Гнусный документ большевиков191

Большая часть материала, занимающего две газетные по­лосы, посвящена «возвращенцам» и, в частности, С. Я. Эф­рону. Коротко осветив историю раскола евразийства, автор проводит знак равенства между его «левым» крылом и Сою­зом друзей Советской родины, «одним из руководителей» которого считает Эфрона. Не забыв подчеркнуть, что Эфрон «по происхождению еврей», газета обзывает его «злобным заморышем»: «Всю свою жизнь Эфрон отличался врожден­ным отсутствием чувства морали. Он — говорит наш инфор­матор — отвратительное, темное насекомое, темный делец, способный на всё...» Эфрона справедливо обвиняют в вер­бовке «опустившихся от нужды русских людей в интерна­циональную бригаду... в Испанию, откуда, мол, они смогут вернуться в СССР»; в том, что он вовлек в советскую аген­туру целый ряд эмигрантов... Возмущение эмигрантской об­щественности — и левой, и правой — страшной деятельнос­тью «возвращенцев» понятно, неприятен тон и антисемит­ские намеки «Возрождения». Особенно непристойно, на мой взгляд, выглядит интервью бывшего левого евразийца П. П. Сувчинского, которое он дал сотруднику газеты.

Именно Сувчинский вместе с князем Д. Святополк-Мир­ским больше десяти лет назад ввел Сергея Яковлевича в ев­разийство, в редколлегию журнала «Версты», открыл перед ним новые «пути» и «горизонты». Теперь Сувчинский (вы­гораживая себя? — В. Ш.) открещивается от Святополк-Мирского, который вернулся в Россию и уже отправлен там в ссылку, и от Эфрона. Газета сообщает: «П. П. Сувчинский невысокого мнения о талантах Эфрона... Евразийцы будто бы называли Эфрона "верблюдом", смеялись над тем, что в нем "сочетается глупость с патетизмом"». Не только дея­тельность Эфрона как советского агента, но сам его челове­ческий облик подвергался уничтожению. С какими чувства­ми читала Цветаева газеты тех дней? «Возрождение» не за­было упомянуть и о ней: «Как известно, он женат на поэтес­се Марине Цветаевой. Последняя происходит из московской профессорской семьи, была правых убеждений и даже соби­ралась написать поэму о царской семье. Ныне, по-видимо­му, ее убеждения изменились, так как она об откровенном большевизме своего мужа знала прекрасно»...¹⁹² Впрочем, мнением Сувчинского и газетными статьями она могла пре­небречь.

Невозможно вообразить, что творилось в ее душе, что ду­мала и чувствовала Цветаева, оставаясь одна. Ее и Мура дважды возили во французскую полицию для допроса. Там Цветаева вела себя так нелепо с общепринятой точки зре­ния: была настолько удивлена и потрясена тем, о чем ее спрашивали, начала читать свои французские переводы, — что не оставила сомнений в полной непричастности к делам мужа. Ее отпустили, освободив от подозрений. Известно, что она сказала об Эфроне: «Его доверие могло быть обма­нуто, мое к нему остается неизменным». Позже она повто­рила эти слова разным людям.

Напомню: С. Я. Эфрон «спешно уехал» (по словам Цве­таевой) 10 октября. Обыск на квартире Цветаевой и допрос состоялись 22 октября — одновременно с обыском у «воз­вращенцев».

Пролистаем письма Лебедевых за октябрь—декабрь 1937 года. Они написаны в разгар событий и из рук ближайших свидетелей введут нас в самую суть происходящего.

Ирина: Dimanche, 24 <октября>.

...Бедная Map. He. совсем измучилась, она ведь о делах Сер. Як. ничего и не знала. Мур совсем не «impressionne»*. Для него это вроде полицейского романа, которые он так любит.

* Это совсем не произвело на него впечатления (фр.).

Воображаешь, в какой панике «Современные Записки» — хоро­ша сотрудница!..

Ирина отмечает совершенно детское отношение к собы­тиям двенадцатилетнего Мура, еще не понимающего серьез­ности случившегося...

Ирина: Paris 27 Oclobre.

Мар<ину> Ив<ановну> пока оставили в покое и больше не допрашивали. Сер<гей>Як<овлевич> оказывается: chainon invo-lontaire (!) dans I'assassinat de Ig. Reiss (невольное — букваль­но: недобровольное — звено в цепочке в убийстве Иг. Рейсса, фр. — В. Ж). Так сказал Map. Ив. инспектор, который ее допрашивал, хорош оказался симпатичный Сер. Як.! Союз Возв<ращения> весь разгромлен, их все бумаги отвезли в поли­цию, членов допрашивали, а кого и арестовали, в общем Сер. Як. и его компания постарались! <...> Мама пишет Тебе длинное письмо (еще не начинача, очень занята, т. к. Map. Ив. от нас не выходит...)

Привожу полностью ту часть этого действительно длин­ного письма Маргариты Николаевны, которая касается Цве­таевой.

30 Октября 1937.

<...> Дальше идут новости менее приятные: из посланных Тебе вырезок Ты знаешь, какие неприятности постигли нашу бедную Марину Ивановну. Все произошло приблизительно так, как было сообщено Н. П. В. в «Пос<ледних> нов<остях>»^т. Но конечно он не мог знать, какое на нее все эти события произве­ли впечатление. Она после допроса, продолжавшегося 12 час. (Мура тоже допрашивали), сразу пришла к нам в совершенно полумертвом состоянии. Ведь какая обида — она, так в многом не сочувствовавшая идеям своего мужа и абсолютно не пред­ставлявшая себе, что, кроме совершенно идейной и легальной де­ятельности в Союзе возвращения и его органе, он занимается еще какими-то делами, должна теперь расхлебывать заварен­ную ими кашу, в которой ни душой ни телом не виновата. За несколько дней до обыска у нее Сер. Як. сказал ей, что должен уехать (что может быть ему придется проехать и в Испанию), она не удивилась, т. к. ему случалось и раньше уезжать; а по­том вдруг нагрянули с обыском. Все было перерыто. У нее взяли письма всех ее знакомых, и наши в том числе. На допросе гово­рили ей, что ее муж «бежал» — «est en fuite», а она с ними ко­нечно спорила. Говорили, что он скрывается напрасно, т. к. он не был бы арестован и они его ни в чем не подозревают.

Бедная Map. Ив. превратилась прямо в тень. Я конечно ее всячески поддерживаю, она приходит к нам часто. Первые дни у нее была какая-то паника, что все ее друзья от нее отвер-

нутся, будут ее бояться и т. п., но теперь она уже значитель­но успокоилась; кроме нас с Прусиком к ней, конечно, также дружески отнесся Марк Львович [Слоним. — В. Ш.], Бунаков, Гучкова (жена умершего старика Гучкова) и другие их старые и правые друзья. Я думаю, ей не грозит никакая опасность, т. к. поистине ей нечего скрывать и нечего рассказывать. На­ши же дружеские отношения с нею имеют 12-ти летнюю дав­ность. Она сотрудница почти всей эмигрантской прессы и ее убеждения всем известны. С ее же мужем мы видались совсем редко, об его деятельности в союзе знали потому, что она бы­ла совершенно открытая. Во всяком случае мы все уверены, что ее оставят в покое и что нас тоже, ее знакомых, трево­жить не будут.

Все эти истории конечно разворошили нашу эмиграцию до дна. Как всегда (не к чести ее) объявилась целая армия добро­вольных шпионов, доносчиков и осведомителей. Атмосфера пренеприятная. Ты нам на эту тему лучше ничего не пиши. А мы Тебе будем сообщать все интересное и посылать вырезки. Да надо надеяться, что все это утихнет.

Почему Лебедева просит мужа не писать о деле Эфрона? Боится перлюстрации его писем? В таком случае почему так подробно пишет ему сама?

Маргарита Николаевна: 8-ое Ноября 1937.

...завтра к нам придет Марина Иван, с Муром (она не­множко теперь спокойней, и я всеми силами стараюсь ее под­держивать, развлекать и направлять), и Анна Ильиниш<на> Андреева с Саввой...

Тем временем В. И. Лебедев осуществил свою мечту: в Чикаго начинала издаваться русская газета «Рассвет» под его редакцией. С помощью Маргариты Николаевны он органи­зовывал круг сотрудников из близких писателей и журнали­стов в Париже. Обратился он и к Цветаевой. Очевидно, в та­кое время предложение печататься было для нее большой моральной поддержкой. Маргарита Николаевна (может быть, по просьбе Цветаевой) отвечает полуотказом: «Марина Ив. обрадовалась Твоему успеху до слез, готова Тебе была бы дать сколько угодно материала и конечно о гонораре и не ду­мает. Но сейчас по моему и Слонима [мнению. — В. ГЛ.] нуж­но немножко переждать, пока затянутся забвением последние события. Может быть из старых ее вещей и можно будет что-нибудь напечатать... (16 ноября 1937).

Через полтора месяца эта тема возвращается: «Марина Ив. готова была бы писать, но мы с нею и Слонимом решили, что и ей и газете [! — В. Ш.] это будет неудобно. Подождем немного» (31 декабря 1937).

В начале февраля тема участия Цветаевой в «Рассвете» закрыта окончательно. «Марина Ивановна писать НЕ может, и ни в коем случае не перепечатывай ее старые вещи из "Воли России", — пишет Лебедеву Маргарита Николаевна.— Дело не в том, что Ты не боишься ее печатать, а в том, что ей НЕУДОБНО печататься в ярко антибольшевистской газете. Ведь Аля в России» (2 февраля 1938).

Интересная и неожиданная для меня подробность: мож­но было (может быть, даже — нужно?) бояться близости с Цветаевой — еще в октябрьском письме проскользнула на­дежда, что знакомых Цветаевой и Эфрона «тревожить не бу­дут». Ирина же, скорее всего по молодости лет, называет ве­щи своими именами: «...она скоро уедет к Але, и печатание в такой ярко антибольшевистской газете как "Рассвет" ей может дорого стоить».

«Переждать», чтобы утихли страсти вокруг убийств и по­хищений, организованных советскими агентами, если и бы­ло возможно, требовало долгого времени, ибо эмиграцию «разворошили» и волнения, споры, сведение счетов расхо­дились кругами по всем ее направлениям. В частности, сре­ди «оборонцев», к числу которых принадлежали Лебедевы и М. Л. Слоним, некоторые «обвиняют друг друга, что они служат у коммунистов, — пишет отцу Ирина и наивно до­бавляет: — На-днях должно выяснится всё точно...<„.> Вся эта история — наследие нашего милого Сер<гея> Як<овле-вича>!» (15 декабря 1937).

Цветаева была абсолютно сломлена: рухнуло здание, ко­торое она строила и поддерживала четверть века, образова­лись провалы на месте прошлого и будущего. Но надо было продолжать жить.

Она и прежде — в спорах о возможном возвращении на родину — понимала, что остаться в Париже одной с Муром для нее практически невозможно; «одна я здесь с Муром пропаду», — писала Тесковой весной 1936-го, сообщая, что живет «под тучей — отъезда». Тогда она еще могла позволить себе мечтать: «Больше всего бы мне хотелось — к Вам в Че­хию—навсегда... Мне бы хотелось берлогу —до конца дней». Строились несбыточные планы ее переезда в Прагу. «Мечтали мы все время, вот явится как-нибудь Марина, от­ведем ей комнату возле кухни (кое-что уже для этого подго­товляли)...» (выделено мною. — В. Ш.) — писала Тескова А. Л. Бему, узнав о гибели Цветаевой¹⁹⁴. Теперь у Цветаевой не было выхода, путь был один — в Советский Союз. Оста-

ваться во Франции представлялось бессмысленным: эмиг­рантское общество от нее отвернулось, остались лишь самые близкие; не было заработков — негде было печататься. Да и была ли она в состоянии писать?

В начале мая Ирина сообщала отцу, что Аля зовет мать в Москву и «пишет, что ее там ждут [интересно — кто? — В. Ш.], но М<арина> Ив<ановна> пока не сдается». В раз­гар газетной кампании против Эфрона Цветаевой, очевид­но, пришлось «сдаться». «Мар<ине> Ив<ановне> нужно бу­дет конечно уехать, поедет наверное к Але, которая зовет, но эта перспектива наводит на нее тоску...» — писала Ирина Лебедева отцу в конце октября.

Сама ли Цветаева приняла решение о возвращении? Звал ли их с Муром Сергей Яковлевич? Не знаю. Зато Аля расхва­ливала свою московскую жизнь и уговаривала мать при­ехать — Лебедевы постоянно пересказывают ее письма. На­пример: «От Али приходят письма очень бодрые. Она пишет, например, что день своего возвращения включила в число своих праздников...» (9 мая 1938). Временами они отмечают и отношение Цветаевой к таким уговорам: «От Али письма из Москвы, она очень довольна, работает, переводит, рисует книги и зовет Мар<ину> Ив<ановну>, которая это называет сов<етской> пропагандой...» (28 апреля <1938>). Скорее все­го, советские «представители» — может быть, в категориче­ской форме? — предложили ей вернуться: Цветаева была же­ной провалившегося агента, она могла быть (она — не могла быть! Но у НКВД — как у страха — глаза велики) потенци­альным свидетелем и потому была нежелательна за границей. Советское постпредство ее «опекало». А. С. Головина слыша­ла от самой Цветаевой незадолго до ее отъезда, что она полу­чает небольшое пособие от советских и не должна сотрудни­чать в эмигрантских изданиях*. Приходилось жить по указке постпредства: переехать в Париж, восстанавливать советское гражданство, оформлять документы, получать визы; из совет­ских рук переписываться с мужем... Мур оставил школу — от­части это было связано с делом его отца и просоветскими вы­сказываниями мальчика; он занимался с учителем.

Цветаева начала готовиться к отъезду. Самое важное бы­ло разобрать и привести в порядок свои бумаги. Она знала, что многое из рукописей, писем, книг невозможно взять с собой; надо было решить, что, где и кому оставить. Еще в 1932 году, когда над нею стала нависать «туча отъезда», Цве-

* Этот факт, по просьбе А. С. Головиной сообщенный мне Н. В. Рез­никовой, подтвердила и И. В. Лебедева.

таева взялась за пересмотр и частичную переписку своего архива, но в какой-то момент прервала эту громадную рабо­ту. Теперь она ее возобновила¹⁹⁵. В марте 1938 года она пи­сала Богенгардтам: «... сейчас усиленно разбираю свои архи­вы: переписку за 16 лет, — начинаю в 6 1/2 утра, кончаю со светом, — и конца краю не видно. Хочу всё это — т. е. име­ющее ценность — куда-нибудь сдать — слишком ненадеж­ны времена и мне не уберечь. А все это — история. — Тяже­лое это занятие: строка за строкой — жизнь шестнадцати лет, ибо проглядываю — всё (Жгу — тоже пудами!)». Поми­мо личной и семейной переписки, Цветаева просмотрела все свои рукописи, кое-что доработала, стихи, написанные после «После России», переписала в отдельную тетрадь; «Лебединый Стан» и «Перекоп» тоже. В старых тетрадях по­явились ее теперешние пометки: иногда она поправляла прежние стихи и делала к ним замечания. Она заново про­живала свою жизнь. Работа растянулась на год. Одновре­менно Цветаева ликвидировала свое имущество: распрода­вала и раздаривала книги, мебель, утварь. В июле 1938 года они с Муром выехали из квартиры в Ванве, в которой про­жили четыре года, конец лета провели на море в Dives-sur-Мег, осенью поселились в дешевом отеле Innova в Париже — «хозяйство» им было уже не нужно. Значительную часть сво­его архива Цветаева оставила Лебедевым; они жили в Пари­же, 18-bis, rue Denfert-Rochereau. В письме Богенгардту от 28 июня 1938 года она просит (Богенгардт был таксистом): «Можете ли доставить на обратном пути от меня на Denfert-Rochereau ящик (не огромный, но и не маленький) с моими рукописями?» Лебедевы бежали из города при вступлении немцев, архивы Цветаевой и В. И. Лебедева они оставили на хранение в подвале соседа-француза; после войны на их за­прос тот ответил, что все бумаги пропали, когда подвал был затоплен водой. М. Л. Слоним писал, что часть цветаевско­го архива, в том числе Поэма о Царской Семье, с помощью друзей-эсеров была передана в Международный социалис­тический архив в Амстердаме — следы его до сих пор не об­наружены. Единственно надежным местом оказалась Швей­цария. Небольшой пакет с рукописями и правлеными кор­ректурами Цветаева весной 1939 года передала профессору Базельского университета Елизавете Эдуардовне Малер. Те­перь это хранится в отделе рукописей Базельского универ­ситета. «Я как кукушка рассовала свои детища по чужим гнездам», — с горечью констатировала Цветаева.

Погруженная в свои дела и хлопоты, о событиях в мире Цветаева узнавала по радио и еще больше от Мура — он по-

стоянно и внимательно читал газеты. Неожиданно для себя она обнаружила, что в воздухе Европы тучей висит слово, которое всю жизнь любила: «Германия». Может быть, она пропустила бы это мимо ушей, если бы его не начали про­износить рядом с другим родным ей именем: Чехия. В мае 1938 года в связи с угрозой Германии в Чехословакии была объявлена частичная мобилизация.