У колыбели Козьмы Пруткова 4 страница

«С нами в дилижансе едет граф Толстой, отец москов­ской красавицы Полины (слывущей так в Москве), вы­шедшей недавно замуж за кн. Вяземского, убившего на дуэли преображенца Бахметева... Граф с гордостью рас­сказывает нам про своего зятя, наделавшего много шуму своею историею с Бахметевым; дело стало за сестру Бах­метева, на которой Вяземский обещал жениться и кото­рую, говорят, он обольстил; брат вступился за сестру и был убит Вяземским. Суд над ним кончился, и приговор ему объявили, вместе с сыном гр. Толстого (бывшего у него секундантом), при дверях Уголовной палаты. Бла­годаря ходатайству старухи Разумовской, тетки Вязем­ского, последнему вменено в наказание двухгодичный арест...»

Сколько же их, Толстых и Разумовских, связанных к тому времени родственными узами едва ли не со всеми именитыми дворянскими родами! Даже у мужа Софьи Андреевны, конногвардейца Льва Федоровича Миллера, мать Татьяна Львовна — урожденная Толстая.

Жизнь Софьи Андреевны в родном доме стала невы­носимой. Чтобы бежать от косых взглядов (в семье счи­тали ее виновницей гибели брата), она вышла замуж за страстно влюбленного в нее ротмистра Миллера. Но брак оказался неудачным, она питала отвращение к мужу и вскоре ушла от него.

Софья Андреевна исповедовалась Толстому, но была ли ее исповедь полной, было ли ее чувство таким же глу­боким и сильным, как его, не узнать никогда. Если нет, то она была несчастлива со своими «заботами, предчув­ствиями, опасениями». Он же был мучительно сча­стлив...

Сострадание и великодушие сильного человека отчетливо видны в концовке того стихотворения, в котором он говорил, что не хочет забывать ошибок Софьи Андреевны.

Дороги мне твои слезы и дорого каждое слово! Бедное вижу в тебе я дитя, без отца, без опоры; Рано познала ты горе, обман и людское злословье, Рано под тяжестью бед твои преломилися силы! Бедное ты деревцо, поникшее долу головкой! Ты прислонися ко мне, деревцо, к зеленому вязу: Ты прислонися ко мне, я стою надежно и прочно!

Через десять дней складывается еще одно стихотворе­ние, позднее ладом своим заворожившее композиторов Ля­дова и Аренского.

Ты не спрашивай, не распытывай, Умом-разумом не раскидывай: Как люблю тебя, почему люблю, И за что люблю, и надолго ли? Ты не спрашивай, не раскидывай: Что сестра ль ты мне, молода ль жена Или детище ты мне малое? И не знаю я, и не ведаю, Как назвать тебя, как прикликати. Много цветиков во чистом поле, Много звезд горит по поднебесью, И назвать-то их нет умения, Распознать-то их нету силушки. Полюбив тебя, я не спрашивал; Не разгадывал, не испытывал; Полюбив тебя, я махнул рукой, Очертил свою буйну голову!

Из Смалькова Толстой отправился к дяде Василию Алексеевичу Перовскому в Оренбург, и в пути у него было время поразмыслить о Софье Андреевне и ее семье...

Приятной неожиданностью было узнать, что Софья Андреевна, как и он, любит охоту, ездит верхом по-муж­ски, в казачьем седле, носится во весь опор по полям с нагайкой и с ружьем за плечами, и повадки у нее слов­но у заправского доезжачего...

Познакомился он и с многочисленными Бахметевыми — главой семейства Петром Андреевичем, его женой, Детьми Юрием, Софьей, Ниной, сестрами Софьи Андреев­ны, еще одним ее братом, Николаем Андреевичем, о котором говорили, что он «душа и нерв» всего местного общества. «Суета он страшная, неугомонен как бес, но зато уносит с собою жизнь всюду, куда входит». Звали его все Коляшей. Софью Андреевну он обожал, считал верхом совершенства. Отношения между всеми Бахметевыми были весьма сложные. За одним из Бахметевых была замужем Варвара Алек­сандровна, Варенька, урожденная Лопухина, в которую был влюблен Лермонтов. Муж Варвары Александровны отравлял ей жизнь — в каждой повести или драме поэта, где выводился муж-глупец, жена которого любит другого, ему чудилась насмешка, издевательство. Софья Андреевна знала все об этих семейных ссорах, потому что одно вре­мя, совсем юная, жила у Варвары Александровны, была воспитана ею, обязана ей своим развитием.

В Оренбурге, небольшой крепости, окруженной зем­ляными валами и рвами, Толстого радостно встретили Перовский и Александр Жемчужников.

После неудачного Хивинского похода, как мы помним, Перовский вернулся в Петербург, лечил свои раны за гра­ницей, хандрил без дела, поскольку обязанности члена Государственного совета казались ему скучными. Он пе­реживал гибель солдат своего отряда.

В столице плотно окружавшие царя бенкендорфы, Нессельроде, клейнмихели делали все, чтобы не дать ему возможности оправдаться в своих действиях. Прождав два месяца аудиенции, он решился на отчаянный посту­пок. На смотру он вышел из строя и скрестил руки на груди. Император нахмурился, но, услышав, что это Пе­ровский, подошел и обнял его.

Перовский добился того, что все оставшиеся в живых участники неудачного похода были награждены. Но со­вершить новый поход ему не дали. Он долго болел. Когда он совсем слег, его навестил Николай I.

— Что я могу для тебя сделать? — спросил импе­ратор.

— Мне хотелось бы, ваше величество, чтобы меня хо­ронили уральские казаки, — ответил Перовский.

Когда на границе понадобились решительные действия, Перовского снова назначили в Оренбургский край и дали ему огромные полномочия.

Он приехал в Оренбург, захватив с собой племянника Александра Жемчужникова в качестве чиновника своей канцелярии. На валах Оренбурга стояли часовые и по но­чам протяжно кричали: «Слуша-ай!», отчего их называли царскими петухами.

Всего двенадцать тысяч жителей, считая и войска, было в городке, который властвовал над краем бесконечно большим. А в самом Оренбурге властвовал генерал Обручев любитель распекать подчиненных и экономить ка­ченные деньги. Он сберег миллион рублей, отослал их в Петербург, но никакой награды за это не получил. Зато к1851 году Оренбург так и остался кучкой скверных и

ветхих зданий.

Но вот захолустье разбужено. Назначенный оренбургским и самарским генерал-губернатором, Перовский при­вез с собой огромный штат чиновников особых поручений и адъютантов, завел множество новых учреждений и за­жил так пышно, что льстецы стали сравнивать его с Людовиком XIV.

Подвластные ему области простирались от Волги и до отрогов Урала. На него возлагались дипломатические от­ношения с Хивой и Бухарой, на одни приемы казна от­пускала ему полмиллиона рублей в год.

Планы Перовского были громадны, и он впоследствии осуществил их.

При нем в казахской степи было построено много укреплений, положивших начало нынешним городам, ис­следовано Аральское море, взята штурмом кокандская крепость Ак-Мечеть, переименованная потом в форт Пе­ровский, заключен договор с Хивой, подрывавший основы этого тиранического рабовладельческого государства. Дей­ствия Перовского предопределили присоединение к Рос­сии обширных среднеазиатских территорий.

Современник писал о нем:

«Энергия, быстрота, натиск — вот были главные осо­бенности деятельности Перовского.

Красавец собой, статный, повыше среднего роста, хо­рошо воспитанный, он в обществе производил чарующее впечатление. Особенно в восторге от него были дамы, которые, кажется, считали для себя священным долгом влюбляться в него и чуть не бегали за ним — куда он, туда и они. Подчас он так умел очаровывать их, что, как говорится, в душу влезет. Но другой раз от одного его сердитого взгляда эти же дамы падали в обморок».

Перовский очень гордился тем, что по своей должно­сти является и атаманом оренбургского казачьего вой­ска, насчитывавшего двенадцать полков. Один из полков располагался в станице, примыкавшей к городу. Казаки жили привольно, торговали на Меновом дворе, громад­ном рынке, раскинувшемся за рекой Уралом.

Кого только не видел этот рынок! Караваны верблю­дов и лошадей стекались сюда из Бухары, Хивы, Коканда, Ташкента, Акмолинска...

Крики, ржанье, топот... На десятках языков люди торговались, спорили, приходили к согласию. Большинство было неграмотно, не умело считать деньги и признавало только меновую торговлю.

Не имевший своей семьи Василий Алексеевич Перов­ский считал своим долгом опекать сыновей своих сестер Алексея Толстого и братьев Жемчужниковых. Попадая в Оренбург, Толстой оказывался в обществе для него при­ятном, много охотился, участвовал в веселых проделках Александра Жемчужникова...

Во время своих поездок в Оренбург поэт часто обго­нял вереницы колодников, которые брели по степи на восток. Хмурые, с бритыми лбами, гремя цепями, они ко­сились на проезжавший экипаж и пели иногда свои за­унывные песни. Под впечатлением таких встреч Толстой написал стихотворение «Колодники», которое было опуб­ликовано много лет спустя и, положенное на музыку А. Т. Гречаниновым, стало одной из популярнейших ре­волюционных песен. Ее очень любил В. И. Ленин и часто пели политкаторжане.

Спускается солнце за степи, Вдали золотится ковыль, — Колодников звонкие цепи Взметают дорожную пыль...

Толстой и Жемчужниковы, пользуясь родственными связями, часто вступались за художников и писателей, подвергавшихся репрессиям. Еще в 1850 году они просили Василия Алексеевича Перовского вступиться за Шевчен­ко. В делах III Отделения сохранилось письмо генерала к Дубельту:

«Зная, как у вас мало свободного времени, я не наме­рен докучать вам личными объяснениями и потому, при­лагая при сем записку об одном деле, прошу покорнейше ваше превосходительство прочесть ее в свободную ми­нуту, а потом уведомить меня: можно ли что-либо, по вашему мнению, предпринять в облегчение участи Шев­ченко?»

В записке было изложение дела украинского худож­ника и поэта, «отправленного на службу рядовым за со­чинение на малороссийском языке пасквильных стихов... С тех пор рядовой Шевченко вел себя отлично... В про­шлом году... командир отдельного Оренбургского корпуса (Обручев. — Д. Ж.), удостоверившись в его отличном поведении и образе мыслей, испрашивал ему дозволения рисовать, но наэто представление последовал отказ... Рядовому Шевченко около сорока лет; он весьма слабого и ненадежногосложения...»

Дубельт ответил: «Вследствие записки вашего превос­ходительства от 14 февраля, я счел обязанностью доло­жить г. генерал-адъютанту графу Орлову... Его сиятель­ство... изволили отозваться, что при всем искреннем же­лании сделать в настоящем случае угодное вашему высо­копревосходительству, полагает рановременным входить со всеподданнейшим докладом...»

А через два месяца Шевченко, который жил в Орен­бурге сравнительно вольно и вопреки запрещению рисо­вал и писал, был вновь арестован.

Ко времени назначения В. А. Перовского начальни­ком Оренбургского края стараниями III Отделения Шев­ченко уже перевели из города в Орскую крепость, а по­том на Мангышлак.

Лев Жемчужников впоследствии писал биографу Шев­ченко, А. Я. Конисскому:

«Перовский знал о Шевченко от К. П. Брюллова, Вас. Андр. Жуковского и пр. Просил за Шевченко у Пе­ровского, при проезде его через Москву, и граф Андр. Ив. Гудович (брат жены Ильи Ив. Лизогуба); просил за него и в Петербурге и в Оренбурге двоюродный брат мой, из­вестный теперь публике поэт, граф А. К. Толстой. Но Пе­ровский, хотя и был всесильным сатрапом, как выразился Шевченко, ничего не мог сделать для Шевченко: так был зол на поэта император Николай Павлович. Перовский го­ворил Лизогубам, Толстому и Гудовичу, что лучше теперь молчать, чтобы забыли о Шевченко, так как ходатайство за него может послужить во вред ему. Факт этот есть факт несомненный и серьезный, так как освещает лич­ность В. А. Перовского иначе, чем думал о нем Шевченко. Перовский, суровый на вид, был добр, чрезвычайно бла­городен и рыцарски честен: он всегда облегчал судьбу сосланных, о чем не раз заявляли эти сосланные поляки и русские, но в пользу Шевченко он сделать что-либо был бессилен. Император Николай считал Шевченко небла­годарным и был обижен и озлоблен за представление его жены в карикатурном виде в стихотворении «Сон»...»

Царь не мог простить поэту таких строк:

Сам по залам выступает Высокий, сердитый. Прохаживается важно.. С тощей, тонконогой, Словно высохший опенок,

Царицей убогой,

А к тому ж она, бедняжка,

Трясет головою.

Это ты и есть богиня?

Горюшко с тобою!

Шевченко тянул солдатскую лямку в Новопетровском укреплении, на пустынном и жарком берегу Каспийского моря. «Но добрые люди, несомненно, продолжали думать и заботиться о Шевченко, и к числу таких принадлежа­ли, как мне хорошо известно, Алексей Толстой, Лизогубы и тот же В. А. Перовский», — писал Лев Жемчужников в своих воспоминаниях.

Став оренбургским генерал-губернатором, Перовский через своих приближенных не раз намекал командирам Шевченко о том, что притеснять поэта не следует, а в письме жены коменданта Новопетровского укрепления Усковой к тому же А. Я. Конисскому говорится прямо, что «когда И. А. (Усков) при отъезде из Оренбурга в форт пошел прощаться к Перовскому, то тот первый за­говорил о Шевченко и просил мужа как-нибудь облегчить его положение...».

А. А. Кондратьев уверяет, что Толстой вернулся из Оренбурга в Петербург едва ли не весной 1852 года, за­ехав по дороге опять в Смальково. Однако этому утверж­дению противоречит письмо Софье Андреевне, отправлен­ное из Петербурга. В нем Алексей Константинович «жа­леет» о пребывании своем в Смалькове, поскольку «в са­мом разгаре аристократических увлечений» он желал для себя деревенской жизни. Письмо датировано 1851 годом по книге Лиронделя.

И в Петербурге Алексей Константинович жалел, что ему не хватает слов, чтобы передать свое состояние вдали от Смалькова. Вот он вернулся с бала-маскарада, где от­бывал служебную повинность — сопровождал наследника престола.

«Как мне было там грустно! Не езди никогда на эти противные балы-маскарады! — восклицает он, хотя обя­зан своим знакомством с Софьей Андреевной именно им. — Мне так бы хотелось освежить твое бедное сердце, так бы хотелось дать отдохнуть тебе от всей твоей жизни!»

Да, Смальково, деревня, любимая женщина... Там, в смальковском доме, было благостно и спокойно. А что тут? «Вся сутолока света, честолюбие, тщеславие и т. д.». Это неестественно, это недобрый туман. Сквозь него и сей­час словно бы слышен ее голос:

— Я навсегдаотказываюсь от этого ради любви к тебе!

Им овладевает чувство безраздельного счастья. Слова, сказанные ею в Смалькове, вновь и вновь звучат в душе как уверение, что отныне ничто не причинит зла ни ей, ни ему.

«Это твое сердце поет от счастья, а мое его слушает, а так как все это — в нас самих, то его у нас и нельзя отнять, и даже среди мирской суеты мы можем быть од­ни и быть счастливыми. Характер у меня с надрывом, но мелочности в нем нет — даю тебе слово».

Русская литература не мыслится без любовной лири­ки, создававшейся большим чувством Алексея Констан­тиновича Толстого.

... И всюду звук, и всюду свет, И всем мирам одно начало, И ничего в природе пет, Что бы любовью не дышало.

Все было непросто в этой любви.

Непросто было получить согласие на развод у Мил­лера.

Непросто было с Анной Алексеевной. Есть упомина­ние о письме Толстого к матери, в котором он еще и еще говорит о своем чувстве, просит простить его, умоляет не верить нехорошим слухам о Софье Андреевне...

Следующие два года Толстой мечется между Пустынькой, своей петербургской квартирой в доме Виельгорского на Михайловской площади и Смальковом.

Известно, что писал Толстой любимой едва ли не каж­дый день. Вот строки из письма от 23 июня 1852 года, впервые публикующиеся на русском языке:

«Я знаю, что, когда ты будешь читать это письмо, я буду возле тебя. Я не могу не писать тебе — это силь­нее меня. И так будет до конца моей жизни, я буду жить только тобой».

Изредка Толстой выезжает за границу и на воды по настоянию матери. Та страдает, шлет ему отчаянные письма, «со всем пылом восстает» против его самостоя­тельности, а он страдает из-за ее огорчения. «Любовь моя растет из-за твоей печали», — пишет он Анне Алексеевне.

Иногда переписка с матерью носит ожесточенный ха­рактер. Потом Толстой кается: «Не помню, что тебе писал, находясь под дурным впечатлением...» Порой обиженная мать вообще перестает отвечать на его письма. С весны и почти весь 1851 год Иван Сергеевич Турге­нев был в Спасском-Лутовинове. Но его часто поминали в письмах.

Софья Андреевна похваливала Тургенева. Толстой вос­принимал эти похвалы ревниво.

«...Но теперь поговорим о Тургеневе. Я верю, что он очень благородный и достойный человек, но я ничего не вижу юпитеровского в его лице!..»

Алексей Константинович припоминал русское мужичье лицо, шелковое кашне вокруг шеи по-французски, мягкий голос, так не вязавшийся с большим ростом и богатыр­ским сложением Тургенева, и добавлял:

«Просто хорошее лицо, довольно слабое и даже не очень красивое. Рот в особенности очень слаб. Форма лба хорошая, но череп покрыт жирными телесными слоями. Он весь мягкий».

Что-то между Тургеневым и Софьей Андреевной бы­ло в самом начале их знакомства. Но что? Тургенев писал ей потом:

«Мне нечего повторять вам то, о чем я писал вам в первом моем письме, а именно: из числа счастливых слу­чаев, которые я десятками выпускал из своих рук, осо­бенно мне памятен тот, который свел с вами и которым я так дурно воспользовался... Мы так странно сошлись и разошлись, что едва ли имели какое-нибудь понятие друг о друге, но мне кажется, что вы действительно должны быть очень добры, что у вас много вкуса и грации...»

В начале 1852 года Тургенев приехал в Петербург.

Он поселился на Малой Морской, принимал многочис­ленных знакомых. Александринка в бенефис Мартынова поставила его комедию «Безденежье». И тут вскоре при­шло известие, что в Москве умер Гоголь.

«Гоголь умер!.. Какую русскую душу не потрясут эти слова?.. — писал Тургенев в статье. — Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертью, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литерату­ры; человек, которым мы гордимся как одной из слав наших!»

Цензура не разрешила напечатать эту статью в «Пе­тербургских Ведомостях».

Москва хоронила Гоголя торжественно, сам генерал-губернатор ее Закревский, надев Андреевскую ленту, про­водил писателя... Из Петербурга дали понять Закревскому, что такая торжественность была неуместна. Умер автор «Переписки с друзьями», которая, каза­лось бы, должна была примирить с ним власти предер­жащие. На него обрушился Белинский в своем знаме­нитом письме, хранить и читать которое считалось госу­дарственным преступлением. Кстати, Тургенев провел то лето, когда оно писалось, вместе с Белинским в Зальцбрунне... Но Гоголь был провозглашен Белинским отцом «натуральной школы» и стал знаменем неблагонаме­ренных.

Пушкина похоронили тихо, чтобы избежать «непри­личной картины торжества либералов», как говорилось в отчете о действиях корпуса жандармов.

Те же соображения сопутствовали и смерти Гоголя.

Тургенев отослал свою статью в Москву, где она и появилась стараниями Боткина и Феоктистова в «Мос­ковских Ведомостях» под видом «Письма из Петербурга».

Последовал «всеподданнейший доклад» III Отделения

о Тургеневе и «его сообщниках», напечатавших статью в обход цензуры.

«...За явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр, а с другими поступить предоставить г. Закревскому рас­порядиться по мере их вины».

Наложив резолюцию, Николай I спросил о Тургеневе:

— Он чиновник?

— Никак нет, ваше величество, нигде не служит.

— Ну, такого нельзя на гауптвахту, посадить его в полицию.

Так Тургенев оказался в съезжей 2-й Адмиралтей­ской части.

По воспоминаниям Ольги Николаевны Смирновой, арест Тургенева произошел едва ли не у них дома. «Он обедал у нас с гр. А. К. Толстым (после кончины Гоголя в 1852 г.). В моем дневнике я нашла подробности и даже разговоры по случаю смерти Гоголя, о его пребывании У нас в деревне летом, в подмосковной отца» и т. д. При­нимала писателей как-то внезапно постаревшая Алек­сандра Осиповна Россет-Смирнова. Ольга Николаевна записала интересный разговор матери с Толстым и Турге­невым, расспрашивавшим ту о Пушкине, Лермонтове и

Гоголе.

То ли Тургенев, то ли Толстой спросил, что больше всего понравилось царю в «Борисе Годунове». И она от­ветила, что сам царь говорил ей о прекрасной сцене, где Борис дает советы сыну. Она приводила слова Пушкина о необходимости освобождения крестьян, без которого не может правильно развиваться страна. Рассказывала и о том, как Гоголь с благоговением заносил все слышанное от Пушкина в карманную книжку...

После ареста Алексей Толстой тотчас отправился к Тургеневу в полицию и посоветовал написать письмо к наследнику престола. Он не раз и не два говорит с буду­щим царем.

21 апреля он пишет Софье Андреевне: «Я только что вернулся от великого князя, с которым снова говорил о Тургеневе. Кажется, что имеются другие претензии к нему, кроме дела со статьей о Гоголе. Посещать его за­прещено, но мне разрешили переслать ему книги».

Главной среди «других претензий» была книга «Запи­ски охотника».

На Толстого эта книга произвела впечатление неизгла­димое. Он писал из Пустыньки к любимой:

«Я прочел моей матери весь второй том «Записок охотника», которые она прослушала с большим удоволь­ствием. В самом деле, очень хорошо — без окончательной формы... оно как-то переходит из одного в другое и при­нимает всевозможные формы, зависящие от настроения духа, в котором находишься.... Мне напоминает это какую-то сонату Бетховена... что-то деревенское и простое...

Когда я встречаю что-нибудь подобное, — я чувствую, что энтузиазм подымается к голове по спинному хребту так же, как когда я читаю прекрасные стихи. Многие из его характеров —. драгоценные камни, но не обтесанные.

Мой ум медлен и находится под влиянием моих стра­стей, но он справедлив.

Думаешь ли ты, что из меня что-нибудь когда-нибудь выйдет?

И что может когда-нибудь из меня выйти?

Если бы дело было только в том, чтобы взять в руки факел и поджечь пороховую мину и себя взорвать вме­сте с нею, я сумел бы это сделать; но столько людей суме­ли бы также это сделать... Я чувствую в себе сердце, ум — и большое сердце, но на что оно мне?»

В этих почти юношеских мыслях никак не узнается влиятельный царедворец. Но что есть мерило зрелости? Житейский успех, связи в обществе? Для Толстого это не было жизнью. Художник в нем уже созрел, но Толстой хотел сбросить груз прежних сомнений, поделившись с Софьей Андреевной.

«...Подумай, что до 36 лет мне было некому поверять мои огорчения, некому излить мою душу».

Тургенев, высланный в Спасское-Лутовиново, писал оттуда Софье Андреевне 19 мая 1853 года:

«Вы мне говорите о графе Толстом. Это человек сер­дечный, который возбудил во мне большое чувство уваже­ния и благодарности. Он едва знал меня, когда случился мой неприятный случай, и, несмотря на это, никто мне не выказывал столько сочувствия, как он, и сегодня еще он, может быть, единственный человек в Петербурге, ко­торый меня не забыл, единственный, по крайней мере, который это доказывает. Какой-то жалкий субъект взду­мал говорить, что благодарность — тяжелая ноша; для меня же — я счастлив, что благодарен Толстому, — всю жизнь сохраню к нему это чувство».

Толстой подсказывал Тургеневу, кому что писать, что­бы разрешили вернуться в Петербург. Но все было на­прасно. Тогда Алексей Толстой сделал очень рискован­ный шаг.

Он обратился к шефу жандармов графу Орлову от имени наследника престола. Орлов не мог отказать и 14 ноября 1853 года сделал доклад царю о разрешении Тургеневу жить в столице.

Царь положил резолюцию:

«Согласен, но иметь под строгим здесь присмотром».

Орлов уже написал наследнику, что просьба того ис­полнена, и передал письмо генералу Дубельту для от­правки.

Толстой оказался на краю пропасти. Дело было в том, что наследник за Тургенева не просил. Толстой обманул Орлова.

Сделав вид, что ничего не знает о царской резолюции, Толстой поехал в III Отделение.

Леонтий Васильевич Дубельт был не прочь пофило­софствовать о благодетельности существующих порядков, о покорности русского мужика. Он говаривал: «Россию можно сравнить с арлекинским платьем, которого лос­кутки сшиты одною ниткою, — и славно и красиво дер­жится. Эта нитка есть самодержавие. Выдерни ее — и платье распадется».

Толстого он принял немедленно, был с ним чрезвы­чайно любезен. Алексей Константинович, выслушав мыс­ли Дубельта с преувеличенным вниманием, как бы между прочим ввернул, что наследник престола, конечно, расположен к Тургеневу, о чем он, Толстой, и говорил графу Орлову. Но тот, видно, счел этот разговор прямым ходатайством наследника, и теперь это недоразумение мо­жет быть неправильно понято его императорским высо­чеством...

В своей книге о николаевских жандармах М. Лемке писал:

«Как ни был хитер Дубельт, но он не понял хитрости Толстого и просил Орлова изменить редакцию бумаги к наследнику. Орлов написал: «Если ты думаешь, что бу­мага моя к цесаревичу может сделать вред гр. Толстому, то можешь ее не посылать, тем более что Тургенев сам просил».

Таким образом, Толстой был спасен.

В Спасское-Лутовиново полетело письмо Толстого с поздравлениями и пожеланием, чтобы Тургенев немед­ленно выехал в Петербург и не задерживался, проезжая Москву, чтобы в самом Петербурге он тотчас отправился к Толстому, а до этого не встречался ни с кем. Толстому нужно было предупредить Тургенева о том, как сложи­лось дело и как вести себя в Петербурге. А на случай перлюстрации в письме возносилась хвала наследнику, «много содействовавшему помилованию».

Эту версию и постарались распространить по Петер­бургу Толстой и его двоюродные братья Жемчужниковы. Григорий Геннади записал в дневнике 28 ноября 1853 го­да: «Сегодня Жемчужников принес мне новость о про­щении Ив. Тургенева. За него хлопотал граф Алексей Толстой у Наследника».

В декабре Тургенев был в Петербурге, а вскоре туда приехала и Софья Андреевна. Художник Лев Жемчужников потом вспоминал:

«Всю зиму 1853 года я провел в Петербурге и нанял себе особую квартиру в деревянном домике, в саду, где жил только хозяин с женой; ход у меня был особый, и этой квартиры никто не знал, кроме А. Толстого, Бейдемана. Кулиша и Тургенева. Я предался сочинению эски­зов и чтению... Сюда нередко приходил А. Толстой, бы­вало состряпает на принесенной им кастрюле рыбу или бифштекс, мы поужинаем с ним и будущей женой его Софьей Андреевной и простимся; он уйдет к себе, а я к отцу, где всегда ночевал... В эту зиму я часто проводил вечера у А. Толстого и Софьи Андреевны, где часто бы­вал Тургенев и читал нам Пушкина, Шекспира и некото­рые свои произведения. Тургенев всегда был интересен, и разговор затягивался, без утомления, иногда до полу ночи и более. Софья Андреевна, будущая жена А. Тол­стого, была хорошая музыкантша, играла пьесы Перголеза, Баха, Глюка, Глинки и др. и вносила разнообразие в наши вечера пением».

Алексей Константинович теперь уже никогда не рас­станется с Софьей Андреевной. Им предстоит еще немало испытаний. Толстой умел и прощать и любить. Это свой­ственно богатырям, людям громадной силы.

Вскоре, весной 1854 года, в «Современнике» появи­лось несколько стихотворений Алексея Толстого. Наконец он счел возможным опубликовать немногое из того, что написал. И не надо быть особенно понятливым, чтобы уразуметь, чем навеяны стихи:

Коль любить, так без рассудку, Коль грозить, так не на шутку, Коль ругнуть, так сгоряча, Коль рубнуть, так уж сплеча!

Коли спорить, так уж смело, Коль карать, так уж за дело, Коль простить, так всей душой. Коли пир, так пир юрой!

В этом стихотворении многие видели лучшие черты русского характера.

«Мрачное семилетие» продолжалось. Некрасов и Па-паев делали все, чтобы спасти журнал «Современник». Им удалось это. Они привлекли к сотрудничеству запад­ника Боткина и либерала Дружинина, публиковали про­изведения Тургенева, Григоровича, Писемского, Тютчева, Фета. В тот период в «Современнике» дебютировали Гон­чаров, Лев Толстой и Алексей Толстой. 1854 год ознаме­новался появлением на страницах журнала лирики Алек­сея Константиновича и одной из его ипостасей — много­гранного творчества Козьмы Пруткова.

Кружок «Современника» (до появления в нем Черны­шевского) был дворянским. Исключение составлял Бот­кин, но этот купеческий сын ни образованием, ни мане­рами от бар-литераторов не отличался. Кружок собирался в квартире Некрасова на углу Колокольной улицы и Поварского переулка или в помещении редакции на набе­режной Фонтанки

Виные дни на этих обедах царила Авдотья Яковлевна Панаева, небольшого роста, стройная, черноволосая, смуглая и румяная. В ушах ее сверкали крупные бриллианты, а голосок был капризный, как у избалованного ребенка. Ласково глядел на гостей ее супруг Иван Иванович Па­наев, всегда модно одетый, с надушенными усами, легко­мысленный, одинаково превосходно чувствовавший себя и в великосветских гостиных, и на гусарских пирушках.

Невозможно и сосчитать, сколько раз Некрасов рассы­лал с лакеем по Петербургу записки такого рода:

«Не придете ли завтра (в пятницу) ко мне обедать. Будут Тургенев, Толстой (А. К.) и некоторые другие. Пожалуйста».

Непременно бывал там высокий русоволосый и тощий Дружинин, с глазами маленькими, по словам Некрасова, «как у поросенка», державший себя, впрочем, англий­ским джентльменом. Наделенный большим чувством юмо­ра, он откликнулся превеселой статьей на появление в фельетоне «Нового Поэта» (Панаева) басни «Кондуктор и Тарантул», предвещавшей рождение Козьмы Пруткова.

Большой обед был дан 13 декабря 1853 года по слу­чаю возвращения Тургенева из ссылки, и Некрасов про­изнес тогда экспромт, в котором было и такое: