Подражательная поэзия портит нравы 19 страница

религиозности неизменным и непогрешимым неизбежно должно бы­ло привести к расколу. Та же слабость внутренней и духовной жизни должна была по вести к тому, что государственное покровительство превратилось мало-помалу в государственную опеку над церковью...

С. 168—170.

Ярким выразителем государственной идеи явился Петр Великий — и быстро привел борьбу к решительной развязке. Можно было ожи­дать, как отнесется к старому устройству церкви государь, для кото­рого в духовном чине воплотилось все, что было в России враждебного его реформе. Вся политика Петра относительно церковного устройст­ва сводится к последовательному проведению двух идей: к устране­нию русского папы, «второго государя, самодержцу равносильного или и большего»каким легко мог оказаться и действительно оказался патриарх, и к подчинению церкви «под державного монарха».

Кто бы мог оказать Петру сколько-нибудь значительное сопро­тивление в достижении этих целей? Принципиальные противники се­куляризации церковного устройства, большею частью, были в рядах раскола, то есть боролись под другим, открыто противогосударствен­ным знаменем. Опустелые ряды убежденных защитников старого церковного порядка Петр заместил новыми людьми. У этих деятелей не было ничего общего с прежними русскими иерархами: ни старых церковных традиций, ни старых мечтаний о всемирно-исторической роли, предназначенной русскому православию. Таким образом, все передовые укрепления были уже взяты, когда Петр начал штурм главной позиции. С переменой настроения паствы и с изменением со­става пастырей было уже легко провести в область церковную идею преобладания государства. Устами своего союзника Феофана преоб­разователь настойчиво старался втолковать России, что духовный чин «не есть иное государство»что он должен наравне с другими под­чиниться общим государственным учреждениям. Таким «правитель­ственным учреждением, через которое внешнее управление церко­вью вдвигалось в состав общей государственной администрации, и явился, — по выражению проф. Знаменского, — Святейший Синод» — соборное лицо, заместившее святейшего патриарха и признанное другими восточными патриархами в качестве их «брата». Главное по­буждение, руководившее Петром при этой крупной реформе, вполне откровенно высказано в Духовном Регламенте. «От соборного правле­ния можно не опасаться отечеству мятежей и смущения, каковые про­исходят от единого собственного правителя духовного. Ибо простой народ не ведает, как разнствует власть духовная от самодержавной, но, удивляемый великой честью и славой высочайшего пастыря, по­мышляет, что таковой правитель есть второй государь, самодержцу равносильный или больший, и что духовный чин есть другое и лучшее

государство. И если народ уже сам собой привык так думать, то что же будет, когда разговоры властолюбивых духовных подложат как бы хвороста в огонь? Простые сердца так развращаются этим мнением, что не столько смотрят на самодержца, сколько на верховного пасты­ря. И когда случится между ними распря, все сочувствуют больше ду­ховному правителю, чем мирскому. За него дерзают бороться и бунто­вать и льстят себя тем, что борются за самого Бога и рук не оскверня­ют, но освящают, хотя бы шли на пролитие крови. Подобными мнениями народа пользуются люди, враждующие против государя, и побуждают народ к беззаконию под видом церковной ревности. А что, если и сам пастырь, возгордившись таким о себе мнением, не бу­дет дремать?». И Регламент припоминает исторические примеры того, к чему это приводило и в других государствах, и в России. «Когда же народ увидит, что соборное правительство установлено монаршим указом и сенатским приговором, то пребудет в кротости и потеряет на­дежду на помощь духовного чина в бунтах».

Итак, для того, чтобы высшая духовная власть не могла сде­латься органом противоправительственных тенденций, Петр счел необходимым превратить ее в государственное учреждение, «уста­новленное монаршим указом и сенатским приговором». Его практи­ческому уму не могли представиться при этом никакие каноничес­кие сомнения. По остроумному выражению Ю.Ф. Самарина, «в фак­те церкви Петр видел несколько различных явлений, никак не разрывных между собой: доктрину, к которой он был довольно рав­нодушен, и духовенство, которое он понимал как особый класс госу­дарственных чиновников, которым государство поручило нравст­венное воспитание народа»Так он смотрел и на свой Синод. Учреж­денный указом и пополняемый лицами, назначаемыми каждый раз по специальному повелению государя — и большею частью на время. Синод только и мог быть высшим административным органом по ду­ховным делам в империи. Как бы подчеркивая это значение его, как одного из центральных правительственных ведомств, Петр приста­вил к Синоду своего человека, «кто бы имел смелость»со званием обер-прокурора и с обязанностью быть представителем государст­венных интересов.

ШЕСТОВ ЛЕВ

Апофеоз вечности

Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1991. — С. 60—61.

Поскребите русского, и вы найдете татарина. Культурность — на­следственный дар, и сразу привить ее себе почти никогда не удается. К нам, в Россию, цивилизация явилась вдруг, когда мы были еще ди­карями, и сразу стала в позиции укротительницы, действуя сперва

приманками, а потом, когда почувствовала свою власть, и угрозами. Мы поддались быстро и в короткое время огромными дозами прогло­тили то, что европейцы принимали в течение столетий, с постепенно­стью, приучающей ко всякого рода ядам, даже самым сильным. Бла­годаря этому пересадка культуры в России оказалась совсем не не­винным делом. Стоило русскому человеку хоть немного подышать воздухом Европы, и у него начинала кружиться голова. Он истолко­вывал по своему, как и полагалось дикарю, все, что ему приходилось видеть и слышать об успехах западной культуры. Ему говорили о же­лезных дорогах, земледельческих машинах, школах, самоуправле­нии, а в его фантазии рисовались чудеса: всеобщее счастье, безгра­ничная свобода, рай, крылья и т. д. И чем несбыточней были его грезы, тем охотнее он принимал за действительность. Как разочаровался за­падник Герцен в Европе, когда ему пришлось много лет подряд про­жить за границей! И ведь он, несмотря на всю остроту своего ума, ни­сколько не подозревал, что Европа менее всего повинна в его разоча­ровании. Европа давным-давно забыла о чудесах: она дальше идеалов не шла; это у нас в России до сих пор продолжают смешивать чудеса с идеалами, как будто бы эти два, ничего общего меж собой не имеющие понятия, были совершенно однозначными. Ведь наоборот: именно от того, что в Европе перестали верить в чудеса и поняли, что вся человеческая задача сводится к устроению на земле, там начали изобретать идеалы и идеи. А русский человек вылез из своего медве­жьего угла и отправился в Европу за живой и мертвой водой, ковром-самолетом, семимильными сапогами и т. п. вещами, полагая в своей наивности, что железные дороги и электричество — это только нача­ло, ясно доказывающее, что старая няня никогда не говорила неправ­ды в своих сказках... И как раз это случилось в то время, когда Европа навсегда покончила с астрологией и алхимией и вышла на путь поло­жительных изысканий, приведших к химии и астрономии.

ФЕДОТОВ ГЕОРГИЙ ПЕТРОВИЧ

Письма о русской культуре

Источник: Федотов Г. П. Судьба и грехи России

В 2-х тт. Т. 2. — С. 163, 166—167, 169—170, 183—185,

198—202, 204—205.

...Русская культура, о которой мы будем говорить на этих страницах, это не великое ее прошлое, уже отошедшее в историю. Революция провела между этим прошлым и будущим резкую грань. В сущности, в осмысле­нии этой грани и состоит наша задача...

...Все характеристики русской души, удобные в прошлом, от­казываются служить для нового человека. Он совершенно другой, не похожий на предков. В нем скорее можно найти тот культурный тип, в оттолкновении от которого мы всегда искали признак русскости:

тип немца, европейца, «мальчика в штанах» Homo Europaeo-Americanus. Это вечное пугало русских славянофилов, от которого они старались уберечь русскую землю, по-видимому, сейчас в ней торжествует. Такое первое впечатление, которое, конечно, нуждается в проверке.

Самый факт необычного резкого перелома не подлежит сомне­нию. Недалеко искать и причины его резкости и глубины. Сама по се­бе революция — и какая! — не могла не перевернуть национального сознания. Ни один народ не выходит из революционной катастрофы таким, каким он вошел в нее. Зачеркивается целая историческая эпоха, с ее опытом, традицией, культурой. Переворачивается новая страница жизни. В России жестокость революционного обвала свя­зана была к тому же с сознательным истреблением старого культур­ного класса и заменой его новой, из низов поднявшейся интеллиген­цией. Второй источник катастрофы — хотя и совершенно мирный — заключается в чрезвычайно быстром процессе приобщения масс к цивилизации, в ее интернациональных и очень поверхностных сло­ях: марксизм, дарвинизм, техника. Это, в сущности, процесс рацио­нализации русского сознания, в который народ, то есть низшие слои его, вступил еще с 60-х годов, но который, протекая сперва очень медленно, ускорялся в геометрической прогрессии, пока наконец в годы революции не обрушился настоящей лавиной и не похоронил всего, что сохранилось в народной душе от московского православно­го наследия. Двадцать лет совершили работу столетий. Психологи­ческие последствия таких темпов должны быть чрезвычайно тяже­лыми. Прибавьте к этому и третье, неслыханное и небывалое в исто­рии осложнение: тоталитарное государство, которое решает создать новый тип человека, опираясь на чудовищную монополию воспита­ния и пропаганды и на подавление всех инородных влияний. Эта за­дача удалась о крайней мере в отрицательной части: новая интелли­генция, прошедшая через советскую школу и давно уже оттеснив­шая остатки старой во всех областях культуры и жизни, совершенно не похожа на старую и на тот «старый»народ, из недр которого она вышла. Новый человек: Europaeo-Americanus.

...Современная культура все более сливает многообразие евро­пейских типов в один — европейский. Странно говорить об этом в эпоху обостренного национализма, когда народы Европы все повер­нулись спиной друг к другу. Но ненависть разделяет часто кровных братьев, ненавидят чаще свое, домашнее, современная национальная ненависть является отражением внутренних политических страстей. Ненависть направлена на народы фашистские, демокра­тические, коммунистические, то есть, в конце концов, на внутренних врагов, на тот политический тип, который хотят истребить в своей собственной стране. Прибавьте противоречия интересов, действи­тельные или мнимые, между государствами (а это не то же, что нации),

психологию страха, злопамятства, реванша или самозащиты. Среди сил, разделяющих Европу, я не вижу противоречий нацио­нального духа. Вот уже целое столетие, как этот национальный дух разлагается капиталистической научной культурой, общей всему Западу. Более всего денационализации подверглись те классы, кото­рые были носителями новой цивилизации: торгово-промышленная буржуазия, ученая и культуртрегерская интеллигенция, артисти­ческая богема — и, наконец, промышленный пролетариат. Нацио­нальное сознание хранилось древней и той большой литературой, которая жила традицией. Борьба между уходящей нацией и торже­ствующей Америко-Европой не кончена, но победа последней чрез­вычайно ускорена революциями последних лет. При этой цели и ло­зунги революции безразличны: коммунизм в России и фашизм в Италии (я спрашиваю себя: и расизм в Германии?) имели одинако­во денационализирующее действие на подвергшиеся им народы. Все новейшие революции создают один и тот же психологический тип: военно-спортивный, волевой и антиинтеллектуальный, технически ориентированный, строящий иерархию ценностей на примате влас­ти. Этот тип человека есть последний продукт западной цивилиза­ции, продукт перерождения буржуазного индивидуализма. В ней нет ничего русского, немецкого, итальянского...

...Какие исторические пласты в русском человеке разрушены революцией, какие переживут ее? Ответ, в сущности, ясен из преды­дущего. Истребление старого, культурного слоя и уничтожение ис­точников, его питавших, должно было снять в духовном строении русского общества два самых верхних его слоя. Имперский человек и интеллигент погибли вместе с «буржуазией», то есть с верхним этажом старого общества. Что касается имперского типа, человека универсальной культуры, то остатки его еще сохраняются в рядах «спецов». С некоторого времени власть спохватилась, что истребле­ние высшего культурного слоя наносит непоправимый урон технике. За оставшимися стариками стали ухаживать. Но в них ценили имен­но узких специалистов: как выразился один неглупый человек, зако­лачивали гвозди золотыми часами. Их широкая культура, никому не нужная, даже оскорбительная для нового правящего слоя, доживает в пределах чрезвычайно малых кружков и даже семейств. Новый об­разованный класс дает исключительно спецов, лишенных часто са­мых элементарных основ общей культуры (даже грамотности), С другой стороны, никогда, во времен Московского царства, Россия не была отгорожена от Европы такой высокой стеной. Эта стена со­здана не только цензурой и запретом свободного выезда, но и необы­чайным национальным самомнением, прямым презрением к буржу­азной, «догнивающей»Европе. В этом существенная разница между полуграмотной, технической интеллигенцией Петра и такой же ин-

теллигенцией Сталина... Сталинская повернулась спиной к Европе и, следовательно, добровольно пресекла линию русского «универсального» человека.

Сложнее была судьба интеллигенции в узком смысле слова. Прежде всего этот класс, во всей ярости своего необычного типа, не дожил даже до революции. После 1905 года он быстро разлагался, сливаясь с «культурным» слоем. Он не мог пережить крушения по­литической мистики, профанированной жалким русским конститу­ционализмом; новая блестящая религиозно-философская культура русского ренессанса XX века, лишенная всякого этического пафоса, деморализовала его своими соблазнами. Война вовлекла его в поток нового для него национального сознания. В 1917 году революционный энтузиазм интеллигенции был подогретым блюдом. Его корни были неглубоки, и объем этой социальной группы — единственный, на ко­торую могло вполне опереться Временное правительство, — очень сжался. Октябрьский переворот ударил по ней всей своей тяжестью. Принципиальные, непримиримые — они никак не могли принять торжествующего насилия. Неудивительно, что в борьбе с ним они ис­текали кровью. Уцелевшие были выброшены в эмиграцию, заполни­ли советские тюрьмы и концлагеря. Немногие сумели приспособить­ся к условиям советской службы и, превратившись в спецов, утрати­ли постепенно всякое орденское обличие. Мельница звериного быта молола неумолимо. С волками жить — по-волчьи выть. Кто не мог приспособиться, выбрасывался из жизни. Новая интеллигенция, приходящая на смену, органически предана советскому строю, чув­ствует свою кровную связь с народом и с правящим классом, а пото­му даже в оппозиционности своей — скажем даже, предвосхищая будущее, даже в революционной борьбе с властью — не может пере­родиться в тот беспочвенно-идейный, максималистический и эсха­тологический тип — не говоря уж об ордене, — который мы называ­ем русской интеллигенцией.

Однако этот погибший тип не остался вовсе без преемника. Сектантство и духовное странничество не умерли в народе, как об этом свидетельствует настойчиво безбожная пресса. Революция вызвала к жизни даже новые сектантские — почти всегда эсхатоло­гические — образования. С другой стороны, часть старой интелли­генции нашла свою духовную почву в Церкви. Здесь последние ос­татки разбитого ордена могли утолить свою духовную жажду из то­го источника, который тайно и породил ее. В Церкви они сохранили, конечно, свои психологические черты: беспокойство и максимализм, жажду целостной, святой жизни. Здесь они оказались на одной поч­ве с народным странничеством. Нужно помнить, что духовные гра­ницы между Церковью и сектантством после революции пролегают иначе, чем прежде. Гонения сблизили, психологически, разные исповедания.

То, что осталось от старого ордена, — есть фермент для бро­жения всей религиозной массы. Но пока эта сила совершенно выбро­шена из культурного строительства или добровольно ушла из него. Для сегодняшнего дня русской культуры можно считать интелли­гентский тип совершенно вымершим.

...Сегодняшний застенок Сталина не должен парализовать у нас зрения и слуха, обращенных к созидательным процессам рево­люционной России. Ее почти поголовная (или приближающаяся к та­ковой) грамотность. Рабочие и крестьяне, обучающиеся в универси­тетах. Новая интеллигенция, не оторванная от народа: плоть от пло­ти и кость от кости его. В результате — огромное расширение культурного базиса. Книги издаются — и читаются — в неслыхан­ных раньше количествах экземпляров. Не только для беллетристи­ки, но и для научной популяризации открыт широкий рынок. Удов­летворять проснувшиеся культурные запросы масс не успевает со­ветская интеллигенция, несмотря на огромный рост ее кадров. Кажется, надолго России, в отличие от стран старой Европы, не угро­жает безработица и перепроизводство интеллигенции.

Правда, в настоящее время эта огромная экстенсификация культуры покупается, в значительной мере, за счет понижения ее уровня. Меряя масштабом старой России или новой Европы, при­ходится сказать, что в СССР, в сущности, нет настоящей ни средней, ни высшей школы. Никто не умеет грамотно писать, мало кто чисто говорит по-русски. Невежество в области истории, религии, духов­ной культуры вообще — потрясающие. Ученые, даже естественни­ки, жалуются на отсутствие смены. Новая академическая молодежь явно не способна справляться с работой стариков. Обнаруживается опасный разрыв между поколениями... Но это не страшно, это дело поправимое. Можно нажить и грамотеев, и ученых: была бы охота, а охота есть. Нужны ли молодые ученые? Можно воспитать их за гра­ницей. Поднять уровень школы? Нет ничего невозможного. Конечно, если рассчитывать не на годы, а на десятилетия. Область научно-об­разовательной культуры во всем подобна культуре хозяйственно-технической. Все то, что измеряется количеством, может быть нажи­то энергией и трудом. По вычислениям Пражского Экономического Кабинета, русский рабочий живет сейчас хуже, чем до революции. Кто виноват в этом? Глупость хозяйственных руководителей? Орга­нический порок хозяйственной системы? Или просто давление воен­ной опасности, истощающей все силы народа в работе на оборону. И то, и другое, и третье (даже коммунистическая система) — факты преходящие, допускающие изменение. При огромности производи­тельных сил России, с ее почти полной автаркией, возможности ее хозяйственного роста неограниченны. Изживется так или иначе ложная система, уйдут головотяпы, откроется дорога пусть для медленного,

но постоянного и, в принципе, безграничного хозяйственно­го роста. То же и с просвещением. Медленно, очень медленно разлив­шиеся воды достигнут предела, и начнется подъем уровней. Если ни­зовая тяга к знанию, хотя бы только техническому, достаточно вели­ка — а в этом пока нет причин сомневаться, — это обещает в будущем грандиозный подъем цивилизации. Все то, что может быть достигну­то средствами внешней, научно-технической цивилизации, в России будет достигнуто. И здесь формула Блока: «Новая Америка». Мечта Ленина об электрификации России — его убогая предсмертная меч­та — конечно, осуществима. Для десятков миллионов людей в Рос­сии, для большинства нашей молодежи в эмиграции — это все, о чем они мечтают. С такой мечтой нетрудно быть оптимистом. Все дело лишь в требовательности по отношению к жизни, к своему народу, к России. Чего мы ждем от нее, чего для нее хотим?

Вот здесь-то и сказывается, что все мы — я говорю об остатках, или «остатке»русской интеллигенции — глубоко разойдемся в во­просе о том, что должно считать истинной или достойной целью культуры. Многие из нас остаются верны понятию «цивилизации» господствовавшему в России шестидесятых годов. Бокль, кото­рого кое-кто из нас читал в детстве, остается и сейчас для многих учителем. Его цивилизация слагается из роста технических и науч­ных знаний плюс прогресс социальных и политических форм. В осно­ве этого понимания культуры лежит завещанная утилитаризмом идея счастья или, вернее, удовлетворение потребностей. Человечес­кая жизнь не имеет другого смысла, и комфорт, материальный и мо­ральный, остается последним критерием цивилизации. Все мы по­мним отчаянную борьбу против такой идеи цивилизации, которую повели в России Достоевский и Толстой, в Европе — возрождение философии и «модернистского» искусства. С легкой руки немцев, мы теперь противопоставляем культуру цивилизации, понимая первую как иерархию духовных ценностей. Цивилизация, конечно, включа­ется в культуру, но в ее низших этажах. Культура имеет отношение не к счастью человека, а к его достоинству или призванию. Не в удов­летворении потребностей, а в творчестве, в познании, в служении высшему творится культура. В дисгармонии она рождается, проте­кает нередко в трагических противоречиях, и ее конечное стремле­ние к гармонии остается вечно неудовлетворенным. Но высшее на­пряжение творчества народа (или эпохи), воплощенное в его созда­ниях или актах, оно оправдывает его историческое существование.

Еще недавно, в довоенной России начала XX века, последнее, духовное и качественное понимание культуры, казалось, побежда­ло, если не победило окончательно, утилитарное в количественное. С тех пор мир пережил страшную реакцию. В войне, в революциях, в экономических кризисах и катастрофах снова, с необычайной мощью,

заявили о себе низшие, элементарные стихии культуры. Во­прос об оружии и вопрос о хлебе — вытеснили сейчас все запросы ду­ха. Даже социальные проблемы, переживаемые с большой остротой, решаются теперь не в терминах свободы или справедливости, а в терминах хлеба и оружия, то есть национальной экономики и мо­щи. В то же время война вскрыла глубокий кризис в самой идее гума­нистической культуры. Тупики, к которым она пришла во многих своих областях — нагляднее всего в искусстве, — вызвали глубокое разочарование в самом смысле культуры. Умы, самые утонченные и передовые, возжаждали грубости и простоты. В спорте, в технике, в политике ищут спасения от вопросов духа. Сплошь и рядом эти жизненные установки совмещаются с религиозной — в религии ав­торитарной и искусственно примитивной, в которой вытравлено все гуманистическое и культурное содержание. Современный фашизм и коммунизм именно поэтому оказываются соблазнительными для многих тонких умов, ренегатов гуманистической культуры.

Отсюда понятно, что перспектива индустриальной, могущест­венной, хотя и бездушной или бездуховной России не всех пугает. Старые демократы и молодые фашисты могут объединиться в безо­говорочном оптимизме по отношению к России завтрашнего дня.

Поспешим оговориться. Есть уровень нищеты, беззащитности, материальных страданий, перед которым должны умолкнуть все во­просы о смысле культуры. Хлеб становится священным в руках го­лодного, и даже праща в руках Давида, вышедшего на Голиафа. До сих пор, пока народ в России ведет полуголодное существование, лишен самых насущных вещей — одежды, бани, лекарств, бумаги, я не знаю еще чего, — только снобы могут отфыркиваться от экономики. Сейчас цивилизация — самая низменная, техническая — имеет в России каритативное, христианское значение. Вопрос об оружии сложнее. Россия, конечно, не Давид, но и не Голиаф — пока. Во вся­ком случае, не она угрожает, а ей угрожают враги, могущественные, безжалостные. Постольку оправданна, отчасти, военная тенденция ее индустриализма.

Все должно скоро измениться и даже превратиться в свою про­тивоположность. Хлеб может быть священным символом культуры, комфорт — никогда. Но импульс технического энтузиазма, сейчас вызываемый необходимостью, будет действовать долго в силу инер­ции. Накопление богатств в социалистических формах не более по­чтенно, чем погоня за богатством буржуазным. Если этот идеал ста­нет главным содержанием жизни 1/6 части земного шара, то следует сказать: эта страна потеряна для человечества, этот народ зря гадит (а он не может не гадить) свою прекрасную землю. Его историческая ценность меньше ценности любого крохотного племени, затерянного в горах Кавказа или в Сибирской тайге, которое сохранило по крайней

мере свои песни и сказки, художественные формы быта и религиоз­ное отношение к миру. Россия — Америка, Россия — Болгария, Рос­сия — Пошехонье, раскинувшееся на пол-Европы и Азии, — это са­мый страшный призрак, который может присниться в наш век кош­маров. Что же сказать, если этот счастливый пошехонец окажется вооруженным до зубов Голиафом, воплощающим в себе опасность для всего мира? Голая, бездушная мощь — это самое последователь­ное выражение каиновой, проклятой Богом цивилизации.

...Культура России, даже и завтрашнего дня, будет контра­пунктической. Слабая сегодня, даже завтра, духовная элита будет расти. У нее есть могущественный союзник: русское прошлое. К это­му прошлому уже обращаются все как к источнику сил: одни к Писа­реву, Чернышевскому, другие к Суворову и Николаю I. Но этим ста­линским отбором героев не исчерпать русского наследия. Шила в мешке не утаишь. Толстого не спрячешь. Великие усопшие, вечно живые, будут строить, вместе с нашими детьми, духовную родину, которая оказалась не по плечу нашему поколению.

ИВАНОВ ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВИЧ

О русской идее

Источник: Русская идея. — М., 1992. — С. 233—236.

Народность и западничество, наша национальная самобытность и — сначала выписная, а ныне уже равноправно-международная — об­разованность наша так же взаимно противоположны, как противо­положны понятия примитивной культуры и культуры критической.

Примитивная культура — культура так называемых органичес­ких эпох — та, где при единстве основных представлений о божествен­ном и человечном, о правом и недолжном осуществляется единство форм в укладе жизни и единство стиля в искусстве и ремесле, где борю­щиеся силы борются на почве общих норм и противники понимают друг друга вследствие неразделенности сознания определяющих жизнь об­щих начал, которым личность может противопоставить только нару­шение, а не отрицание, где все творческое тем самым безлично и все ин­дивидуальное — только эгоистическое утверждение случайной личной воли к преобладанию и могуществу. Таковы древнейшие культуры, как египетская; такова культура безыменных зодчих средневековья.

Критическая же культура — та, где группа и личность, верова­ние и творчество обособляются и утверждаются в своей отдельности от общественного целого и не столько проявляют сообщительности и как бы завоевательности по отношению к целому, сколько тяготения к со­средоточению и усовершенствованию в своих пределах, что влечет за собой дальнейшее расчленение в отделившихся от целого микрокос­мах. Последствиями такого состояния оказываются: все большее отчуждение,

все меньшее взаимопонимание специализовавшихся групп, с одной стороны, с другой — неустанное искание более достоверной ис­тины и более совершенной формы, искание критическое по существу, ибо обусловленное непрерывным сравнением и переоценкой борю­щихся ценностей, неизбежное соревнование односторонних правд и относительных ценностей, неизбежная ложь утверждения отвлечен­ных начал, еще не приведенных в новозаветное согласие совершенного всеединства. Я сказал: «новозаветное», потому что всякое предвидение новой органической эпохи в эпоху культуры критической есть явление нового религиозного сознания, поскольку совпадает с исканиями все­ленского синтеза и воссоединения разделенных начал, — каковое ис­кание встречаем мы, например, в языческом Риме, в его критическую эпоху, у Вергилия, в так называемой «мессианской» и поистине проро­чески новозаветной по духу IV эклоге, — и сопровождается постоян­ным признаком эсхатологического предчувствия, предварением в ду­хе катастрофического переворота, внезапного вселенского чуда.

Без сомнения, в исторической действительности каждая органи­ческая эпоха обнаруживает, при ближайшем рассмотрении, ряд при­знаков наступающей дифференциации; и, следовательно, чистой при­митивной культуры нигде нельзя найти в горизонте истории, разве за ее пределами, в доисторической старине. Но несомненно также, что, хотя бы в эпоху Анаксагора столь могуществен примитивный уклад афин­ской жизни, что демос, изгоняя мыслителя, просто не понимает его, и об­винение в безбожии, ему предъявленное, есть прежде всего обвинение в аморализме и аполитизме, ибо господствующий строй богопочитания есть тем самым строй всей народной жизни. Несомненно, что и Сократ, осуждаемый на смерть за отрицание признаваемых народом и за введе­ние новых божеств, есть, в глазах демоса, «оторвавшийся от стихии на­родной интеллигент», не понимающий народа и непонятный народу.

Естественно, что всякое нововведение в области религиозного миросозерцания и религиозного действия в эпохи органического ук­лада жизни принуждено таиться в мистериях и в форме мистерий, предполагающей воздержание от открытых противоречий миропо­ниманию народа, легко находит себе общественное признание и да­же покровительство: великий реформатор эллинской религии — Писистрат — является учредителем мистерий и запоминается наро­ду только как тиран, как личность властолюбивая и державная, но не как отщепенец от народной веры, каким был Анаксагор, не как рели­гиозный новатор, подобный Сократу.