Начало конца. Добровольчество — это добрая воля к смерти

Добровольчество — это добрая воля к смерти... (Попытка толкования)

Цветаева была тем более одинока, что ее внутреннее рас­хождение с мужем, человеком, понимавшим и принимав­шим ее безусловно, человеком — она была в этом уверена, — который не мог существовать без нее, с чьей судьбой она была связана неразрывно, единственным, с кем она могла быть собой, — расхождение с ее Сережей к этому времени стало необратимым.

Оно не было случайным и началось много раньше, к концу двадцатых годов. Произошло это на политической почве. Политические темпераменты Цветаевой и Эфрона были противоположны: она утверждала свою аполитич­ность, Эфрон жил и дышал политикой. И тем не менее для меня неоспоримо, что долгие годы их политическая направ­ленность (в случае Цветаевой я вместо «политические взгля­ды» воспользовалась бы выражением «политические чувст­вования») была общей. В какой-то момент их взгляды резко и непоправимо разошлись — это обернулось жизненной ка­тастрофой.

Революция и Гражданская война перевернули самоощу­щение каждого российского гражданина, оставаться нейт­ральным было невозможно. Цветаева и Эфрон естественно

оказались по одну сторону «баррикад»: он в Добровольче­ской армии с оружием в руках, она в Москве, страшась за него, страдая за судьбу России, воспевала эту армию. Меня интересует вопрос — когда и почему это изменилось?

На всем протяжении Гражданской войны Эфрон вел за­писи — по ним Цветаева писала поэму «Перекоп». В самом начале двадцатых годов в Праге они надеялись издать кни­ги по записям военных лет: Цветаева — «Земные приметы», Эфрон — «Записки добровольца»¹⁷⁹. О том, что они готови­лись к печати, свидетельствует переписка Цветаевой с Р. Гу-лем и А. Бахрахом, Эфрона — с Богенгардтами. Ни та ни другая книги не состоялись, но авторы опубликовали из них отдельные очерки, охватывающие разные этапы и аспекты Гражданской войны. Они имеют определенную хронологи­ческую последовательность: дни Октябрьского переворота — «Октябрь в вагоне» Цветаевой и «Октябрь (1917)» Эфрона; «Декабрь 1917» Эфрона — организация Добровольческой ар­мии; «Тиф» Эфрона — вероятно, первые дни 1918 года; «Вольный проезд» и «Мои службы» Цветаевой — сентябрь — ноябрь 1918-го — апрель 1919-го; «Тыл» Эфрона — 1920 год, время отступления Добровольческой армии. Одновременно с прозаическими записями создавались стихи «Лебединого Стана»; в единстве они воссоздают картину ее (и не только ее) быта и Бытия.

Параллельность повествования Цветаевой и Эфрона в их прозе о Гражданской войне очевидна. Это взгляд людей, на­ходящихся в разных ситуациях, но видящих, понимающих и оценивающих события одинаково. Их объединяет общая нравственная, этическая установка. Мироощущение Цвета­евой и Эфрона настолько близко, что их произведения о Гражданской войне могли бы составить общую книгу — на два голоса.

Дни октябрьского переворота запечатлены обоими. Эф­рон самим названием «Октябрь (1917)» определяет тему: дни революции, и эпиграфом из «Бородина» М. Ю. Лермонтова подводит итог событиям:

Когда б на то не Божья воля, Не отдали б Москвы!

Цветаевское название менее определенно: «Октябрь в ва­гоне» — некто едет в поезде... (Мы знаем, что это сама Цве­таева возвращается из Крыма в Москву.) Но первые же фра­зы передают необычайное душевное напряжение рассказчи­цы и заставляют почувствовать, что речь пойдет о чем-то

жизненно важном: «Двое с половиной суток ни куска, ни глотка. (Горло сжато.) Солдаты приносят газеты... Кремль и все памятники взорваны. 56-ой полк. Взорваны здания с юнкерами и офицерами, отказавшимися сдаться...» Читатель введен в курс дела: рассказчица окаменела от страха за близ­ких в Москве.

Эфрон, напротив, начинает свой очерк эпически спокой­но: «Это было утром 26 октября. Помню, как нехотя я, са­дясь за чай, развернул "Русские ведомости" или "Русское слово"...» В газете страшная, но не неожиданная весть: пе­реворот в Петрограде. Она заставляет захватить револьвер и «полететь» в свой полк: «Я знал наверное, что Москва без борьбы большевикам не достанется. Наступил час, когда должны были выступить с одной стороны большевики, а с другой — всё действенное, могущее оказать им сопротивле­ние...» И следом — признание, пришедшее гораздо позже: «Я недооценивал сил большевиков и их поражение казалось мне несомненным». Запомним эту фразу: здесь заключено зерно будущих трагических ошибок Эфрона.

Эфрон — активный участник описываемых им событий, объем его наблюдений очень широк: обыватели, в трамвае узнающие о перевороте (как Цветаева — в поезде), разъярен­ная толпа на улицах, большевики в Совете, юнкера и офице­ры — его сотоварищи по защите Москвы. Однако необходи­мость постоянно перемещаться и действовать не позволяет ему сосредоточиться на конкретных лицах. Он дает «группо­вые» портреты участников событий, то, что в детской игре называлось «красные и белые». Не имея возможности при­глядеться к индивидуальной психологии поведения людей, Эфрон заменяет ее «групповой» психологией. Например, пассажиры трамвая, в котором он едет в полк. Они читают газеты с известием о перевороте и хранят молчание, как буд­то ничего не происходит: «С жадностью всматривался я в ли­ца, стараясь прочесть в них, как встречается москвичами по­лученное известие. Замечалось лишь скрытое волнение. Обычно столь легко выявляющие свои чувства — москвичи на этот раз как бы боялись высказать то или иное отноше­ние к случившемуся... Молчание не иначе мыслящих, а про­сто не желающих высказаться. Знаменательность этого мол­чания я оценил лишь впоследствии» (выделено мною. — В. Ш.).

Объем наблюдений Цветаевой ограничен: солдаты и мир­ные граждане — дорожные попутчики, несколько человек домовой охраны в Москве. Лихорадочное возбуждение и по­движность Эфрона противостоят вынужденной неподвиж­ности Цветаевой. Тем не менее она не пассивный созерца-

тель, а активный наблюдатель происходящего. Ее цепкий ум, преодолевая физическую близорукость, охватывает боль­ше, чем можно просто увидеть и услышать, за словами ей представляется сущность человека, его нравственная пози­ция. Она записывает разговор с военным, сын которого — случайное совпадение — служит в одном полку с ее мужем. Рассчитывая на сочувствие молодой спутницы, он утешает ее: «У меня сын в 56-ом полку: ужасно беспокоюсь. Вдруг, думаю, нелегкая понесла!... Впрочем, он у меня не дурак: охота самому в пекло лезть!... Он по специальности инже­нер, а мосты, знаете ли, все равно для кого строить: царю ли, республике...» Обобщая впечатления от нескольких раз­розненных сцен, Цветаева говорит: «первое видение буржу­азии в Революции... — видение шкуры». Эфрон на своем опыте мог бы сказать то же самое, но он не готов или не способен к обобщению.

Подавленный аффект разряжается естественно для Цве­таевой — в тетради: она пишет мужу письмо, о котором го­ворилось в главе «Революция». Ее страх за мужа усугубляет­ся ее уверенностью в его благородстве и храбрости. В ответ на «утешения» своего попутчика Цветаева обращается к му­жу: «Если бы все остались, Вы бы один пошли. Потому что Вы безупречны. Потому что Вы не можете, чтобы убивали других» (выделено мною. — В. Ш.),

«Октябрь (1917)» подтверждает представление Цветаевой о муже. Показывая повседневность катастрофы, никак не выставляя себя героем*, Эфрон по ходу повествования про­являет ту сущность, которую она в нем видит: он не может принять случившееся, устраниться, как его соседи в москов­ском трамвае или сын попутчика Цветаевой. Цветаева отме­чает этический аспект, определяющий поступки Эфрона, — то общее понятие Добра и Зла, с которым они подходят к событиям.

В 1924 году, еще до публикации очерка «Октябрь (1917)», Эфрон напечатал в «Современных записках» статью «О До­бровольчестве», где пытался осмыслить уроки Движения, причины его поражения, ответить на жгучий вопрос: кто та­кие добровольцы и «где правда» Добровольчества? После окончания Гражданской войны эти вопросы были в эмигра­ции предметом самого страстного обсуждения и непримири­мых споров. Статья Эфрона беспощадна и в то же время пронизана болью за поражение, за все то страшное, что на-

* Один из критиков отметил «полную откровенность и правдивость» этого очерка Сергея Эфрона.

росло на Добровольчестве и чего Эфрон не может и не хо­чет отрицать. Сделав, как он сам пишет, «краткий обзор пу­ти», он отмечает главные причины поражения Добровольче­ства: трагический отрыв от народа («мы не обрели народно­го сочувствия») и разложение внутри Белого движения. Эф­рон приходит к горькому выводу, что под идейным знаме­нем Добровольчества «было легко умирать... но победить было трудно». Осознание ошибок еще не означает для него перемены идей и принципов, он считает, что, «очистившись от скверны, Движение должно ожить и с обновленными ло­зунгами продолжить борьбу за Россию. Новый лозунг опи­рается на понятие "народ": "С народом, за Родину!" Ибо одно от другого неотделимо».

Однако очищение Эфрон считает необходимым условием возрождения: «Мы не должны самообеляться, взваливая от­ветственность на вождей. Язвы наши носили общий и сти­хийный характер. Мы все виноваты: черная плоть, наросшая при нашем попустительстве, сделалась частью нас самих». Прямота и бесстрашие, с которыми он готов принять на се­бя ответственность, — поистине цветаевские. Особенно важ­но то, как помнит и понимает Эфрон возникновение Дви­жения: «...В сердце — смертное томление: не умираю, а уми­рает (Россия. — В. Ш.).

Это и было началом. Десятки, потом сотни, впоследст­вии тысячи, с переполнявшими душу "не могу", решили взять в руки меч. Это "не могу" и было истоком, основой нарождающегося добровольчества. — Не могу выносить зла, не могу видеть предательства, не могу соучаствовать, — луч­ше смерть. Зло олицетворялось большевиками. Борьба с ни­ми стала первым лозунгом и негативной основой доброволь­чества».

Споры и бессмысленные взаимные обвинения, раздирав­шие русскую эмиграцию, для Эфрона как будто не имеют смысла в обсуждении недавнего прошлого. Он хочет осмыс­лить то, что произошло, — и оценивает с точки зрения нрав­ственной. В следующей статье «Эмиграция» он говорит об этом прямо: «Добровольчество в основе своей было насыще­но не политической, а этической идеей. Этическое "не мо­гу принять" решительно преобладало в нем над политиче­ским "хочу", "желаю", "требую". В этом "не могу принять" была заключена вся моральная сила и значительность доб­ровольчества». Именно это имела в виду Цветаева в «Пись­ме в тетрадку»: невозможность для Эфрона смириться со злом. Точно такое же «не могу» неоднократно звучало у нее самой, в частности, в «Моих службах»: «Нет, руку на сердце

положа, от коммунистов я по сей.день, лично, зла не виде­ла... И не их я ненавижу, а коммунизм». Она утверждает не­возможность принять саму идею. Этическое отношение к то­му, что произошло в России, делало Цветаеву и Эфрона единомышленниками.

С этой точки зрения интересно сопоставить «Вольный проезд» (о нем я говорила в главе четвертой) и «Тыл». Обе вещи рисуют ужасы «тыла» — Цветаева красного, «враже­ского», Эфрон — своего, белого. Оказывается, нет разницы между дорвавшимися до власти, опьяненными ею людьми, какие бы «высокие» идеи они ни провозглашали. И у тех, и у других бессмысленная жестокость, насилие, кровь, «поте­ря лика», как предвещал Волошин. Очерк Эфрона звучит болью, но он может позволить себе быть беспощадным — он выстрадал это право тремя годами боев и сидения в окопах. Наше дело — камертон всего, что писал в это время Эфрон о Добровольческом движении. Даже говоря о его изнанке, о тех, кто мародерствовал в тылу, он пользуется местоимением мы. Для него священна память о тех — многих тысячах! — кто погиб на этой войне, защищая правое дело. Это чувство заставляет его, называя соратников, упоминать о каждом, где и когда он погиб, как бы иллюстрируя реквием по Доб­ровольчеству, созданный в «Лебедином Стане». В статье «Эмиграция», уже мечтая о возвращении в Россию, Эфрон называет главным препятствием к примирению с большеви­ками память о погибших товарищах: «... возвращение для меня связано с капитуляцией. Мы потерпели поражение благодаря ряду политических и военных ошибок, м. б. даже преступлений. И в тех, и в других готов признаться. Но то, за что умирали добровольцы, лежит гораздо глубже, чем по­литика (выделено мною. — В. Ж). И эту свою правду я не отдам даже за обретение Родины. И не страх перед Чекой меня (да и большинство моих соратников) останавливает, а капитуляция перед чекистами — отказ от своей правды. Меж мной и полпредством лежит препятствие непереходимое: мо­гила Добровольческой Армии». Это написано в 1925 году.

Однако при всей близости «политических чувствований» во взглядах на перспективы Движения между Эфроном и Цветаевой всегда была принципиальная разница: если он еще и в первые годы эмиграции продолжал верить в воз­можность успеха («О добровольчестве», 1924), то она пред­чувствовала его обреченность с самого начала («Кто уцелел — умрет, кто мертв — воспрянет...», март 1918). В этих стихах Цветаева видит смысл Движения не в победе, а в приятии мук за то, что каждый считает правым, т. е. именно этиче-

ский. Отсюда, по мере продолжения Гражданской войны, выкристаллизовалась у Цветаевой та идея, которую я пони­маю не только как кульминацию ее нравственного созна­ния, но и как высшее проявление человеческого духа. Взле­тев над полями сражений («я журавлем полечу...»), поэтиче­ский гений Цветаевой обозревает всю Россию, истекающую кровью. В ее сознании рождается мысль, что и красные уми­рают за правду — за свою правду. Оставаясь преданной Бе­лой Идее, она поднимается над личными и политическими пристрастиями, находя этический смысл в борьбе каждой из сторон за свою правду, в выполнении своего долга («Ох, гри­бок ты мой, грибочек, белый груздь!..», декабрь 1920). Русь выше междоусобиц, она скорбит и оплакивает всех своих сыновей...

К Эфрону понимание трагичности того, что случилось с Россией, пришло еще до окончания Гражданской войны. Трагичности ошибок — не идеи. Он оставался белогвардей­цем и монархистом все годы жизни в Праге.

Помимо учебы в университете он занимался обществен­но-политической и литературной деятельностью, в частнос­ти был одним из организаторов и редакторов журнала «Сво­ими путями», который первым в эмиграции обратился к со­ветской реальности с желанием узнать и понять ее. Номер 6—7 (май-июнь) за 1925 год был целиком посвящен совре­менной России. Идея его сформулирована в передовой так: «в сосредоточенном внимании вглядеться в образ современ­ной России, почувствовать ее душу». В статье говорилось: «Доказывать, что Россия и ее власть — не одно, теперь не приходится. Только навеки ослепший не видит полного но­вого содержания имени России, проступающего через зама­завшие его буквы СССР...» Наивность этого утверждения се­годня воспринимается с грустной иронией, тогда же большая часть эмиграции готова была верить в это. Для того чтобы «почувствовать душу», журнал перепечатал из советских из­даний произведения известных писателей и опубликовал ста­тьи, посвященные разным сторонам советской жизни.

В статье «О путях к России» Сергей Эфрон попытался определить отношение к тому, что происходит в России, и условия, на/при которых, по его мнению, возможно возвра­щение туда. Вопросы эти были жгуче-актуальны для многих молодых эмигрантов. Наиболее важными кажутся Эфрону две проблемы: понимание органичности революции («при­знание сегодняшнего дня в СССР русским днем, а не ка­ким-то промежутком, провалом меж двумя историческими этапами...») и определение самого понятия «приятие Рос-

сии». Эфрон считает ошибочным рассуждение такого типа: «Россия там, а не здесь (положение правильное, за рубежом русские, а не Россия), она — моя сила питающая, без меня проживет, я же без нее погибну. А поэтому, чтобы жить, нужно отказаться от себя ради нее и ради жизни». Для Эф­рона подобная логика — отказ от собственных принципов, он утверждает, что «путь к России лишь от себя к ней, а не наоборот... Даже больше: путь к России возможен лишь че­рез самоопределение, через самоутверждение».

Этот номер «Своими путями» вызвал негодование эмиг­рантской прессы: журнал обвиняли в «большевизанстве», «в рабски-собачьем ползаньи перед родиной». Цветаева вме­шалась в этот спор статьей «Возрожденщина» (в газете «Дни»), в которой она отстаивает право журнала на интерес к текущему дню Советской России и всестороннее его осве­щение. Не вдаваясь в подробности этой полемики, хочу еще раз подчеркнуть единомыслие Цветаевой и Эфрона. Кстати, более десяти лет спустя Цветаева записала в черновой тет­ради слова, по смыслу близкие статье «О путях к России»: «Если бы мне на выбор — никогда не увидеть России — или никогда не увидеть своих черновых тетрадей... — не задумы­ваясь, сразу. И ясно — что. Россия без меня обойдется, тет­ради — нет. Я без России обойдусь, без тетрадей — нет». Те­тради для Цветаевой — эквивалент того, что Эфрон называл самоопределением и самоутверждением. Это еще раз под­тверждает, что с годами именно Эфрон — не Цветаева — отошел от их общих принципов.

Издатели журнала «Своими путями», провозглашая стремление пристально всмотреться и лучше понять тепе­решнее лицо России, на деле видели там то, что им хотелось увидеть. В статье «Эмиграция» Эфрон писал: «Эмигрант­ский процесс обратен российскому — в России жизнь по­беждает большевизм, здесь — жизнь побеждена десятками идеологий». «Жизнь побеждает большевизм» — эмигрант­ские политики хотели верить в это; эта формула давала на­дежду на будущее. Но Эфрон еще не примирился с больше­виками и не был намерен ждать, когда они исчезнут сами собой. В той же статье он «конспиративно» писал об анти­большевистской деятельности эмигрантских политических групп: «Внешние и внутренние условия требуют совершен­но иных методов борьбы. Тактика, приспособленная к внешним условиям, связь с действительными антибольше-вицкими группами в России являются уже задачами чисто политической работы, требующей, кроме героизма, качеств, я бы сказал, специфических....Необходимо обладать особым

психическим складом и редкой совокупностью способнос­тей, чтобы отправиться в Россию для пропаганды или для свершения террористического акта, или для связи с наме­ченной российской группой». Одного этого пассажа было достаточно для НКВД, чтобы приговорить Эфрона к рас­стрелу, и никакая его последующая работа в этой организа­ции не могла отвести от него удара.

Необоснованная уверенность в вырождении и непопу­лярности большевизма в России подводила черту под Доб­ровольчеством — оно не годилось для новых методов борь­бы. Но на чем основывалась эта уверенность? Говоря об эс­се «Октябрь (1917)», я обратила внимание читателей на фра­зу: «Я недооценил сил большевиков...» Как тогда Эфрон не мог оценить силу большевиков, так в середине двадцатых и позже он не мог представить себе уровень их безнравствен­ности, отсутствие каких бы то ни было нравственных прин­ципов в их практике. Когда после бегства Эфрона Цветаева заявила французской полиции: «его доверие могло быть об­мануто», — она, вероятно, даже не понимала, насколько бы­ла права. Обмануто было доверие огромного числа людей во всем мире, в том числе и среди русских эмигрантов возрас­та и судьбы Эфрона. Понимая силу эмиграции — особенно в первое десятилетие, — большевики не только вели среди нее пропаганду, не меньшую, чем внутри страны, но и устраивали всякого рода провокации. Эмигранты, занимав­шиеся, как им казалось, антибольшевистской деятельно­стью, на самом деле работали на НКВД. Эта сеть была за­брошена очень широко и глубоко; самый известный при­мер — операция «Трест».

Об этом страшно думать, но нельзя забывать. Различные эмигрантские организации были уверены, что связаны с русским подпольем. В Россию, рискуя жизнью, пробирались их эмиссары, устраивались подпольные «съезды», распрост­ранялась антисоветская литература — и никто не подозре­вал, что вся эта «деятельность» инспирирована НКВД. По­пался на эту удочку и Эфрон. Новым жизненным этапом оказался для него переезд в Париж, встреча с П. Сувчин-ским и князем Д. Святополк-Мирским, под влиянием кото­рых он примкнул к «левым» евразийцам, начал работать в их издательстве, издавать вместе с ними журнал «Версты», по­том газету «Евразия». Близко знавшая Цветаеву и Эфрона Е. И. Еленева сказала мне, что Эфрону по складу характера требовался вожатый: «любой мог взять его и повести за со­бой». Теперь таким «вожатым» стала идеология евразийства, полностью заменив монархизм и Добровольчество.

Я не возьмусь излагать историко-философскую и геопо­литическую теории евразийства; скажу только, что Россия представала в них как некий особый континент, неповтори­мый мир Европа—Азия, вехами истории которой на первом съезде Евразийской организации были названы Чингисхан, Петр Великий и Ленин. Отвергая большевизм и коммунизм, евразийцы не отвергали происшедшую революцию и искали путей ее «преодоления». Одним из важных пунктов их фи­лософии являлось мессианское предназначение России— Евразии. К концу двадцатых годов внутри евразийства про­изошел раскол: часть из них не хотела оставаться на пози­циях чистой теории и философии и искала путей политиче­ского действия. В их интересы входило не только историче­ское прошлое России, но, главным образом, ее настоящее; они находили живое и привлекательное сперва в советской литературе и кино, потом и в отдельных явлениях советской жизни. К этому левому крылу примкнул Сергей Эфрон. Можно предположить, что евразийство было еще и возмож­ностью самоутвердиться, найти отдельное от Цветаевой ме­сто в жизни. Как большинство евразийцев, он не знал, что движение находится под полным контролем советской контрразведки.

«Не могу принять» Эфрона стало обращаться в противо­положную сторону; он начинает искать позитивное в новой России, признавая желаемое действительным, не обращая внимания на то, что прежде считал неприемлемым. В 1932 году Цветаева сетовала: «С. Я. совсем ушел в Сов. Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет». Этическое отношение к происходящему уступило место по­литическому — диктуемому политической практикой. Эфрон позволил своему сознанию трансформировать понятие зла.

Трагическое расхождение с мужем Цветаева датировала временем работы над поэмой «Перекоп» (начата 1 августа 1928 года): «а сам перекопец... к Перекопу уже остыл». В действительности процесс этот начался раньше: в 1926 году как бы в полемике с мужем, увлекшимся другими идеями, Цветаева вернулась к теме Добровольчества. Непосредствен­ным толчком послужило чтение «Шума времени» Осипа Мандельштама — по существу, главки «Бармы закона», дру­гих она не касается, — возмутившего Цветаеву ироническим отрицанием Добровольчества. Цветаева ринулась на защиту, обрушившись на Мандельштама в открытом письме «Мой ответ Осипу Мандельштаму». Горячность, нежелание вчи­таться в смысл слов Мандельштама, нетерпимость и абсо­лютно несвойственная Цветаевой грубость этого выпада —

все, на мой взгляд, свидетельствует о ее чрезвычайной, лич­ной задетости «Бармами закона». Это ответ не столько Ман­дельштаму, сколько Сергею Яковлевичу. Но еще большим ударом, чем сам «Шум времени», оказалось для Цветаевой то, что журналы, где она сотрудничала (в том числе «Вер­сты», числившие ее в «ближайших сотрудниках» и одним из редакторов которых был Эфрон, и «Современные записки»), отказались печатать этот отзыв. Цветаева почувствовала се­бя единственной защитницей Белого движения; она начала новую работу, задуманную как его летопись, но не окончен­ную — «Несбывшаяся поэма». Верная своим идеям, Цвета­ева не переосмысливает Добровольчество, но ставит его в ряд с аналогичными историческими событиями разных ве­ков: Французской революцией и Греческим освободитель­ным движением:

Добровольцы единой Армии Мы: дроздовец, вандеец, грек — Доброй воли весна ударная Возвращается каждый век!

Вслед за этим были созданы «Красный бычок» (1928), «Перекоп» (1928—1929) и, наконец, Поэма о Царской Се­мье (1929—1936). Эти вещи диктовались ее долгом перед историей и собственным прошлым; она писала их уже не в уединении, а в одиночестве, ибо читателя для них не бы­ло, и даже Сергея Эфрона, их вдохновителя и героя, ее по­стоянного преданного читателя, они должны были раздра­жать.

Все это время в мире и в ее родной семье кипели поли­тические страсти, муж и дочь рвались в Советскую Россию; он — уже практически отрешившись от прежних нравствен­ных требований: оказалось возможным переступить через могилу Добровольческой армии и начать сотрудничать с совет­ским полпредством. Теперь его взгляды и поведение (или наоборот — поведение и взгляды) диктовались противопо­ложным логическим построением: не — принимать ли Со­ветскую Россию, а — «заслужить прощение» и вернуться на родину. Он стал одним из организаторов «Союза возвраще­ния»...

Цветаева оставалась верна себе, не давая вовлечь себя во что бы то ни было чуждое... Она понимала, что не в силах противостоять идее «возвращенчества», под влиянием Эф­рона захватившей даже маленького Мура. Помешать этому она не могла, но чем глубже погружался Эфрон в политиче­скую деятельность, чем дальше отходил от их общих нравст-

венных идеалов, тем тверже Цветаева за них держалась. Он рвался в будущее, она погружалась в прошлое: детство, мать, отец, «отцы», Царская Семья, Добровольчество... Она мало знала о его практической работе, но ясно видела, как дале­ко он от нее уходит, уже ушел. На одном из допросов во французской полиции Цветаева сказала: «Мой муж был офицером Белой армии, но с тех пор, как мы приехали во Францию в 1926-м, его взгляды изменились». Она слишком хорошо понимала его, знала его слабость и потребность са­моутвердиться, не сомневалась в безудержности и безвоз­вратности его устремлений. Из двух разных источников я знаю, что Эфрон открылся близким друзьям, что связан с НКВД и что его «запутали». В этом можно не сомневаться: в какой-то момент его поставили в ситуацию, из которой не было выхода. «Моему дорогому и вечному добровольцу», — написала Цветаева, посвящая мужу уже ненужный ему «Пе­рекоп». И в своей новой, чуждой ей деятельности он оста­вался для нее добровольцем. Но представляли ли они, какой ценой придется платить за его добровольное участие в евра­зийстве и возвращенчестве? «Добровольчество — это добрая воля к смерти» — так истолковала это понятие Цветаева, выбирая эпиграф к «Посмертному маршу». Вероятно, она предчувствовала, куда ведет эта дорога...