Подражательная поэзия портит нравы 22 страница

Я стремлюсь развеять миф, но я не хочу сказать, что все было прекрасно в характере русской культуры. Следует искать лишь реаль­ные недостатки, а не вымышленные. Не у маркиза де Кюстина, пребы­вавшего в России чуть больше двух месяцев, учиться нам восприни­мать Россию! Будем свободны в наших представлениях о России.

Одна черта, замеченная давно, действительно составляет не­счастье русских: это во всем доходить до крайностей, до пределов возможного.

У замечательнейшего представителя европейского Возрождения — Максима Грека, переехавшего в Россию на рубеже XVI в., здесь силь­нейшим образом пострадавшего и тем не менее полюбившего Россию из окон своих тюремных келий, где он, несмотря ни на что, писал свои заме­чательные работы, а затем в чрезвычайно быстрый срок после своей кон­чины признанного святым (какова длительность нашей традиции!),— есть поразительный по верности образ России. Он пишет о России как о женщине, сидящей при пути в задумчивой позе, в черном платье. Она чувствует себя при конце времен, она думает о своем будущем. Она пла­чет. Берег реки или моря, край света, пути и дороги — были всегда места­ми, к которым стремился народ. Даже первые столицы Руси основыва­лись на Великом пути из варяг в греки. На пути был основан Владимир и Смоленск. Ярославль получает свое значение как первый путь за «Ка­мень» — в Сибирь. Иван Грозный мечтает о переносе своей столицы в Во­логду на путях в Англию и только случай (вернее «дурная» примета) за­ставляет его отказаться от своей затеи. Но Петр Великий переносит все же столицу своей империи на самый опасный рубеж — к морю. Столица на самой границе своей огромной страны! — думаю, это единственный в своем роде случай в мировой истории. Но в России он еще связан с идео­логическим моментом — решительным преобразованием всей страны.

А что говорить о многочисленных монастырях, которые все вре­мя двигались дальше и дальше в леса и на острова к Студеному морю? Эту же черту доведения всего до границ возможного и при этом в кратчайшие сроки можно заметить в России во всем. Не только в пресловутых русских внезапных отказах от всех земных благ, но и в русской философии и искусстве.

Хорошо это или плохо? Не берусь судить; но что Россия, благода­ря этой своей черте, всегда находилась на грани чрезвычайной опаснос­ти — это вне всякого сомнения, как и то, что в России не было счастливо­го настоящего, а только заменяющая его мечта о счастливом будущем.

Я кратчайшим образом остановился только на двух чертах русского народа, но и эти две черты смог скорее назвать, чем опреде­лить. Самое главное: выйти из тумана мифов о русском народе и рус­ской истории — выйти при свете досконального знания фактов, фак­тической истории, не затемненной туманом ложных обобщений.

Черт русского национального характера очень много. Сущест­вование их непросто доказать. Особенно если каждой черте противо­стоят как некие противовесы и другие черты: Щедрости — скупость (чаще всего неоправданная), доброте — злость (опять-таки неоправ­данная), любви к свободе — стремление к деспотизму и т. д. Но, по счастью, реальной национальной черте противостоит по большей части призрачная, которая особенно заметна на фоне первой — на­стоящей и определяющей историческое бытие.

Что же нам делать в будущем, особенно с теми двумя чертами русского характера, о которых я говорил раньше?

Я думаю, что в будущем их надо во что бы то ни стало разви­вать в правильном направлении. Стремление русских к воле надо на­правлять по пути всяческого развития духовной множественности, духовной свободы, предоставления юношеству разнообразных творческих возможностей. Мы слишком стиснуты сейчас в рамках немногих профессий, которые не дают развиваться тем многочис­ленным потенциалам, к которым склонен народ, юношество нации.

Стремление русских во всем достигать последнего предела надо также развивать по преимуществу в духовной области. Пусть будут у нас герои духа, подвижники, отдающие себя на служение больным, детям, бедным, другим народам, святые, наконец. Пусть снова страна наша будет родиной востоковедения, страной «малых народов» сохранения их в «красной книге человечества». Пусть безотчетное стремле­ние отдавать всего себя какому-либо святому делу, что так отличало русских во все времена, снова займет свое достойное место и отвлечет русского человека от коверкающих его схем единомыслия, единодействия и единоподчинения. Все эти «едино» не свойственны нам и ведут в сторону, к взрывам и выстрелам, к развитию преступности, которая есть не что иное, как теневой противовес стремлению русских во всем ударяться в крайности, стоять на краю опасности.

Надо понять черты русского характера (хотя бы те две, на ко­торые я указал). Правильно направленные эти черты—бесценное свойство русского человека, не направленные никак или направлен­ные по неправильному пути, они дают в первый момент большой эф­фект, а потом становятся взрывоопасными.

Эффект «теневого противовеса» русских национальных черт характера опасен, и он должен быть предотвращен.

Я мыслю себе XXI век как век развития гуманитарной культу­ры, культуры доброй и воспитывающей, закладывающей свободу выбора профессии и применения творческих сил. Образование, под­чиненное задачам воспитания, разнообразие средних в высших школ, возрождение чувства собственного достоинства, не позволяю­щего талантам уходить в преступность, возрождение репутации че­ловека как чего-то высшего, которой должно дорожить каждому, возрождение совестливости и понятия чести — вот в общих чертах то, что нам нужно в XXI веке. Не только русским, конечно, но особен­но русским, потому что именно это мы в значительной мере потеряли в нашем злополучном XX веке.

БЕРДЯЕВ НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

Смысл творчества

Источник: Бердяев Н.А., Философия творчества, культуры

и искусства: В 2-х тт. Т. 1. —С. 298—305.

Культура подошла к глубочайшему внутреннему кризису. Все линии культуры доходят до предельных концов и выходят из дифференци­рованных ценностей. Основная проблема XIX иXX века — проблема отношения творчества (культуры) к жизни (бытию). На вершинах культуры мучит человека противоположность между тем, чтобы со­здавать что-то, и тем, чтобы быть чем-то. Гении творили, но недоста­точно были; святые были, но мало творили. Творчество рождалось из несовершенства и недостатка. Слишком совершенные перестают творить. Есть трагический антагонизм между человеком совершен­ным как делом Божьего творчества и человеческим совершенным творчеством как делом активности самого человека. Вступите на путь йоги, или православной святости, или толстовства, на путь собствен­ного совершенствования — и вы перестанете творить. Существует двоякая трагедия творчества, двусторонне раскрывающая ту исти­ну, что в мире не было еще религиозной эпохи творчества. Творчест­во антагонистично, с одной стороны, совершенству человека, с другой — совершенству культуры. Творчество в тисках, оно задав­лено взаимовраждебными устремлениями — устремлением к совер­шенству души и устремлением к совершенству культурной ценности. Творчество не есть самосозидание и самосовершенствование в смыс­ле йоги, христианской святости или толстовства, не есть и созидание культурных ценностей в «науках и искусствах». Творчество религи­озное переходит через жертву и собственным совершенством, и со­вершенством культуры во имя создания нового бытия, продолжения дела Божьего творения. И бесконечно важно вскрыть тройной антагонизм:

антагонизм домостроительства ценностей культуры и домост­роительства личного совершенства, антагонизм творчества и культу­ры и антагонизм творчества и личного совершенства. Лишь творчес­кая религиозная эпоха преодолевает все три антагонизма. Творчест­во выйдет из тисков личного совершенства и совершенства ценностей культуры. Творчество перейдет к космическому совершенству, в ко­тором претворится в единое — совершенство человека и совершенст­во его созиданий. Доныне мир знал по преимуществу два пути: сози­дание собственной души или созидание совершенной культуры. Ми­ровой кризис культуры выведет из этой противоположности. В творческом опыте человек выйдет из физического плана мира и его законов. Человек во всей полноте своей жизни должен претвориться в творческий акт. Но поскольку природа его во грехе, он все еще дол­жен оставаться под законом и в искуплении.

Культура по глубочайшей своей сущности и по религиозному своему смыслу есть великая неудача. Философия и наука есть неуда­ча в творческом познании истины; искусство и литература — неуда­ча в творчестве красоты; семья и половая жизнь — неудача в творче­стве любви; мораль и право — неудача в творчестве человеческих отношений; хозяйство и техника — неудача в творческой власти че­ловека над природой. Культура во всех ее проявлениях есть неудача творчества, есть невозможность достигнуть творческого преобра­жения бытия. Культура кристаллизует человеческие неудачи. Все достижения культуры — символические, а не реалистические. В культуре достигается не познание, а символы познания, не красо­та, а символы красоты, не любовь, а символы любви, не соединение людей, а символы соединения, не власть над природой, а символы власти. Культура так же символична, как и породивший ее культ. Культ — религиозная неудача, неудача в Богообщении. Культ был лишь символическим выражением последних тайн. Церковь в своих видимых воплощениях имеет культурную природу и разделяет судьбу культуры и все ее трагические неудачи. Культ — религиоз­ный исток культуры и сообщал ей свой символизм. И все великое в культуре было символически-культовым. В культуре есть вечная, мучительная неудовлетворенность. Кризис культуры и есть послед­няя воля человека к переходу от символически-условных достиже­ний к достижениям реально-абсолютным. Человек возжелал не сим­волов истины, а самой истины, не символов красоты, а самой красо­ты, не символов любви, а самой любви, не символов силы, а самой силы, не символов Богообщения, а самого Богообщения. Неудача и неудовлетворительность культуры связана с тем, что культура во всем закрепляет плохую бесконечность, никогда не достигает вечно­сти. Культура есть лишь творчество плохой бесконечности, беско­нечной серединности. Поэтому культура метафизически буржуазна.

Творчество вечности есть приведение всякой культуры к концу, к пределу, т. е. преодоление плохой бесконечности. А ведь в самой природе науки, философии, морали, искусства, государства, хозяй­ства и даже внешней церкви скрыта плохая бесконечность, дурная множественность. Кризис культуры и означает невозможность дальнейшего существования культуры плохой бесконечности, бур­жуазной серединности. Творчество нашей эпохи преодолеет куль­туру изнутри, не извне. Творческая мировая эпоха может быть лишь сверхкультурной, а не докультурной и не внекультурной, — она принимает положительный религиозный смысл культуры, признаёт великую правду всякой культуры против всякого нигилизма. Куль­тура всегда права против нигилизма и анархии, против дикости и варварства. Сама неудача культуры — священная неудача, и че­рез неудачу эту лежит путь к высшему бытию. Но до претворения культуры в высшее бытие она должна пройти через секуляризацию. Государство, семья, наука, искусство должны стать внецерковны, их нельзя насильственно удерживать в церковной ограде. Да и подлин­ная церковь не имеет ограды. Обмирщение есть уничтожение лжи и насилия. Мирская культура должна свободно, имманентно прийти к новой религиозной жизни. Нельзя не допускать до Ницше, — нуж­но пережить и преодолеть Ницше изнутри. Выход из религиозной опеки есть наступление религиозного совершеннолетия, выявление свободной религиозной жизни. В творчестве культуры было про­хождение через богооставленность, через расщепление субъекта и объекта. Сама религия была разделением, разрывом с Богом, пафо­сом дистанции.

Трагедия творчества и кризис культуры с особенной остротой переживаются русским гением. В строе русской души есть противле­ние тому творчеству, которое создает дурно-бесконечную, буржуаз­но-серединную культуру, есть жажда творчества, которое создает новую жизнь и иной мир. Душа России как бы не хочет создавать культуру через распадение субъекта и объекта. В целостном акте хо­чет русская душа сохранить целостное тождество субъекта и объек­та. На почве дифференцированной культуры Россия может быть лишь второстепенной, малокультурной и малоспособной к культуре страной. Всякий творческий свой порыв привыкла русская душа со­подчинять чему-то жизненно-существенному, — то религиозной, то моральной, то общественной правде. Русским не свойствен культ чистых ценностей. У русского художника трудно встретить культ чи­стой красоты, как у русского философа трудно встретить культ чис­той истины. И это во всех направлениях. Русский правдолюбец хочет не меньшего, чем полного преображения жизни, спасения мира. Это черта расовая. С чертой этой связано самое великое и истинно ориги­нальное в русской культуре, но она же рождает что-то тяжелое

и мрачное в русской жизни. Русская душа берет на себя бремя миро­вой ответственности, и поэтому не может она творить ценности куль­туры так, как творит душа латинская или германская. Трагедия твор­чества и кризис культуры достигли последнего заострения у великих русских писателей: у Гоголя, у Достоевского, у Толстого. Эта траге­дия и этот кризис ведомы всякой подлинной русской душе и не позво­ляют нам жить радостной культурной жизнью. В Западной Европе многие предчувствуют, что будущее принадлежит славянской расе, что она призывает ныне сказать миру свое новое слово, в то время как старые расы Европы уже сказали свое слово. Русский мессианизм мо­жет быть признан и западным человеком, чтящим свою великую и свя­щенную культуру, и даже признается иными пророчественно наст­роенными западными людьми. Официальный русский мессианизм, связанный с господствующей церковью и господствующим государ­ством, прогнил и разложился. Но жив иной мессианизм, связанный с русскими странниками и искателями Града Божьего и правды Бо­жьей. Россия во всем и всегда — страна великих контрастов и поляр­ных противоположностей. Низость и холопство духа и головокружи­тельные высоты! Россия — менее всего страна средних состояний, средней культурности. У нас всегда и во всем средний уровень очень низок. В строгом европейском смысле слова в России почти что и нет культуры, нет культурной среды и культурной традиции. В низах своих Россия полна дикости и варварства, она в состоянии докультурном, в ней первобытный хаос шевелится. Эта восточная, татар­ская некультурность и дикая хаотичность — великая опасность для России и ее будущего. Но на вершинах своих Россия сверхкультурна: там заостряется мировой кризис культуры. Великая и утонченная культура Запада не знает того, что знает Россия. Наше национальное самосознание все еще смутно и хаотично, и поэтому не всегда оно от­личает сверхкультурную правду России от докультурного хаоса Рос­сии. Историческая задача русского самосознания — различить и раз­делить русскую сверхкультурность и русскую докультурность, логос кризиса культуры на русских вершинах и дикий хаос в русских низах Славянофильское сознание еще смешивало логос с хаосом, сверх­культурность с докультурностью, и реставрация славянофильского сознания невозможна и нежеланна. В славянофильской философии есть прекраснодушие, возможное лишь до кризиса культуры: славя­нофильское сознание не дошло еще до острого сознания трагедии по­знания. Исторически в России неизбежен не только мировой кризис культуры, но неизбежно и послушание мировой культуре. Ибо в Рос­сии легче всего восстание против буржуазной культуры принимает форму нигилизма и анархии. Но на почве буржуазной культуры Рос­сия никогда не будет талантлива. Ее гениальность в ином. Россия не может остаться только Востоком и не должна сделаться только Запа-

дом. Миссия России быть Востоко-Западом, соединительницей двух миров. И Россия призвана с последней остротой поставить конечную проблему отношения религиозного сознания к творчеству и культу­ре. На Западе огромность и утонченность его культуры затемняет по­становку этой проблемы. Но на Западе совершается кризис творчест­ва и кризис культуры. Запад подавлен величием своей старинной культуры. Труден для западного человека свободный полет. Запад­ный человек вечно обращается к Богатствам и ценностям своего вели­кого прошлого, и новые его искания легко принимают форму реставра­ции и воскрешения прошлого. В католических течениях во Франции, во французском символизме было новое, творческое искание. Но фран­цузские католики и французские символисты были задавлены вели­кой и огромной старой культурой и романтически обращены были к ее реставрации и воскрешению. Благородство старой культуры они справедливо противопоставляли духу современной буржуазной культуры. Они хотели вернуться от мещанства к рыцарству. Но по­следнее утончение великой и старой культуры сделало их творчески бессильными. Вечно возвращающаяся романтика Запада несет на се­бе печать творческого бессилия. А судорожный отрыв рождает урод­ство футуризма. Русский человек даже высокой культуры безмерно свободнее в своих исканиях и сильнее в своих творческих порывах.

Западная культура по истокам своим прежде всего культура католическая и латинская (Вяч. Иванов хорошо говорит: «Нет в Евро­пе другой культуры, кроме эллинской, подчинившей себе латинство и доныне живой в латинстве, — пускающей все новые побеги из вет­вей трехтысячелетнего, дряхлеющего, но живучего ствола. Коренится она в крови и языке латинских племен: чужими ей по крови и языку германством и славянством никогда не могла она овладеть до полного уподобления, до перерождения органических тканей души народной» («По звездам». — С. 233). «В лоне латинства все кажется непрерывным возрождением древности, ибо органически живет там сама древность, и постоянный приток варварских влияний непрестанно уравновеши­вается силами, бьющими из родных неоскудевающих недр». (С.234). В латинско-католической культуре, самой старой и самой утончен­ной, сохранилась преемственная связь с античностью — вечным ис­током всякой человеческой культуры. На этой культуре видны знаки священного ее происхождения из культа. Латинская раса, романские народы — культурны по крови. Ибо то лишь есть культура, что кров­но связано с миром греко-римским, с античными истоками и с церко­вью западной или восточной, получившей преемство от античной культуры. В строгом смысле слова никакой другой культуры, кроме греко-римской, и быть не может. Культура православно-католичес­кая получает преемство от греко-римской. Выступление германской расы на арену европейской истории было вторжением потока северной

варварской крови в культурную латинскую кровь Запада. Гер­манская раса — варварская, не имеющая кровной преемственной культурной связи с античным миром. Индивидуализм германской ре­формации был варварским индивидуализмом, в отличие от культур­ного индивидуализма итальянского Возрождения. Лютер и Кант — великие варвары. Критицизм германской мысли — продукт варварства, не желающего знать кровной, органической, сверхличной преем­ственности всякой культуры и всякой мысли. В самих истинах герман­ской культуры протестантизм отверг не только священное предание церкви, но и священное предание культуры. Германский индивидуа­лизм и германский критицизм порывает со всяким преданием, начи­нает с варварского бунта против предания, а всякая культура покоит­ся на предании. Варварское, честное и гениальное дерзновение герман­ского духа было освобождающим и углубляющим для европейской культуры с ее застоявшейся латинской кровью. Внесение большей ду­ховности в культуру по преимуществу душевно-телесную было мис­сией германизма. Не связанная путами, варварская германская мысль создает глубокие формы религиозного и философского крити­цизма, в которых объективный мир воссозидается из погружения в субъект, в глубины духа. Но естественная солнечность и ясность ла­тинской мысли совершенно чужда туманной мысли германской. Гер­манизм — метафизический север, германская культура созидается в бессолнечной тьме. Сама гениальная философичность германцев ро­дилась от разрыва с солнечностью, а не от соединения с естественным источником света. Великая и чистая, но варварская германская куль­тура остается по преимуществу культурой отвлеченной духовности, чуждой всему пластическому, воплощенному, конкретному. Герман­ская раса и христианство приняла лишь как религию чистой духовно­сти, без религиозной пластики и религиозного предания. Религиозной миссией германизма было бороться против неправды вырождения христианства в душевно-телесном плане, против гниения католиче­ства, односторонне выдвигая начало чистой духовности в религиозной жизни. Понять величие и своеобразие германизма можно через без­донно глубокую мистику Экхарта. Германский дух чужд духу антич­ности и странным образом родствен духу Индии: тот же идеализм, та же духовность, та же отчужденность от конкретной плоти бытия, то же признание индивидуальности греховным отпадением. Германизм хочет быть чистым арийством и не приемлет семитической религиоз­ной прививки. (Германское национальное сознание и германский мес­сианизм можно встретить сейчас у Древса, который хочет раскрыть германскую религию, и у Чемберлена.) Германский дух пытается из собственных глубин воссоздать бытие, в исходе не принятое как ре­альность. В германской культуре есть варварская глубина и своеоб­разная чистота (честность и верность), но нет утонченности и изяще-

ства. Даже у величайшего из великих немцев — у Гете — есть безвку­сие и грубоватость. Утонченность и изящество есть исключительное достояние культуры французской. Но ведь утонченность и изящество и есть культурность по преимуществу. Германский дух создает что-то великое, но не культурное в строгом смысле слова. И недаром Ницше говорил, что культуры в Германии нет, а есть лишь во Франции. Гер­манский дух лишь критически мыслит о культуре, остро ставит в со­знании проблему культуры, но культуры не имеет. Культура не мо­жет быть критической и индивидуалистической, — она всегда орга­ническая и соборная. Германская раса, конечно, имеет великую и провиденциальную миссию в западном мире. Велика и провиденци­альна миссия германской мистики, германской музыки, германской философии. Но миссия эта не заключается в создании наиболее <...> общеобязательных норм всякой культуры, как хотят уверить герман­ские культуртрегеры. Можно и должно многому учиться у германской философии и мистики, но подражать германской культуре невозмож­но. Последнего утончения достигла всемирная латинская культура, культура по преимуществу, — она подошла к бездне. В германской культуре еще слишком много варварского и бюргерского здоровья, и она хочет задержать на середине пути, на гете-кантовской серединности. Культура отвлеченной духовности лишена чувства конца, предела. Германский дух — наименее апокалиптический дух. Ницше не от германского духа, в нем много славянского, и воспитан он на французской культуре. Германская философия делает великое миро­вое дело, она служит разрешению мирового кризиса культуры, но ко­свенно и от противного. И великая германская мистика, которая бы­ла новым словом, сказанным миру германской расой, будет, конеч­но, последним вкладом германцев в дело разрешения мировой истории. В мистике германцев есть вечная истина, но она не может быть единственным и всеобщим источником как нормальной культу­ры, так и выхода в сверхкультуру (значение Экхарта и особенно Беме — всемирное). Существуют еще истоки древнееврейский и древне­греческий, их дух конкретности и воплощенности. Мистика славян­ская — по преимуществу апокалиптическая, связанная с временами и сроками всемирной истории, с конкретным воплощением, с эсхато­логией. Славянская культура в обыденном смысле этого слова гораздо ниже культуры германской. Но славянская раса приняла в свою плоть и кровь преемственность культуры греческой и византийской. Сла­вянская раса по историческому своему положению антагонистична расе германской. Она может у нее учиться, но не может ей подражать и с ней сливаться. Нам роднее раса латинская, столь непохожая на нас, столь мало поучающая нас, но не грозящая поглотить нас. Подчинение культуре германской расы задерживает славянскую расу в осуществ­лении ее сверхкультурных, апокалиптических задач...

ИЛЬИН ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ

Путь к очевидности

Источник: Ильин И. А. Путь к очевидности. —

М.: Республика, 1993. — С. 290—306.

...прежде всего нам надо сосредоточиться на том, что мы утратили. Человечество попыталось за последние два века создать культуру без веры, без сердца, без созерцания и без совести; и ныне эта куль­тура являет свое бессилие и переживает свое крушение.

Люди не захотели больше веровать, потому что они уверили се­бя, будто вера есть противоразумное, научно несостоятельное и "ре­акционное" состояние души. Люди отреклись от сердца, потому что им стало казаться, что сердце мешает инстинкту, что оно есть разновид­ность «глупости»и сентиментальности, что оно подрывает человечес­кую деловитость и ставит человека в смешное положение; а «умный» человек больше всего боится показаться смешным; он желает «делать делали утверждаться в земной жизни. Люди отвергли созер­цание, потому что их трезвый, прозаический «ум» презирает челове­ческую «фантазию» и считает, что самое важное в жизни есть «эмпирическое» и «прозаическое». Они вытеснили из жизни начало совести, потому что ее живоносные призывы и укоры совершенно не уклады­ваются в контекст хладнокровных расчетов и деловых планов. И за всем этим, наряду с черствым себялюбием и самомнением, скрывался ложный стыд и ложный страх: люди боятся остаться в бедности и не­известности, они боятся прослыть ребячливыми, несерьезными и смешными... Голодное самочувствие, тщеславие и честолюбие со­единяются здесь с робостью перед «общественным мнением»...

Этот ложный стыд будет преодолен и устранен великими ли­шениями и страданиями нашей эпохи. Ибо страдание есть подлин­ная и могучая реальность, оно приобщает человека бытию настоль­ко, что люди научаются быть, а не казаться и их тщеславное желание «прослыть» и «прославиться» отходит на задний план...

...Философы нашей эпохи поступят правильно, если они забу­дут свои субъективно-произвольные «конструкцией всякие «гносеологические» и «диалектические» комбинации и отдадут свои силы предметному созерцанию.

Тогда они прежде всего увидят и укажут духовные раны со­временной культуры, начиная с утраты священного во всей чело­веческой жизни и кончая исследованием тех бездн, в коих гнездится зло мира.

Вслед за тем им придется установить диагноз нашего культур­ного кризиса и показать, как современное человечество переоцени­вает чувственную жизнь и чувственные наслаждения, как оно созда­ет бессердечную культуру и погружается в хаос духовного затмения.

Обращаясь к путям духовного обновления, они должны будут заняться прежде всего вопросами воспитания, чтобы указать его важнейшие, забытые и запущенные в нашу эпоху задания: надо бу­дить духовное начало в детском инстинкте, приучать его к чувству ответственности, укреплять в людях предметную силу суждения и волю к духовной цельности в жизни.

Надо верно оценить то бремя земного существования, которое мы несем через всю жизнь, и найти естественные и справедливые способы для социального облегчения его.

Особенно важно понять и объяснить людям сущность творчес­кой жизни. Это величайшая задача для поколений, идущих нам на смену. Строение творческого акта, созидающего культуру, должно быть постигнуто до глубины и обновлено из самой глубины, и притом — во всех областях и духовных призваниях.

И для того, чтобы разрешить все эти задания, людям надо обеспечить себе доступ к первоначальным основам духа и жизни че­ловек будущей культуры должен снова возлюбить духовную свобо­ду, предаться живой сердечной доброте, взрастить в себе драгоцен­ное смирение как источник подлинной силы, преклониться перед тайной Божьего мироздания, укрепить в себе силу сердечного созер­цания, научиться радости благодарения и восстановить в себе под­линную религиозность.

И то, что он тогда будет излучать в мир, освятит его личную жизнь и поведет его культуру по путям истинного христианства.

ГОРЬКИЙ МАКСИМ

«С кем вы, мастера культуры?»

Ответ американским корреспондентам

Вы пишите:

«Вас, наверное, очень удивит это послание незнакомых вам лю­дей из-за океана». Нет, ваше письмо не удивило меня, такие письма приходят не редко, и вы ошибаетесь, называя ваше послание «ориги­нальным» — за последние два-три года тревожные крики интеллиген­тов стали обычными. Это естественно: работа интеллигенции всегда сводилась — главным образом — к делу украшения бытия буржуа­зии, к делу утешения богатых в пошлых горестях их жизни. Нянька капиталистов — интеллигенция, — в большинстве своем, занима­лась тем, что усердно штопала белыми нитками давно изношенное, грязноватое, обильно испачканное кровью трудового народа фило­софское и церковное облачение буржуазии. Она продолжает зани­маться этим трудным, но не очень похвальным и совершенно бес­плодным делом и в наши дни, обнаруживая почти пророческое пред­видение событий. Так, например, раньше чем империалисты Японии

приступили к разделу Китая, немец Шпенглер в книге «Человек и техника» заговорил о том, что европейцы совершили в XIX веке крупнейшую ошибку, передав свои знания, свой технический опыт «цветным расам» Шпенглера поддерживает в этом ваш — американ­ский — историк Генрик Ван-Лон, он тоже признает вооружение чер­но- и желтокожего человечества опытом европейской культуры од­ной из «семи роковых исторических ошибок», совершенных европей­ской буржуазией.