Закон дисциплины и обаяние офицера

Резкое разграничение суворовцев от гатчинцев среди командных кадров старой русской армии установлено не только в наши дни, когда многолетний плодотворный путь формирования советского командира позволяет критическим взором окинуть дореволюционную эпоху строительства русских войск. И в прошлом, как мы видим, достойные русские офицеры отчетливо понимали не только благородный смысл своей работы в армии, но и огромный вред гатчинских влияний, какие бы формы они ни принимали. Лучшая и неизменно прогрессивная часть русского офицерства на всех этапах своего развития непримиримо относилась к последователям плацпарадных идей, бездумным щеголям, затянутым в корсеты, искавшим славы не в бою, не среди солдат, а на паркете модных салонов. Чем иным, как не стремлением окончательно заглушить эхо гатчиновщины, как не борьбой с ней, нужно считать всю практику и военно-теоретическую работу известного русского генерала М. Драгомирова, который талантливо отстаивал суворовское понимание задач офицерского корпуса и суворовские принципы обучения и воспитания войск.

Особенное и даже решающее значение эти принципы приобрели в новейшее время, когда в 1874 году в России была введена всеобщая воинская повинность. И тот факт, что возникновение массовой армии при сокращении сроков службы настоятельно потребовало внедрения в войска петровских и суворовских взглядов на роль офицерского корпуса, лишний раз показал, насколько эти взгляды орга­ничны для нашего народа. В том же 1874 году М. Драгомиров писал: «С введением обязательной воинской повинности весьма не лишне подумать о том, приготовлены ли мы, офицеры, к тому положению, которое эта повинность создаст нам.

То золотое время, когда офицер служил за фельдфебелями, унтер-офицерами, рядовыми, считавшими время своей службы в этих должностях десятками лет, — прошло безвозвратно. Как часто случается на вопрос о причине какого-либо упущения получать в ответ: «Я приказывал». Подобный ответ обнаруживает убеждение, будто обязанность офицера только приказывать, а воспитывать в ис­полнительности — не его дело».

Выход из этого положения, указанный Драгомировым, прост и ясен. Он логически вытекал из необходимости широко распространить те боевые традиции русского офицерства, которые сложились когда-то в относительно малочисленных, но крепких духом армиях Петра I, Румянцева, Суворова, Кутузова.

«Теперь, — писал M. Драгомиров, — в воинском организме переворот полный: весьма мало учителей, весьма много учеников. Выход из подобного положения один: офицеру нужно беспрерывно и постоянно работать, если он хочет быть достоин своего звания... Велика и почетна роль офицера, понимаемая таким образом, и тягость ее не всякому под силу. Много души нужно положить в свое дело для того, чтобы с чистой совестью сказать: много людей прошло через мои руки, и мало было между ними таких, которые оттого не стали лучше. Ни одного я не заморил бестолковой работой или невниманием к его нуждам, ни в одном не подорвал доверия к собственным силам».

Драгомиров высмеивал тех потомков гатчинцев, которые полагали, что братство в офицерской среде и отеческое отношение к солдату могут поколебать дисциплину и порядок. Воинская дисциплина есть главная сила армии, и она незыблема. Младший безусловно и безоговорочно подчинен старшему. Но всякий начальник — только исполнитель законов, на которых основаны его власть, права и обязанности. А как человек, как член офицерской семьи, может ли он не быть товарищем всем, кто служит с ним под одним знаменем! Эту истину всегда понимали великие русские военачальники.

«Братья и дружина», — обращались полководцы древней Руси к своему войску. «Братцы, ребята, други», — восклицали кутузовские генералы, выходя перед строем солдат. «Благодетели, за мной!» — поднимал в атаку севастопольских богатырей знаменитый генерал Хрулев. Усатые канониры у орудий называли проезжавшего на бастион адмирала Нахимова по имени и отчеству — «Павел Степанович». И сам Суворов для своих фанагорийцев был всегда «батюшка». Но в то же время умный офицер никогда не забывал, что тот же Суворов говорил о себе лаконично: «Я строг!»

Братство и панибратство — разные вещи. И если чувство товарищества между офицерами и в их отношениях к солдатам было всегда одной из благородных традиций лучшей части русского офицерства, то панибратство изгонялось нещадно. Суворовская школа офицеров ценила знание людей и их психологии как средство, позволяющее провести четкий водораздел между этими двумя различными явлениями. Ведь возглас «благодетели, за мной» относился к солдатам, которые должны были подняться уже в шестой раз на кровопролитный штурм вражеских траншей, а по имени и отчеству Нахимов разрешал называть себя заслуженным ветеранам, не раз глядевшим смерти в глаза.

Возвращаясь к знаменитому «Наставлению господам офицерам в день сражения», мы можем сказать, что все оно проникнуто духом борьбы за строжайшую воинскую дисциплину и вместе с тем призывает офицеров стать истинными воспитателями солдат близкими им и доступными отцами-командирами. И в мирное и в военное время офицер готовит своих подчиненных к бою, к схватке с врагом. Именно в этом и состоит цель воинского обучения и воспитания. Бой, сражение есть та вершина, на которую призван подняться человек-воин. Путь к этой высоте не должен исчерпать его нравственных и физических усилий. А на самом ее гребне, при виде разверзающейся вокруг бездны опасностей, ему нужно уметь сохранять самообладание и храбро ступать по обрывистым крутизнам боя, где смерть подстерегает на каждом шагу. Закалка души и тела воина достигается и суровой дисциплиной и отеческим вниманием к солдату. Одно без другого в армии не существует. Только соединение обоих этих могучих факторов вырабатывает человека-воина, в котором офицер будет всегда уверен. Солдат, находящийся под двойным воздействием — закона дисциплины и любви к своему офицеру, — непобедим.

Именно в этом заключается смысл «Наставления господам офицерам в день сражения». Что же касается самого, Нарвского полка, а впоследствии и сводной гренадерской дивизии, которой стал командовать генерал М. Воронцов, то эта воинская часть, воспитанная самим автором Наставления, в решающий час Бородинской битвы показала беспримерные образцы дисциплины и стойкости. Воронцов, заботившийся о солдатах и любивший их, требовал от офицеров гранитной твердости и полной решимости пролить свою и солдатскую кровь во имя победы. Сводная гренадерская дивизия до последнего человека обороняла знаменитые Семеновские флеши, и когда тяжело раненого Воронцова кто-то спросил: «Где ваша дивизия?» — он ответил:

— Она исчезла не с поля сражения, но на поле сражения!

Сочетание беспощадной требовательности к соблюдению воинского порядка с проникновением в души людей и умелом воспитанием их — именно это положение и выдвинуто суворовской школой в качестве основы работы офицера. Личный пример и вовремя сказанное слово всегда необычайно сильно воздействовали на солдат, ждавших от своих начальников призыва, ободрения, оценки.

Сохранялся небольшой и весьма примечательный рассказ рядового, описывающего начало Альминского боя:

— Встали мы, сударь ты мой, на позиции спозаранку, помолились богу и стоим. А огонь неприятеля бьет со всех четырех сторон. Ну и неладно. А тут нам никто доброго слова не сказал: «Здорово, мол, ребята! Поработайте, мол, на совесть» или прочее. Вот и духу у нас поубавилось.

Участник войны 1904 года офицер Восточно-Сибирского полка капитан Соловьев писал: «Чем хуже условия боя, чем ожесточеннее борьба, чем больше потери и утомление, чем больше напряжены нервы, — тем больше растет значение офицера. Всякий очевидец боя подтвердит, как внимательно, можно сказать, неотступно следят солдаты за своим офицером. По офицеру судят солдаты о положении дела, о большей или меньшей степени опасности, неудаче и удаче. Авторитет офицера может высоко подняться, но и может упасть низко». Разумеется, начальник приобретает авторитет прежде всего благодаря своему чину и власти, предоставленной ему уставами. Но старинное военное изречение гласит: «Эполеты офицера сверкают всего ярче в блеске его обаяния!» А это достигается тем трудом, к которому звала русских офицеров школа Суворова.

Обаяние офицера рождается благодаря его способности проявлять физическое и моральное напряжение, подавая этим пример и требуя того же от других. Принимая во внимание достойные примеры из практики выдающихся офицеров старой русской армии, можно сказать, что этому обаянию способствует доверие подчиненных, внушенное знанием дела; уважение, вызванное справедливостью; готовность отвечать за все и подчинять себя не меньше, чем других, требованиям дисциплины; умение командовать с достоинством, но без чванства, всегда оставаясь корректным; сердечность без фамильярности, твердость убеждений, искренность и прямота. И, конечно, далеко не все русское офицерство удовлетворяло этим требованиям.

В повести А. Куприна «Поединок» изображена неприглядная жизнь армейского гарнизона провинциального городка. Автор несколько сгустил краски, рисуя типы офицеров, но произведение его было явно полемическим, и направлялось оно против тех же гатчинцев, тяжелыми гирями висевших на старой армии России. Однако прочтите повесть, и вы найдете в ней фигуру капитана Стельковского, чьи солдаты обожали своего командира за его умное руководство и душевное к ним отношение. На ученьях, после того как рота Стельковского показала себя с самой лучшей стороны, командир корпуса остановился возле одного рядового, восхищенный его бравым видом, и спросил:

— Что, капитан, он у вас хороший солдат?

— Очень хороший. У меня все они хороши, — ответил Стельковский своим обычным самоуверенным тоном.

Брови генерала сердито дрогнули, но губы улыбнулись, и от этого все его лицо стало добрым и старчески милым.

— Ну, это вы, капитан, кажется, того... Есть же штрафованные?

— Ни одного, ваше превосходительство. Пятый год ни одного.

Генерал грузно нагнулся на седле и протянул Стельковскому свою пухлую руку в белой незастегнутой перчатке.

— Спасибо вам великое, родной мой. — сказал он дрожащим голосом, и его глаза вдруг заблестели слезами. Он, как и многие чудаковатые боевые генералы, любил иногда поплакать. — Спасибо, утешили старика. Спасибо, богатыри! — энергично крикнул он роте.

Наиболее передовые русские офицеры строго осуждали брань и грубость командиров по адресу солдат. Военный публицист Герасимов в своей книге «Наши офицеры» приводит водит любопытный случай из своей личной практики, когда ему пришлось столкнуться с одним из таких начальников, твердым последователем суворовской школы:

«Конек, на котором я любил кататься, был стремление, пользуясь здоровыми легкими, командовать так, будто меня были обязаны слушать не пятьдесят-шестьдесят человек, а мало-мало целая дивизия сразу.

Зная, что начальство к громогласной команде относится одобрительно, кричу изо всех сил, уподобляясь трубе иерихонской, «стой!» и с грустью замечаю, что два какие-то штыка отстали от товарищей, нарушая общую гармонию.

— Штыки! штыки! — с легкой укоризной замечает генерал, — надо ровнее брать к ноге!

Уж я ли не вопил команду — кажется, так, что не только каждый солдат, а и его каблуки должны были ее слышать. А тут замечание! И это «штыки! штыки!» глубоко запало в отравленное сердце, производя в нем неприятное царапанье. Повторяется то же построение, и опять пара ненавистных мне «ружей-медлителей» не захотела или не сумели быть исправными. Замечания делавшего смотр почему-то на этот раз не последовало, но я, снова оскорбленный в своем строевом усердии, теперь не выдерживаю и пускаю по адресу виновных сдавленным до шепота голосом «крылатое словечко», в полной уверенности, что по значительности расстояния оно до начальнического уха дойти не может.

Однако, или резонанс в манеже был лучше, чем я думал, или я промахнулся, не соразмерив в азарте своих голосовых средств, а «словечко» не осталось для генерала тайной. Дальше рота училась, не вызвав более ни одного замечания, и вообще смотр прошел для нее блистательно. Полку приказано стоять вольно и дали оправиться, а производивший смотр начал делать разбор всего им виденного среди собранных вокруг офицеров. Дошла очередь и до меня.

— Прапорщик! вы командуете хорошо: громко и отчетливо. Люди, видно, в руках...— сказал генерал.

Мне стало казаться, что меня пеленают в нежнейший бархат и подносят к самому моему носу розы с наитончайшим запахом.

— Но, — принимая суровый вид, продолжал начальник, — нельзя делать таких замечаний солдатам не только на смотру, но и на домашних ученьях. Они — люди. Стыдно произносить такие слова! Нужно добиваться успеха трудом, а не бранью.

Бархат обратился в царапающуюся до крови дерюгу, а аромат роз сменился миазмами плохо содержимой в жаркое лето мясной лавки. В смущении я сделался по цвету лица схожим с ярко-алым воротником пристыдившего меня генерала. Полагать надо, что полнейшая растерянность моей физиономии и признание всякого отсутствия в сорвавшемся «крылатом слове» злой воли способствовали тому, что дальнейшая кара была мною избегнута».

Разумеется, такое внимание офицеров к достоинству солдат, какое проявил в этом случае старший начальник, было в старой русской армии довольно редким явлением. Тем более важно подчеркнуть, что такое внимание неизменно исходило от благородных приверженцев суворовской школы. Последние годы XIX века ознаменовалась усилением борьбы передовых слоев русского офицерства за правильное понимание задач офицерского корпуса. Суворовские взгляды Драгомирова находили все больше и больше последователей. На книжном рынке появилось немало брошюр и книг, трактовавших проблемы традиций русских офицеров и роль командиров как воспитателей. В армию широко проникли работы военных публицистов Ник. Бутовского, М. Галкина и других. Суть их высказываний сводилась к тому, что офицер обязан непрестанно повышать свой военно-профессиональный уровень, вырабатывать в своем характере такие черты, которые позволят ему стать отцом подчиненных. Офицер обязан без устали заниматься самообразованием, ибо это предписывает ему воинский долг. Отечество вправе потребовать от него отчета в том, как он расходует свое время. Если допустить, что можно быть посредственным в каком-либо ином деле, то в том, от которого зависит жизнь и независимость родины, необходимо достигнуть полного совершенства. Таков круг идей, волновавших мыслящее офицерство.

И мы видели, что, начиная от петровского времени, на каждом этапе развития нашей регулярной армии, в каждой войне, которую вела Россия, на полях боев появ­лялся русский офицер, с честью выполнявший свой долг перед родиной. Не была в этом смысле исключением и первая мировая война. Идеологом лучшей части русского офицерства последнего периода был, разумеется, Брусилов.

И в нем мы встречаем непримиримого представителя животворной суворовской школы не только в области оперативного искусства и тактики, но, что не менее важно, и в сфере воинского обучения и воспитания. И ему приходилось вести борьбу с тем же самым гатчинским направлением умов среди генералитета и офицерства, которое превыше всего ставило царские смотры, парады вдалеке от прифронтовой полосы и, окунувшись в штабные интриги или тыловые развлечения, не хотело и слышать о поле сражении. Зато вокруг Брусилова и всех, кто мыслил так же, как и он, сплачивались настоящие русские офицеры, охваченные горячим стремлением разбить врага и прилагавшие к тому все свое уменье.

В романе С. Сергеева-Ценского «Брусиловский прорыв» очень хорошо показаны такие командиры всех степеней и их отношении между собой. Когда потребовалось форсировать речную преграду, генерал Гильчевский, — лицо, существовавшее в действительности, — узнал, что в одном из батальонов уж заготовляют для этой цели плетни и решетки. Это было делом рук прапорщика Ливенцева. И генерал чистосердечно отдал должное молодому командиру, заботившемуся о предстоящем деле и о своих солдатах.

— Вы видите, как, господа, получается: «Утаил бог от начальников дивизий генерал-лейтенантов и открыл прапорщикам» — говорится где-то в священном писании, и выходит, что это изречение вполне сюда применимо, — уходя из четвертого батальона, говорил Гильчевский. — Кто, как не я, болел душой, когда видел, что тонут люди у полковника Татарова? Отчего же не я придумал эти плетни и не полковник Татаров, у которого, не сомневаюсь, как у образцового командира, тоже болела и теперь болит душа по своим зря погибшим молодцам? Вот то-то и есть, господа! Не затирайте, а выдвигайте тех, какие поспособнее, вот что-с...

Этот эпизод показывает нам, как умели командиры-брусиловцы ценить и развивать в подчиненных ту самую личную инициативу на поле боя и любовь к солдатам, необходимость которых записана еще в «Уставе воинском» Петра I и так поощрялась всеми представителями суворовской школы. Прапорщик Ливенцов — замечательный тип русского офицера, находчивого, умелого, любящего солдат, воодушевленного идеей бескорыстного служения родине.