Иваном Грозным, с угрюмым палачом и другом царя Малютой Скуратовым, с приветливым и мудрым, старавшимся быть необходи­мым царю и не запачкаться в крови Борисом Годуновым, с Вяземским, Басмановыми и другими, Толстой ставит своего героя на грань между смертью и жизнью — спа­сают лишь правдивость и убедительная верность царю, который по капризу воли решил сыграть в справедли­вость.

Волей случая князь Серебряный попадает в тюрьму, откуда его выручает ватага Перстня. Увлекая за собой разбойную дружину, князь одерживает победы над тата­рами в рязанской земле. (Кстати, в том, что татарами командует «ширинский князь Шихмат», легко углядеть намек на «мрачное семилетие» и деятельность министра просвещения князя Ширинского-Шихматова.)

Но машина истребления, запущенная раз, требует все новых жертв. 1 ионет боярин Морозов, гибнут и опрични­ки Вяземский и Басмановы. В деспотическом государ­стве палачи начинают истреблять друг друга, как пауки в банке. Не может быть и личного счастья — когда Се­ребряный находит Елену, ушедшую после гибели мужа в монастырь, она говорит ему: «Не личила бы нам одним радость, когда вся земля терпит горе и скорбь великую!»

Показывая сомнения своего героя, которому приходит на память изменник Курбский, Толстой упрямо проводит мысль, что родина и государь не одно и то же. Государи смертны, а родина будет жить вечно, и ее надо беречь и защищать во имя ее грядущего расцвета. Отдает за нее жизнь и князь Серебряный.

«Родина ты моя, родина, — вырывается у Толстого. — Случалось и мне в позднюю осень проезжать по твоим просторам! Ровно ступал конь, отдыхая от слепней и дневного жару; теплый ветер разносил запах цветов и свежего сена, и так было мне сладко, и так было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем...»

Цепь приключений Серебряного, обусловленных слу­чайностями, слишком прямолинейно трактует характер героя, в простодушии которого кроется такая примитив­ность мышления, что Толстому то и дело приходится при­бегать к авторским отступлениям, а это, как и излишняя детализация старинного быта и обрядов, нарушает чис­тоту жанра.

Иные из авторских размышлений носят явно антиде­мократический характер и, безусловно, выражают клас­совые позиции Толстого. Хотя бы его рассуждение о сущ­ности тирании — царь молится о том, чтобы ему дано было «окончить дело великого поту, сравнять сильных со слабыми, чтобы не было на Руси одного выше другого, чтобы все были в равенстве, а он стоял один надо всеми, аки дуб в чистом поле!» То есть равенство на уровне все­общей слабости и бедности представляется Толстому как предварительное условие окончательной победы зла, ти­рании, которая срезает все мало-мальски выдающееся над уровнем, дабы негде было угнездиться и самой мысли о непокорстве, поскольку люди, обремененные жизненны­ми тяготами, поисками хлеба насущного, не могут будто бы дать отпор порабощению. Но, по мысли Толстого, та­кое равенство и невозможно: кто-то будет выше другого непременно, будет отстаивать свои привилегии, возбуждая тем самым на борьбу и других. В романе на молитву царя как бы отвечают звезды: «Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич! Ты затеял дело не в добрый час... не расти двум колосьям в уровень, не сравнять крутых гор с при­горками, не бывать на земле безбоярщине!»

Увлечение Толстого эпохой Ивана Грозного было неотступным. Ее жестокость и сильные характеры, обилие событий и загадочность их — все это захватило надолго его, обделенного, как ему казалось, яркой жизнью.

Влияние Гоголя как исторического писателя на Алек­сея Толстого несомненно. Но он не обладал способностью Гоголя эпически воспарять над действительностью, пере­давать дух эпохи, правду поступков, не цепляясь за фак­ты, и потому в прозе его возникала иллюстративность. Мысли его глубоки и тревожны, но воплощение их в про­зе порой и самому ему казалось нарочитым, неорганич­ным. Пытаясь остаться поэтом, когда писал прозу, он терпел неудачи, терял чувство тонкой иронии, свойствен­ной его стихам. «Князь Серебряный» был последней, за­тянувшейся попыткой одолеть жанр, не во всем вязав­шийся с призванием Алексея Константиновича Толстого.

Глава четвертая