ГЛАВАТРЕТЬЯ. «Новый мир» в 60-е годы 3 страница

Так, например, в статье «Бурлацкий заквас»[345] выстраивалась генеалогия подлинно национальных типов русской литературы от Василия Буслаева, героя новгородского эпоса, в котором автор чувствовал «очарование бесшабашности, лихой силы, вместе с тем простодушной, готовой воистину шило на мыло променять, силы своенравной и бесконечно поэтичной. Для аргументации приводился эпизод пьяного буйства Буслаева, когда никто не может угомонить его. Мать героя, прыгнув сзади на его могучие плечи, сумела укротить буйство и привести сына в чувство. Утихомирившись и придя немного в себя, Буслаев обращается к матери: «Ты, старушка лукавая, умела унять мою силу великую. А ежели бы ты зашла спереди меня, то не спустил бы тебе, государыне матушке, убил бы заместо мужика новгородского». Живописав эту сцену, Чалмаевспрашивал: «Казалось бы – что в этом отрадного?.. Но трудно сказать, чего больше в отношении народного сознания к таким натурам – досады, насмешки, укоризны, или затаенной поощрительной любви… Ведь ни одно веселье не будет радостным без таких дрожжей… Да, укоризна да любовь, и еще мудрая мысль о том, что «кто пьян (т.е. весел) да умен – два угодья в нем», сопровождали в народной среде явление этих беспокойных, шальных натур. И только головы, не представляющие порядка без однообразия, разумности – без пресной скуки биржи, не могут понять этого».

От Буслаева Чалмаеввыстраивал всю генеалогию русской литературы: «без буслаевского начала, без этих сильных дрожжей были бы невозможны в русской литературе Тарас Бульба и Ноздрев, Рогожин и Митя Карамазов, отчасти Василий Теркин А.Твардовского». Бесшабашность, воля, лихость – вот коренные начала русского национального характера.

Подобное упрощение представлений о национальном, вполне очевидное в литературно-критическом и философско-публицистическом контексте 70-х годов, допускалось не случайно. Представителям нового направления необходимо было обосновать принципиально иную концепцию мира и человека, чем та, что формировалась на протяжении предшествующего десятилетия на страницах «Нового мира». Новомировской критике с ее ленинизмом, демократизмом, интернационализмом и явно западнической ориентацией (не случайно в конце 69 года именно идеи конвергенции инкриминировались гонителями «Нового мира» его литературно-критическому отделу) противопоставлялись почвеннические взгляды, утверждавшие национальное начало. При этом актуализировалась хорошо известная парадигма: западное – восточное; русское – европейское; национальное – космополитическое; рациональное –стихийное; вымышленное – подлинное; догма и расчет – живая жизнь. Западному измышленному рационализму противопоставлялась русская стихийность и подлинность.

По мысли критика, в литературе, как и в жизни, сталкиваются два начала: рациональное, вымеренное («пресная скука биржи») и иррациональное, стихийное, отождествляемое с русским национальным характером. В статьях Чалмаевавыстраивалась своеобразная мифология народной жизни, цельной и органичной, недоступной рациональному осознанию, но открытой эмоциональному и духовному восприятию, обладающей внутренними глубинными потенциями саморазвития. Она нашла свое отражение, например, в творчестве писателя Г.Коновалова, который «давно осознал и убогость, и всю вредоносность любых попыток быть выше, умнее народной жизни, познавать ее и измерять математическим путем». Парадигму бинарных оппозиций «русское - нерусское» он варьировал весьма разнообразно: «естественность, самобытность, сердечность, яркость чувств, доходящих до озорства и самозабвения» - с одной стороны; «гипертрофия золотушечных идей, головные, волюнтаристские вмешательства в жизнь» - с другой. Многократно повторенное, это противопоставление получало против воли критика почти комическое звучание: «Саморазвивающаяся жизнь, не изломанная скепсисом (а разум всегда скептичен), не замурованная в словесные коконы отвлеченных концепция, не искривленная абстракциями, взломала в конце концов все преграды…».

Важнейшим качеством, которым обладает в предложенной мифологеме «народная жизнь», является ее способность к имманентному саморазвитию, развитию в самой себе, вне историко-культурных и социально-политических закономерностей: народный дух – начало иррациональное, «вещь в себе», нечто непостижимое «теорией», но непосредственно угадываемое русским человеком. Таким образом, поиски Чалмаевабыли устремлены к иррациональным, исконным началам русской души, неподвластным головному знанию, развивающимся по своим внутренним законам.

Редакция Твардовскогопрекрасно поняла, против кого оказался направлен этот выпад, безошибочно угадав своих идейных противников. Готовить ответ на первые статьи В.Чалмаевав «Молодой гвардии» было поручено А.Дементьеву, близкому другу Твардовского, его своеобразному не то комиссару, не то «серому кардиналу», профессору, советскому ученому, чьи интересы в области литературы лежали в сфере партийности, народности, истории и теории социалистического реализма. Разгромная статья Дементьева[346] была охранительной по своей форме и содержанию, была написана казенным литературно-партийным языком, содержала дежурные ссылки на Маяковского, Горького, классиков марксизма-ленинизма и могла быть, в принципе, опубликована не только в «Новом мире», но и любом советском издании, будь то «Правда», «Огонек» или «Октябрь». Главную опасность нового направления и его представителей, мужиковствующих, как называл их автор, он видел в «проникновении к нам идеалистических» и «вульгарно-материалистических», «ревизионистских» «догматических извращений марксизма – ленинизма». Ничего кроме демагогического использования подобных терминов, не обладающих сколько-нибудь конкретным смысловым объемом, иначе говоря, ничего кроме дискурсивного арсенала выхолощенной официозной критики 60-х годов, ни Дементьеву, ни редакции «Нового мира» нечего было противопоставить новому направлению. «Вот что нам угрожает! - иронизировал по поводу писаний ДементьеваА.И.Солженицын, - не национальный дух в опасности, не природа наша, не душа, не нравственность, а марксизм-ленинизм в опасности…»[347]. И действительно, набирающее силу направление уже трудно было остановить казенными окриками. И даже такие административно-организационные политические решения, как отстранение в ноябре 1970 года с поста главного редактора «Молодой гвардии» А.В.Никоноваза публикацию статей В.Чалмаеваи С Семанова, не могли кардинально изменить ситуацию.

Итак, тенденция, которую условно можно определить как неославянофильскую, неопочвенническую (мужиковствующую, по Дементьеву) развивалась наиболее активно в последующие полтора десятилетия. Одна из задач, которую ставили перед собой ее представители, состояла в пересмотре сложившихся в 30-е годы, хотя и несколько модернизированных в последующие советские десятилетия представлений об истории русской литературы ХIХ века. Этот, как мы помним, была концепция двухпоточности. Важнейшим прогрессивным направлением литературного развития и смыслом, оправдывающим существование литературы в русской культуре, оказывалось революционное направление, ведущее свое начало от Радищева, затем через поэтов-декабристов и Герценак революционерам-демократам, журналу «Современник» Н.А.Некрасова, которые непосредственно подготовили почву для горьковского направления и формирования уже в ХХ веке идейно-эстетических принципов социалистического реализма. Подобная концепция, рассматривавшая историю литературы как движение к заранее определенной революционной цели, отметала как ошибочно-реакционное все, что не соответствовало ей. Следовательно, во второй, реакционный поток, попадало творчество Жуковского, писателей-народников, Достоевского, символистов, модернистов рубежа веков. Та же концепция двухпоточности была приложена и к литературно-критической мысли. Белинский, Н.Добролюбов, Н.Чернышевский, Писаревпредопределили прогрессивный путь литературного развития, тогда как Дружинин, Григорьев, представители эстетической и охранительной критики, затем символистской, вошли в реакционный поток, и их изучение вовсе не предполагалось. Все отклонения от прогрессивной линии писателей-классиков трактовались как заблуждения и ошибки, обусловленные тем, что им еще недоступно было марксистско-ленинское учение. Именно против таких взглядов выступили представители нового, почвенного, направления.

В 70-е годы появился ряд книг, изданных в серии ЖЗЛ (издательство «Молодая гвардия»), авторы которых и не скрывали, что их творческой задачей является переоценка сложившихся в истории литературных репутаций. В этом и состоял пафос книг «Гончаров» Ю.Лощица(1977), «Гоголь» И.Золотусского(1979), «Островский» М.Лобанова(1979), «Державин» О.Михайлова(1977). Они оспаривали революционно-демократические концепции русской критики, вели яростную полемику с такими канонизированными фигурами прошлого столетия, как Белинский, Добролюбов, Чернышевский, предлагали переоценку художественных персонажей, составивших пантеон национально значимых образов, своего рода мифологических героев, созданных русской литературой, отражающих и формирующих русские национальные архетипы: Обломов и Штольц, Катерина и Кабаниха, Манилов, Ноздрев, Собакевич, Коробочка. В гоголевских помещиках, которых навещает Чичиков, Золотусскийвидел, скорее, положительные черты, как в Собакевиче, пекущемся о своих крестьянах, или в Плюшкине, который, по замыслу Гоголя, должен был явиться в третьем томе в привлекательном облике рачительного хозяина. Лобанов, размышляя об истории семейной жизни Катерины, усматривал в ней одну из многочисленных жертв женской эмансипации, а в Кабанихе хранительницу истинно патриархальных традиций, семьи, в основе которой лежат общечеловеческие ценности, такие, например, как супружеская верность, и именно разрушение патриархальных норм бытия приводит героиню к трагедии самоубийства, что прямо противоречило общепринятой и канонизированной трактовке, предложеннйо Добролюбовым.

Столь же радикальному пересмотру подвергал Ю.Лощици взгляды Добролюбована Обломова, обоснованные в классической статье «Что такое обломовщина». Парадокс состоял в том, что среднестатистический советский читатель 70-х годов не знал, что помимо уничтожающей Обломова статьи Добролюбовасовременники романа могли познакомиться и с другими интерпретациями этого образа, в частности, со статьей А.Дружинина«“Обломов”. Роман И.А.Гончарова. Два тома. Спб., 1859». Поэтому резкая полемика И.Золотусскогос Добролюбовымвоспринималась как ниспровержение основ и утверждение национального духа, что, в сущности, соответствовало действительности. Золотусскийтрактовал Обломова как национальный архетип, имеющий величайшее значение. Его пафос – в недеянии, в нежелании участвовать в скверной действительности, поэтому он предпочитает лежать на диване, а не включаться в разнообразные социальные и вполне бессмысленные хороводы, куда его сначала зовут многочисленные посетители в первой части романа, а затем и сам Штольц. В пафосе бездеятельности и сна Лощицвидел идеал целостного человека, находящегося в гармонии с собой, стремящегося остаться самим собой и обороняющегося таким образом от агрессивного натиска социальной жизни. Именно поэтому не в образе Ольги Ильинской, безуспешно усовершенствующей Обломова, но в Агафье Матвеевне Пшеницыной нашел критик идеал женской любви, способной принять своего избранника таким, какой он есть, и понять его правоту.

Общим для этих книг было стремление реабилитировать национальную самобытность русской литературы и показать, что пафос критицизма в отношении чиновничье-крепостнической России был не единственным и далеко не главным. В контексте подобных рассуждений оказывалась и статья В.Кожинова«Русская литература и термин «критический реализм», где автор предлагал отказаться от этого понятия как сужающего сущностную основу русской литературы ХIХ века. Он полагал, что логичнее было бы говорить не о критическом, а о ренессансном реализме, в основе которого лежит понимание единства нации, личности и государства. С резкой критикой концепции В.Кожиновас позиций официального литературоведения выступил, в частности, Б.Бяликв статье «Поверхность концепции и ее ядро»[348].

Почти каждая работа критиков, представлявших национальную тенденцию, встречала отпор со стороны исследователей литературы, сформировавшихся в предшествующие десятилетия, принадлежавших другому поколению и разделявших марксистско-ленинские взгляды. И было, в самом деле, за что: представители почвенного направления утверждали вещи, которые прямо противоречили официальной идеологии: русское противопоставляли советскому (как интернациональному), классическое наследие не желали ограничивать лишь революционно-демократической линией, но говорили и о других идейно-эстетических течениях, показывали Церковь как неотъемлемую грань национального бытия, обнаруживали глубинную связь русского и православного, ниспровергали авторитеты Белинского, Добролюбова, Чернышевского, на которых высилась вся концепция советской литературы. «Одним словом, размышлял Солженицын, - в 20-30-е годы авторов таких статей сейчас же бы сунули в ГПУ да вскоре и расстреляли. Года до 33-го за дуновение русского (сиречь тогда «белогвардейского», а ругательно на мужиков – «русопятского») чувства казнили, травили, ссылали (вспомним хотя бы доносительные статьи О.Бескинапротив Клюеваи Клычкова)»[349].

Однако в 70-е годы ситуация была уже совсем иной. Советский политический режим дряхлел, а потому выглядел более либеральным: хватало сил лишь на борьбу с диссидентами, прямо декларировавшими свой антисоветизм, на депортацию А.И.Солженицына(1974), выборочное и отнюдь не тотальное преследование самиздата, но не на борьбу с легальной, пусть и весьма самобытной тенденцией, не заявляющей своей антисоветской направленности, напротив, подчас вынужденно (в качестве риторического приема) апеллирующей к классикам марксизма-ленинизма. В полемику с ними вступали чаще всего ученые, профессора, стоящие на ортодоксальных марксистско-ленинских позициях. В их дискурсивном арсенале имелись лишь затертые идеологемы 30-50-х годов, а потому они выглядели значительно менее привлекательно и интересно. Наиболее последовательным представителем этой критики, которую условно можно назвать охранительной, в 60-е - начале 80-х годов был А.Дементьев, доктор филологических наук, профессор, сотрудник ИМЛИ им. М.Горького, член редколлегии «Нового мира», своеобразный комиссар, поставленный рядом с главным редактором.

Спора, однако, не получилось: критики почвенного направления и марксистские литературоведы говорили на разных языках. Обнаружилась несоотносимость двух категориальных аппаратов: марксистского, партийно-классового, выработанного в 30-е годы, и того, которым оперировали Ю.Лощиц, М.Лобанов, И.Золотусский, В.Кожинов. Именно это и инкриминирует им Дементьев. Размышляя о статье В.Кожинова, он упрекает оппонента в отказе от привычной для себя терминологической и понятийной сферы: «Но возникает опасение: не поведет ли отказ от термина «критический реализм» вслед за собою отказ и от многих других терминов, обойтись без которых невозможно, например: «класс», «классовая борьба», «крепостничество», «самодержавие», «революционное движение» и др. А именно так и произошло в статье «Русская литература и термин «критический реализм» и других выступлениях В.Кожинова. Зато в них появились такие термины, как «всемирная космополитическая агрессия», «стихия самоотречения», «эстетика всечеловеческого диалога» и т.п., без которых советское литературоведение обходилось до сих пор без всякого ущерба»[350]. Дементьевсо скучной профессорской интонацией будто поучал нерадивого студента, растолковывая ему самые элементарные основы научного языка и мышления: «Большое значение закономерно придается сейчас изучению национальных особенностей и традиций русской литературы. Но тем, кто ищет рёусские национально-народные традиции в усадьбах Плюшкина, Собакевича, Коробочки, в торгово-купеческом Замоскворечье и мракобесии Тертия Филиппова, в душных горницах дома Кабанихи и в ее нравоучениях, а тем паче на диване Ильи Ильича Обломова, в причмокивании и всхлипах сквозь дрему его хозяина, следовало бы обратить внимание на непродуктивность и псевдопатриотический характер таких «исканий» и понять, что они ведут к отходу от классового, ленинского решения вопроса о национальных традициях и патриотизме»[351].

В самом деле, спорящие говорили на разных языках и отстаивали собственный дискурсивный арсенал. При этом Дементьевиспользовал политически маркированные термины и понятия, принадлежащие официозному дискурсу, выработанному партийно-государственной бюрократией, - часто так, чтобы не прояснить, но затемнить суть описываемого объекта. Но это был язык, на котором изрекались суждения, в идейно-политической справедливости которых нельзя было усомниться. Однако имея всегда идеологическую правоту и официальную поддержку, открывающую путь на страницы любого издания, будь то «Вопросы литературы», журнал ЦК КПСС «Коммунист» или газета «Правда», Дементьеви ему подобные ученые-критики проигрывали адептам неопочвеннического направления: те были интереснее и обращались к закрытому в течение многих лет: русскому национальному чувству.

За несовместимостью терминов и понятий, которыми оперировали оппоненты, крылась несовместимость идеологическая: Дементьеви другие ученые, выступившие на одной с ним стороне (профессора МГУ П.А.Николаев, В.И.Кулешов), мыслили классовыми, революционными, марксистскими категориями, а В.Кожинов, М.Лобанов, Ю.Лощици другие представители направления – категориями русской национальной жизни, сквозь их призму преломляя опыт ХХ столетия (сама возможность такого взгляда отрицалась марксизмом). Одни видели смысл истории в усилении классовой борьбы, ведущей к революции и внутринациональным расколам, а другие – в обретении национального единства, в поисках тех ценностей, которые способны не разъединить общество по классовому признаку, но, напротив, сплотить его в органике национальной жизни.

Своеобразной кульминацией названного направления явились две статьи, опубликованные в самом начале 80-х годов и вызвавшие заметную общественную реакцию: на потрепанные книжки «Нашего современника» и саратовского журнала «Волга» со статьями В.Кожиноваи М.Лобановазаписывалась очередь в читальных залах библиотек.

Статья В. Кожинова«И назовет меня всяк сущий в ней язык…» имела подзаголовок «Заметки о своеобразии русской литературы» и эпиграф из П.Я.Чаадаева: «Проведение создало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами». В центре статьи, посвященной 160-летию со дня рождения Ф.М.Достоевского, была его знаменитая «Речь о Пушкине» 1880 года, произведение, в котором ярко сказались почвеннические воззрения писателя.

Статья В. Кожиновабыла направлена на развитие мысли Достоевскогоо всечеловечности как о сущностной основе русского национального самосознания и, как следствие, о коренном качестве русской литературы. Всечеловечность русских как способность не только жить и развиваться вмести с другими народами, но и не чувствовать чуждости к ним, способность воспринимать их как часть собственного национального существа обусловлена самими условиями исторического развития русской нации – в жизни с другими народами - соседями. Именно этим объясняется способность русской души и русского гения понять, объять и принять в себя душу и самосознание другого народа, что проявилось, по Достоевскому, в полную силу в творчестве Пушкина, сумевшего воплотить в своем творчестве мироощущение самых разных национальностей: «Он человек древнего мира, - цитирует В. КожиновДостоевского, - он и германец, он и англичанин, глубоко сознающий гений свой, тоску своего стремления («Пир во время чумы»), он и поэт Востока. Всем этим народам он сказал и заявил, что русский гений знает их, понял их, соприкоснулся им как родной, что он может перевоплощаться в них во всей полноте, что лишь одному только русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем постигнуть и объединить все многоразличие национальностей и снять все противоречия их»[352].

Отталкиваясь от этой мысли Достоевского, Кожиновутверждает, что вселенская миссия России, возложенная на нее провидением, стоит в том, чтобы быть совестным судом и самой себя, и других народов, европейских и азиатских. Истоки этого самосознания – в способности неэгоистичного и не эгоцентричного восприятия других народов, в умении пойти на встречу иноплеменцу, понять его, встать на его точку зрения, поставить его наравне с собой и даже выше себя. Так произошло в первом акте истории русской государственности, начало которой положило призвание варягов на царствование. Ощущение равноправия русских с другими «языками» слышится критику в «Памятнике» Пушкина(«И назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык»), в летописании Нестора: «В глазах Пушкинавсе народы России – равноправные владетели русской поэзии (и, конечно, культуры в целом); в глазах Нестора эти народы – равноправные создатели русской государственности»[353]. Способность понять и принять иноплеменца, сделать его своим проявилась не только в призвании варягов, но во множестве эпизодов русской истории. Среди них – передача Московского престола Иваном Грозным некому Симеону Бикбулатовичу, когда сам Грозный удалился в Александровскую слободу, а в письмах, которые писал Симеону Бикбулатовичу, называл себя «удельным князьком Ивашкой»; в трактовке Куликовской битвы, которую он, вслед за Ю.Лощицем, считает «битвой не одного народа против другого, но – всемирно-исторической битвой, по сути дела, уже тогда многонационального русского государства с агрессивной космополитической армадой, которая не имела права выступать от имени ни одного из народов – соседей Руси»[354]. Иначе говоря, сражение 8 августа 1380 года не было битвой русских и татаро-монгол; между ними не было неприязненных отношений, русский никогда не относился плохо к татаро-монголам как к людям, принимая их, как и они принимали русскую веру и русскую государственность. Свидетельство тому – командование двумя из шести русских полков татарами, перешедшими на сторону Дмитрия Донского. Это были Андрей Черкизович и Семен Мелик, погибшие на Куликовом поле. Смысл Куликовской битвы – в сражении русских и других народов, осознающих собственную национальную самобытность, с темными силами тогдашнего мира, купившими Орду. Хан Мамай, определяя политику Орды, ориентировался на центр мировой работорговли Кафу (ныне Феодосию), купленную у Ордынцев генуэзскими купцами. Через Кафу проходило в год по несколько десятков тысяч живого товара. Мамай покровительствовал работорговле и разноплеменным купцам, и действиями его руководили не столько интересы золотой орды, сколько «цивилизация торговцев, засилье международных спекулянтов, наладивших торговые трансмаршруты с доставкой живого товара к посредническим генуэзским конторам»[355], - здесь критик опирается на исторические исследования Л.Н.Гумилева. Мамай на деньги Кафы нанял разноплеменное войско – здесь были кавказцы, закавказцы, европейцы. Наиболее известный факт такого рода – участие в битве наемной хорошо обученной генуэзской пехоты, которая вся осталась лежать на Куликовом поле. «Таким образом, Куликовская битва, которую сплошь и рядом рассматривают исключительно как отражение русскими войсками специфически «азиатского» натиска, на самом деле, если уж на то пошло, была битвой русского народа прежде всего с всемирной космополитической агрессией… Словом, нет никаких оснований считать объединение сил Москвы перед грозой национальной миссией против татар или татарского духа. Куликовская битва была направлена не против какого-либо народа, но против поистине «темных сил» тогдашнего мира»[356].

Нужно сказать, что все исторические экскурсы В. Кожинованосят спорный характер. Когда он говорит, что еще в древней своей истории русские жили с другими народами, с чудью, словенами, кривичами, то забывает, что русских как таковых тогда не было: нация сформировалась позже, из тех самых племен, которые призывали варягов. Он забывает, что внезапное появление на московском престоле Симеона Бикбулатовича, мимолетной и беспомощной фигуры, вскоре сгинувшей в кромешной тьме истории, было не фактом приятия Иваном иноземца, а очередной шутовской прихотью Грозного, что в одной из своих челобитных, адресованных «удельным князьком Ивашкой» государю Всея Руси Симеону Бикбулатовичу, содержалась просьба дать разрешение опричникам «в Москве людишек перебрать», т.е. осуществить одну из самых жестоких опричных акций, суть и смысл которой «государь всея Руси» вряд ли понимал. Но дело не в этих неточностях, вольно или невольно допущенных критиком. В конце концов, перед нами литературно-критическая статья, ставящая глубокие философские вопросы о природе русского самосознания, а не историческое исследование.

Одна из главных идей статьи – противопоставление русского и западно-европейского взгляда на мир, выраженного соответственно в русской и европейской литературе. Основополагающее качество русской литературы, по мысли критика, – ее всечеловечность, возможность объединить в себе Запад и Восток, способность понять и принять иной национальный опыт. Поэтому русская литература диалогична, предполагает наличие в мире равного себе субъекта, способного к диалогу, обмену на равных. «Стихия русской литературы – это в основе своей стихия проникновенного диалога, в котором могут равноправно участвовать предельно далекие голоса». Таким образом, западно-европейской, основанной на монологической диалектике (по бахтинскому определению) эстетике Гегеля, противостоит эстетика русской мысли, созданная М.М.Бахтиным, которая в своем целом есть по существу эстетика диалога. «Западная литература в отличие от русской являет собой как бы монолог, не подразумевающий во «внешнем» мире равноценного другого субъекта, от которого ждут необходимого ответа, признания, суда»[357]. В статье выстраивается целая парадигма бинарных оппозиций, противопоставляющая западный и русский тип литературного сознания: диалогичность русской литературы и монологизм западной. Восприятие другого (мира, человека, цивилизации, национальности) как субъекта, достойного диалогических отношений – в русском сознании, и как объекта приложения сил в целях его преобразования, использования, уничтожения – в западном. Самоотречение и беспощадный самосуд русской литературы – и самодовольство, полная удовлетворенность собой, своим местом, положением, состоянием, характерное для запада. Всечеловечность русского сознания и космополитизм и национализм западного.

«Всечеловечность живет, - заканчивал Кожиновсвою статью, - в самой глубине русского национального характера. И чтобы сохранить свою подлинность и плодотворность, чтобы не выродиться в конечном счете в космополитизм, всечеловечность русской литературы не может не погружаться вновь и вновь в свою глубочайшую народную основу»[358].

Разумеется, все эти построения достаточно просто могли бы быть опровергнуты, если бы не одно обстоятельство. Кожинов, как и другие критики направления, смело и последовательно отстаивал русскую идею, прямо говорил о литературе как национальном явлении, отрицая советский интернационализм, идеологию, которая трактовала любое упоминание о русском как форму великодержавного шовинизма. Общество и литература нуждались тогда в подобном утверждении. Эти мысли были совершенно необыкновенны на фоне официальной зевотной критики, привычно твердящей о новых достижениях литературы развитого социализма. Именно поэтому критические выступления в адрес Кожиноване оказывали сколько-нибудь заметного влияния на литературную тенденцию, которую он представлял, и проходили практически незамеченными для общественного сознания в целом, несмотря на то, что печатались в центральных партийных изданиях, т.е. выражали официальную точку зрения: оппоненты не имели идей, которые давали бы возможность спорить на равных. В ход шли приемы социологического литературоведения, выглядевшие к тому времени полным анахронизмом. «Вадим Кожинов, - говорилось в статье «Правды», - неожиданно и неоправданно отнимает у русской литературы ее социально-критический, гражданский пафос. Главное ее свойство он предлагает видеть в беспощадном самосуде. Не важно, мол, что литература критиковала помещиков, купцов, чиновников, а важно иное, что сама себя казнила»[359]. Автор статьи, университетский профессор, указывая критику на непреходящую значимость социально-классовых критериев, корил его за то, что он много взял из славянофильских идей о «самосуде», идущем рука об руку со стыдом «за свое русское, чересчур русское», находил трактовку Куликовской битвы кощунственной, а главное - пенял за отсутствие классового подхода к проблеме национальной литературы: ленинская точка зрения на этот вопрос не была учтена Кожиновым. Это действительно так. Только критик и не собирался опираться на ленинское учение о двух культурах в рамках одной национальной культуры. Он стремился совсем к другому: противопоставить классовому подходу, прочерчивающему границы внутри одного народа, национальное, утверждающее общие ценности, созданные русской цивилизацией за многие века своего существования. В сущности, это было смелое и открытое противопоставление советскому – русского (именуемого в официальных выступлениях не иначе как «патриархальщина»).

Подобные идеи естественно приводили к тому, что предметом рефлексий критиков неопочвенного направления стала русская деревня, часто идеализированная. Однако от идеализации деревенского «лада» критическая мысль очень скоро пришла к анализу исторических судеб русской деревни в ХХ столетии. Представители направления видели в крестьянстве ту силу, которая создавала русский уклад жизни, а в деревне – особую форму организации национального бытия. В деревенском укладе, культурном, экономическом, социально-бытовом, они справедливо усматривали воплощение тысячелетнего опыта, накопленного столетиями формирования русской культуры, а в характере и особом мировосприятии деревенского человека – нравственные ценности, имеющие универсальный характер. Такие представления неизбежно вели к глубоким идеологическим противоречиям и даже разрывам с официальной идеологией, базировавшейся на марксистско-ленинских, революционных, интернациональных, классовых принципах. Эти разрывы проходили буквально везде: и там, где речь шла о политике советской власти в деревне, и там, где создавались литературные репутации и иерархии. Ни Ленин, говоривший об «идиотизме деревенской жизни», ни Горький, написавший работы о русском крестьянстве, в которых утверждал, что деревня никому не нужна, даже самой себе, естественно, не могли быть приняты в «Нашем современнике» в качестве авторитетов, хотя и были канонизированы советской идеологией. Прямая критика в их адрес была невозможна, но в подтексте литературно-критических работ с ними шла напряженная полемика – в первую очередь о судьбах русской деревни, как они сложились в советское время.