ГЛАВАТРЕТЬЯ. «Новый мир» в 60-е годы 1 страница

Два периода «Нового мира» в 60-е годы; «шестидесятники»; целостность и утопизм идеологии шестидесятничества; «Новый мир» как легальный партийный оппозиционный журнал; образ А.Т.Твардовскогов общественном сознании 60-х и 80-х годов; «ситуация нравственного вакуума» (И.Виноградов) и конец оттепели; принципы «реальной» критики; идейно-эстетическая система «нового мира» в статьях В.Лакшина; концепция личности и «моральный кодекс» новомировской критики; «маленький человек» советских шестидесятых; требование «правды жизни» и шестидесятнический гиперморализм; полемика с «Октябрем» и дискуссия о «литературе факта»; Письмо одиннадцати и кампания против «Нового мира»; уход Твардовскогос поста главного редактора.

После публикации рассказа М.Шолохова«Судьба человека» (1956) в главном политическом органе Советского Союза стало ясно, что литературная ситуация резко изменилась. Именно от этого события протягивается нить к появлению в «Новом мире» (1962, № 11) рассказа «Один день Ивана Денисовича» А.И.Солженицына, открывшего тему ГУЛАГа, что было немыслимо несколькими годами раньше. Иными словами, рассказ М.Шолоховаоткрывал период Оттепели. Наиболее яркое и полное выражение он нашел на страницах журнала «Новый мир», возглавляемого А.Т.Твардовским. История «Нового мира» 60-х годов показывает, что могла дать Оттепель литературе и обществу, и то, чего она не могла дать.

Советские шестидесятые начались в 1956 году – году ХХ съезда КПСС - и завершись к началу 70-х. Условной вехой здесь может стать дата смерти А.Т.Твардовского– 1971 год, последовавшей всего через несколько месяцев после его вынужденного ухода с поста главного редактора журнала «Новый мир». Без «Нового мира» Твардовскогоневозможно представить советские шестидесятые – вероятно, не представлял без него своей жизни и его главный редактор. Этот журнал был и знаком, и гарантом, и органом обновления советского общества; книжка «Нового мира» в руках была как бы паролем, по которому узнавали своих. Журнал имел огромную аудиторию, ориентировался не только на столицы и крупные города, но и, что было особенно важно, на сельскую интеллигенцию, вел широкую переписку, вступал в диалог со своими читателями; жанр письма или ответа на письма был традиционным. Твардовскийпроводил политику, заявленную Хрущевымна ХХ съезде КПСС, – проводил точно и решительно, но ни в коем случае не позволяя выходы за границы идеологической и литературной свободы, очерченной свыше. Именно тогда и возникли слова «шестидесятник», «шестидесятничество» и понятие, обозначаемое ими и включающее в себя целый комплекс политико-идеологических представлений. Это была верность коммунистической идее, отстаивание «идеалов 1917 года» и их мифологизация, вера в революцию как форму преобразования мира, безусловный ленинизм. Все это сопровождалось резкой и даже бескомпромиссной критикой «культа личности И.В.Сталина» и уверенностью в его случайном и нетипичном для социалистического строя характере; уверенностью в том, что виновником этого явления был в конечном итоге один лишь человек – Сталин. В идейно-эстетическом плане главнейшим оппонентом «Нового мира» был журнал «Октябрь», возглавляемый Вс.Кочетовымс 1961 по 1973 годы и ориентированный на прежние социально-политические традиции и соцреалистические эстетико-идеологические предпочтения. Полемика с «Октябрем» во многом была нужна новомировцам, способствовала формированию их творческой программы.

История «Нового мира» Твардовскоговключает в себя два этапа: со второй половины 50-х годов до 1964 года (отстранение Хрущеваот политического руководства); вторая половина 60-х годов - до вынужденного ухода Твардовскогоиз журнала в 1970 году. На первом этапе при всей непоследовательности хрущевской политики, ее идеологических зигзагах и колебаниях, положение журнала представлялось достаточно прочным, и его художественная и литературно-критическая направленность была целиком партийной – даже в творчестве СолженицынаТвардовскийпоначалу не усматривал явного несовпадения с шестидесятнической идеологией. Мироощущение, характерное для участников журнала, характеризовалось двумя чертами: целостностью и утопичностью, что отражало советское мироощущение хрущевского периода. Основу его утопической идеологии создавала новая редакция программы партии, принятой на ХХII съезде КПСС, утверждавшая целью построение коммунизма в СССР через 20 лет (т.е. к 1980-му году). В сущности, это была финалистская концепция истории, утверждавшая коммунизм в качестве высшей цели исторического развития человечества, его финала. Как и любая финалистская концепция истории (характерная, скорее, для религиозных доктрин), она обесценивала прошлое, а настоящее было значимым лишь постольку, поскольку способствовало продвижению к конечной цели человеческого бытия. Твардовскийи его редакция были совершенно уверены в исторической конкретности и практической достижимости этой цели, что наделяло публикации журнала безусловно оптимистическим пафосом, предопределявшим и концепцию личности, утверждаемую в нем. В качестве наиболее значимого героя современности новомировцы видели убежденного большевика-ленинца, мудрого и все понимающего, пережившего репрессии, но вовсе не склонного рассматривать их как некое фатальное проявление советской системы, но как досадный исторический зигзаг, и сейчас все силы отдающий на дальнейшее строение коммунизма. Исторический оптимизм как основа советского мировоззрения был в высшей степени присущ Твардовскому, предопределял редакционную политику до 1963-64 годов.

После смещения Н.С.Хрущевав 1964 году, когда в стране началась постепенная идеологическая и социально-политическая реставрация, положение журнала стало почти критическим. Каждая публикация, утверждавшая прежние ценности и направленная на критику «культа личности», в брежневское время давалась колоссальными усилиями Твардовского, направленными на борьбу с цензурой. Исторический оптимизм, характерный для первого периода, сменяется более зрелым и критическим восприятием исторических перспектив, пониманием, что «коммунизм через двадцать лет», если он и является конечной целью человеческого развития, то вряд ли осуществим так скоро. Именно о своем положении главного редактора и человека, внезапно оказавшегося в оппозиции, писал Твардовскийв своей последней поэме «По праву памяти»: «Втолкуй, зачем и чья опека//К статье закрытой отнесла//Незабываемого века//Недоброй памяти дела;//Какой, в порядок не внесенный,//Решил за нас//Особый съезд//На этой памяти бессонной,//На ней как раз//Поставить крест». Твардовскийнадеялся опубликовать поэму, являющуюся прямым вызовом политике Брежневаи нового курса Политбюро, содержащую открытую критику нового партийного курса, в своем журнале.

Естественно, в ситуации второй половины 60-х годов у редакции поводов для исторического оптимизма становилось значительно меньше. Это изменяет идеологию журнала и его эстетическую направленность. Появляется и новая концепция личности: критики «Нового мира» обращают взгляд в сторону «маленького человека» советского времени, поняв, что его каждодневная жизнь отнюдь не связана с планами покорения космоса, а идея построения коммунизма через двадцать лет не наполняла его историческим оптимизмом даже в самые славные для журнала Твардовскогогоды. Именно в этот момент кардинально пересматриваются отношения с читателем: «Новый мир» перестает быть вестником партийного политического курса, построенного на антисталинизме в отношении к прошлому и историческом оптимизме при взгляде в будущее, но отбросив политические лозунги, поворачивается лицом к простому человеку. Теперь новомировская концепция личности утверждается через образы Ивана Денисовича и Матрены Солженицынаили же героев В.Семина, самых «заштатных» и отнюдь не всегда политически грамотных.

В редакции ощущали принципиальное изменение своего положения после 1964 года, и это привело к иным отношениям с читателем. Но изменения переживались, скорее, в социально-политическом и психологическом плане и не становились предметом серьезных литературно-критических рефлексий. Об этом, в частности, говорит и такая характеристика направления, данная двадцать лет спустя одним из его участников: «если «Новый мир» Твардовского– славная страница в истории советской журналистики, то последние пять лет его существования – лучшее время этого журнала, его крестный, но и звездный час. Никогда его значение не было так велико, и прежде всего нравственно-выпрямляющее значение… Дело было в неподкупности, в верности правде, в верности себе. Своим примером журнал как бы говорил: значит, можно не изменять своему человеческому достоинству… И чем более одиноким в своей борьбе оставался этот журнал, чем плотнее сгущались над ним тучи, тем сильнее становилось его общественное воздействие и авторитет»[315].

В самом деле, после 1964 года Твардовский, чувствуя себя в полном литературном одиночестве, а свой журнал – осажденной крепостью, более пяти лет пытался сохранить прежний курс, борясь с бюрократической реставрацией. Эта борьба и закончилась его отстранением[316]. После ухода Твардовского«Новый мир» резко утратил прежние позиции и превратился во вполне лояльный и заурядный журнал.

В сущности, положение «Нового мира» является уникальным в истории советской литературной журналистики. На втором этапе своего существования «Новый мир» представал как легальный партийный оппозиционный журнал. Критик «Нового мира» Ю.Буртин[317] размышлял уже в конце 80-х годов о том, что, в сущности, это была легальная оппозиция брежневскому курсу – более легальная, чем сам курс Брежневана сворачивание критики культа личности и реставрацию сталинской командно-административной системы: ни он, ни партийный идеолог М.Суслов, никто из политбюро никогда не заявлял об ошибочности решений ХХ и ХХII съездов КПСС на десталинизацию общественной и государственной жизни. Все делалось молча, через иносказания, полунамеки, умолчания: советский политический дискурс знал самые разные способы изменения политического курса при отсутствии его прямой декларации: «никогда прямо и вслух, все лишь языком жестов или за теми дверями кабинетов, которые, как описано в другой поэме того же автора,

Все плотны, заглушены

Способом особым,

Выступают из стены

Вертикальным гробом»[318].

Поэтому «Новый мир» был легальным оппозиционным партийным журналом – он совершенно легально (т.е. не являясь трибуной самиздата) отстаивал партийный курс (ХХ и ХХII съездов КПСС), оказавшись в оппозиции к брежневскому времени и формирующейся идеологии застоя, но не желая колебаться вместе с линией партии.

Две статьи Ю.Буртина1987 года, возможно, самые яркие в его литературно-критическом наследии, представляют несомненный интерес как минимум с двух точек зрения. Во-первых, критику удалось очень точно определить эстетические и идеологические принципы «Нового мира» Твардовского, как они сформировались на втором этапе, уже к брежневскому времени. Во-вторых, напечатанные в 1987 году, возможно, самом ярком и романтическом для литературно-критического и общественного сознания второй половины века (тогда эти сферы почти совпадали), в разгар горбачевской перестройки, когда была снят лимит на подписку и журнальные тиражи поднялись до невероятных уровней, а голос писателя и критика приобрел небывалую силу и общественную значимость, статьи Буртинапоказали, как виделся тогда, в очень короткий миг романтических надежд, «Новый мир» 60-х годов и каким рисовался образ его главного редактора. В тот краткий миг общество, пытаясь найти в прошлом опору для своего приподнято-романтического мироощущения, обращалось к Оттепели, увидев в конце 80-х годов точное повторение 60-х. Эта иллюзия полностью развеялась уже через год.

Образ Твардовскогоидеализировался Ю.Буртиным, в чем критик был явно созвучен общественным настроениям, склонным к героизации главного редактора и его журнала. «Бывают моменты, - размышлял он, - когда общественный деятель, если он гражданин и патриот, вынужден идти против течения, против большинства. И что же! - в своем одиночестве он больше весит на весах истории, чем целая толпа его оппонентов и противников. Именно так обстояло дело с Твардовским-редактором, выдающимся общественным деятелем нашего времени. Когда-то Ленинпрекрасно сказал об издателе «Колокола», который во время восстания в Польше твердо встал за восставших, разойдясь тем самым даже с большинством своих вчерашних союзников: «Герценспас честь русской демократии». Эти слова применимы и к человеку, который в совершенно иных исторических обстоятельствах, но примерно таким же образом спас честь нашей интеллигенции, русской демократии советских 60-х годов»[319]. Пафосность тона, которую обнаружил здесь литературный критик, была вполне созвучной литературным настроениям 1987 года. Взгляд на события двадцатилетней давности обнаруживал действительно важное схождение двух эпох: и в 60-е, и в 80-е именно критика становилась той сферой общественного сознания, которая формулировала наиболее значимые вопросы, непременно оказывалась в центре внимания всей читающей России. Но сегодняшний день такие моменты литературной (и не только) истории пока не повторялись.

Роль общественного резонатора брала на себя так называемая «реальная критика». Именно ее принципы, заложенные Н.Добролюбовым, активно развивал столетие спустя «Новый мир» Твардовского. Отдел литературной критики был, может быть, самым сильным и интересным в журнале: подписчики начинали читать новую книжку не с прозы или поэзии, а с критических статей В.Лакшина, Ст.Рассадина, И.Виноградова, Ю.Буртина. Суть в том, что реальная критика в принципе чужда нормативности, столь характерной для соцреализма, она является формой публицистического исследования действительности на материале художественной литературы. В задачи критика входит судить об обществе по литературе, потому что литература мыслится как уникальный, по-своему единственный источник социальной информации: художник заглядывает в такие сферы общественной жизни, куда не проникает взгляд журналиста, публициста, ученого-социолога. Критик же должен, обратившись к произведению, увидеть в нем отражение наиболее значимых явлений общественной жизни и размышлять о них со своим читателем. «Мы сочли нужным высказать это для того, чтобы оправдать свой прием - толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения», - приводит Ю.Буртинслова Добролюбоваи тут же развивает их, показывая, как идет мысль «реального критика»: «как ведет себя нынешний критик, когда он сталкивается с произведением, в котором наша действительность представлена с той или иной степенью новизны в изображении современного человека и обстоятельств его общественного существования? В особенности в том случае…, когда писатель затрагивал темы социально непривлекательные, болезненные, связанные, например, с известными застойными явлениями в экономике, с сопровождающими их процессами в сфере общественной нравственности. Говорит ли наш критик, подобно Добролюбову: вот произведение, вот его лица и положения, они живы и узнаваемы, следовательно, правдивы и типичны; а вот жизненные обстоятельства, которые в них отразились и которые в свою очередь обусловлены следующими историческими причинами, имеют вот такое значение в составе общественного целого, свидетельствуют о таких-то и таких-то противоречиях и тенденциях его развития?»[320]. Воспроизводя схему анализа художественного произведения, вариант его прочтения и интерпретации «реальным криком», Буртин, в сущности, писал о том, как работал двадцать лет назад литературно-критический отдел «Нового мира». Новомировцами ставилась задача выявления объективного общественного эквивалента художественного произведения.

С точки зрения Ю.Буртина, реальная критика не может существовать без общезначимой идеи – идеи демократии, отстаиваемой Добролюбовыми оказавшейся столь созвучной общественному сознанию сто лет спустя, в советские 60-е годы. Пафос «Нового мира» и состоял в утверждении демократии как общезначимой идеи, способной сплотить нацию и противостоять неискорененному сталинизму и набиравшей все большую силу тенденции командно-бюрократической реставрации.

Критикам «Нового мира» удалось создать панорамную картину текущей литературы: несмотря на резкую оппозиционность Твардовскогок некоторым другим изданиям (например, его уверенность в том, что хороший писатель не может публиковаться на страницах «Октября», а потому вход ему в «Новый мир» заказан), практически все значимые явления литературного процесса 60-х годов были осмыслены критиками журнала. Притом происходило это очень быстро, без обычной для редакционной жизни «раскачки». Так, в первом номере журнала «Север» за 1966 год появилась замечательная повесть В.Белова«Привычное дело», ставшая важной вехой в развитии деревенской прозы, - уже в сентябре «Новый мир» отозвался рецензией Е.Дороша «Иван Африканович». Часто произведения, увидевшие свет на страницах «Нового мира», становились объектом рефлексии его критиков, как в статье В.Лакшина«Иван Денисович, его друзья и недруги» (1964, №1), где анализировался рассказ А.Солженицына, опубликованный здесь же двумя годами раньше. Кроме того, одну из своих задач критики «Нового мира» видели в том, чтобы ввести в оборот «отставшие» произведения, отвергнутые прежними десятилетиями: прочтение В.Лакшиным«Мастера и Маргариты» М.Булгакова(1968, №6) восстанавливало в законных правах творчество писателя и утверждало высокий статус романа в русской литературе ХХ века, как и творения других художников, не пришедших вовремя к читателю. Часто объектом критической размышлений становилась литература ХIХ века: статья И.Виноградова«Философский роман М.Лермонтова» на далеком, казалось бы, от современности материале ставила вопрос о самоопределении человека в историческом и культурном пространстве на стыке эпох, когда прежние нравственно-этические ценности и ориентиры утрачены, а новых еще нет. Такое драматическое положение (в котором отчасти оказались и люди 1960-х годов) И.Виноградовопределил как «ситуацию нравственного вакуума». Размышляя о Печорине, о лирическом герое поэзии Лермонтова, разуверившемся в тех общечеловеческих ценностях, которые были связаны с эпохой 1820-х годов (с боевыми русскими офицерами 1812 года, блестящими и образованными, вышедшими в 1825 году на Сенатскую площадь, с декабристскими романтическими идеалами, с их культом любви и дружбы, поэзии и высокого искусства), но не обретшем новых идеалов и ценностей, И.Виноградовдумал и о положении своего современника, обманутого ожиданиями Оттепели, обнаружившего иллюзорность свободы, дозированной сверху, и пришедшего в итоге лишь к русской хандре и всеразрушающему беспросветному скептицизму как жизненной позиции. Скептицизму, который будет определять отношение мыслящего человека к советской власти, ее лозунгам, к партийной политике и идеологическим штампам на протяжении следующих двух десятилетий. Именно этот скептицизм сформирует два направления, по которым двинется неофициальная общественная мысль, бытовая мораль и каждодневное поведение людей 70-х-80-х годов: с одной стороны, диссидентство и пафос личного неучастия в формах советской общественной жизни, к чему будет призывать А.Солженицынв своей публицистике («Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», 1973; «Жить не по лжи!», 1974); с другой стороны, конформизм, основанный на цинизме как осознанной норме бытового поведения, приведший к тому, что «двойная мораль» оказалась единственным нравственным обоснованием продвижения вверх по любой из возможных тогда карьерных лестниц: партийной, административной, профсоюзной. О людях, исповедующих такие жизненные принципы, с горечью напишут писатели - «сорокалетние», в том числе, В.Маканин. Но именно И.Виноградовв «Новом мире» поставил диагноз болезни, первые симптомы которой угадывались уже в 60-е годы: скептицизм и «русская хандра» как ответная реакция на заморозки, усиливающиеся после Оттепели.

Два жанра - аналитической статьи и рецензии – сделались ведущими в отделе критики. Аналитическая статья, большая, тяжеловесная, как бы уравнивалась легкими рецензиями, остроумными, веселыми, подчас убийственными. Сложился своего рода жанровый шаблон такой весьма ироничной рецензии, когда критик, вроде бы весьма доброжелательно подходящий к своему объекту, ищущий его положительные стороны, не найдя их при ближайшем рассмотрении, завершает свой разбор полным разгромом. Так, рецензируя одну из книг П.Выходцева, посвященную поэзии последних десятилетий, Ст.Рассадинразмышляет об особенностях его критической интерпретации следующим образом: «П.Выходцеввообще тяготеет к “списочному” разговору о поэтах. Как художник мыслит образами, так он мыслит списками. Длинными – по десять, по двадцать имен. А в одном месте, перечисляя поэтов… он размахнулся до пятидесяти семи! <…> Другой список, куда помещены поэты, у которых “несомненная принципиальная близость” и куда по туманно мотивированным причинам угодили Бедныйи Есенин, Багрицкийи Исаковский, Рыленкови Наровчатов(не считая прочих), сопровождается таким комментарием: “Каждому из них присущи свое видение мира, своя поэтическая образность. У каждого свои недостатки и даже свои промахи”. Свое, своя, свои – это кажется П.Выходцевупочти исчерпывающим определением своеобразия. Поэтому: “У каждого из этих поэтов (названо девять имен) есть свои сильные и слабые качества”. У Солоухинаи Боковатоже “есть свои достижения и недостатки”. У Тихонова, Орешина, Багрицкого“также были свои трудности и достижения”. Вы спросите: какие именно? Но вам ведь ясно сказано: свои! <…> Такова эта книга, имеющая, как мы видели, “свои недостатки и даже промахи”. Впрочем, только ли свои?»[321].

Ст.Рассадинбыл прав: списочность как способ мышления вовсе не являлась чертой литературно-критического сознания лично П.Выходцева: она была рудиментарным следствием теории единого потока и теории двухпоточности, выработанной критикой 30-х годов. В данном случае объектом критической интерпретации оказывалась не столько книга, сколько устаревшая методология, представавшая как архаичная и непродуктивная.

Иными словами, ко второй половине 60-х годов в критике «Нового мира» сложилась целостная идейно-эстетическая система, предполагающая свое понимание литературы и ее задач, основанная на традициях реальной критики, обладающая самостоятельно выработанной и аргументированной системой ценностей, строгим и четко сформулированным комплексом нравственных представлений и философских взглядов. Ее основные положения были сформулированы в двух статьях В.Лакшина, носящих одно название: «Писатель, читатель, критик» (1965, №4; 1966, № 8).

«Писатель, читатель и критик составляют некий литературный треугольник, все стороны которого взаимосвязаны в литературном процессе»[322], - начинал свои рассуждения Лакшин. Из дальнейшего следовало, что именно читателю отводит он первую роль. Именно читатель, с его точки зрения, и является главной фигурой литературы. И это не была лишь декларация: часто статьи новомировцев строились как диалог с читателем, читательские письма были самым интересным и актуальным материалом, подсказывающим критику пути интерпретации текста или же, напротив, становились предметом яростной полемики. Жанр читательского письма на страницах журнала был столь же привычен, как и жанр рецензии и аналитической статьи профессионального критика.

Подобное отношение к читателю и его мнению основывалось на убежденности Лакшина(как и редакции журнала) в том, что литература существует именно для читателя; что его настроение, его социальная и читательская активность, готовность к диалогу, желание выступить на страницах периодики со своим мнением, так же как и его пассивность, апатия, отсутствие голоса, есть четкий показатель общего состояния литературы и общества. Характеризуя разные периоды литературной истории, Лакшинуверял, что «читатель понимал, не только к у д а писать, но и к о г д а писать. Он оказался очень чутким барометром общественной погоды. По временам он проявлял недюжинную активность, охотился за книгами, рассуждал, писал в редакции письма, спорил, но стоило подуть ледяным ветрам реакции – как он погружался в апатию, становился неразборчивым в выборе книг и журналов и начисто не давал о себе знать, будто пропадал вовсе»[323].

Именно обращение к читателю как центральной фигуре литературного процесса, который может своим участием или неучастием воздействовать на характер литературной жизни, предопределяет концептуальную основу представлений новомировцев об истории советской литературы. Она предполагала сопоставление современности (1960-е годы) с десятилетием 1920-х годов и противопоставление нынешнего дня периоду 1930-50-х, когда дули те самые «ледяные ветры реакции». Первые годы советской власти, по Лакшину, «породили новый тип читателя, пусть и не слишком на первых порах развитого и образованного, но жадно ринувшегося к серьезной книге… Этот читатель – крестьянин, рабочий, рабфаковец – не желал держать свое мнение о книге про себя, он стал предъявлять автору свой счет, иное горячо поддерживать, иное отвергать, спрашивать и требовать ответа». Во многом такому читателю и характеру отношений с ним писателя и критика литература 20-х годов обязана своим богатством. На смену такому читателю, активному участнику литературного процесса, в середине 30-х годов пришел «некий абстрактный образ «нашего советского читателя», который с редким единодушием одно клеймил, а другим гордился, как то требовалось в данную минуту жизни. Идеология культа личности исключала возможность различных мнений даже в чисто эстетических вопросах. Да и могло ли быть иначе, если все более императивное значение приобретали отзывы о литературе одного-единственного читателя, который мог позволить себе самую неожиданную оценку, основанную часто на прихоти вкуса и, однако, немедленно поступавшую в «золотой фонд» теории. «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете», - начертал он под влиянием бог весть какого настроения на тексте сказки молодого Горького– и все сникало перед этой лаконичной и не терпящей возражений рецензией, и вот уже начинали скрипеть перья критиков, ставивших Гете на свое место»[324]. Точка зрения другого читателя на литературу влияние не оказывала.

Ситуация изменилась во второй половине 50-х годов, после ХХ съезда КПСС. Стряхнув сонную оторопь, читатель смог вновь осознать себя фигурой литературного процесса.

Так возникала важнейшая посылка литературной критики «Нового мира» - апелляция к опыту демократического читательского большинства, поддержка которого была особенно дорога и жизненно необходима в период почти полного литературного одиночества второй половины 60-х годов. Именно она приводила к значимому эстетическому тезису, провозвестником которого был еще в 50-е годы Марк Щеглов, на которого с удовольствием ссылались его повзрослевшие на десять лет однокурсники: противопоставляя свою эстетику складывающемуся официально-догматическому шаблону брежневского времени, они утверждали, что жизнь частного человека подчас не соотносится с важнейшими направлениями внутренней и внешней политики СССР, строится не на уровне гомериад, как говорил М.Щеглов, а на уровне самом обыденном и заурядном, который подчас кажется даже приземленным. Важнейшие события человеческой жизни могут происходить в дамском зале парикмахерской («Дамский мастер» И.Грековой), в бедном деревенском доме, где за обоями шуршат тараканы («Матренин двор» А.Солженицына), на городской неказистой окраине («Семеро в одном доме» В.Семина). Именно эти произведения и им подобные, обращенные к каждодневной и отнюдь не героизированной жизни, показывающие человека, погруженного в действительность советского времени – с очередью в парикмахерскую, с хлопотами о пенсии по потере кормильца, далеко не всегда знающего, как прожить от зарплаты до зарплаты и прокормить семью в советских условиях дефицита и нищеты, - стали предметом критической интерпретации на страницах журнала. Лакшинстремился ввести в литературу, сделать предметом изображения те стороны обыденной жизни, которые в ином масштабе, скажем, соцреалистическом, были бы просто неразличимы.

Именно такой герой и такие мотивы осмысляются во второй статье «Писатель, читатель, критик», опубликованной полтора года спустя. В центре ее – критическая интерпретация рассказа А.Солженицына«Матренин двор» и повести В.Семина«Семеро в одном доме». Обращение к ним дает возможность воплотить творческую программу Лакшина: ввести тот масштаб изображения и осмысления действительности, найти такую оптику, при которой героем литературы окажется самый обычный (маленький) человек, жизнь, судьба, интересы и желания которого предстанут как несомненная ценность, достойная литературного изображения. Окуляр литературы вплотную приближается к самому обыкновенному, и критик так формулирует закон этого приближения: «В.Семинвгляделся в необжитую прежде литературой сферу жизни – послевоенной жизни городской фабричной окраины. Послевоенной…». Именно нелегкий быт окраины, потерявшей на войне мужчин, где сейчас растят детей их вдовы, стал средой, в которой изображаются у Семинахарактеры любимых его героев. Среди них - Муля, овдовевшая в тридцать четыре года, с двумя детьми на руках, сделала все, чтобы вырастить их, и сейчас, когда дети повзрослели, нет рядом с ней никого, кроме таких же овдовевших подруг. В их жизни тоже было много тяжелого, не женского – так неужели люди не узнают об этом? – так обосновывал писатель свое право обратить внимание на судьбу этих людей. «Можно лишь глубоко уважать В.Семиназа выбор им главной его героини. Подвиг обычной русской женщины, колхозницы, как Матрена[325], или работницы, подобно Муле, так много испытавшей и пережившей в войну и столько взявшей на свои вдовьи плечи в послевоенные годы, - это огромная, скорбная и поэтическая тема, которая достойна самых высоких творческих порывов и к которой наша литература пока едва лишь прикоснулась»[326].

Так в критике «Нового мира» все отчетливее зазвучала тема маленького человека 60-х годов и обоснование нравственного права и даже долга писателя сделать его жизнь и его судьбу достоянием литературы. «Литература всегда отстаивала – а в последние годы все успешнее, - свое право на изображение «простого», «маленького» человека, который на самом деле оказался не так уж прост и не так мал»[327]. Нравственный долг литературы – обратиться к человеку, который в прежнем литературном масштабе представал как «какая-то смутная, серая, безликая масса. Автор показал нам, - говорит Лакшино В.Семине, - что народ этой массы – не абстрактное понятие, это тоже отдельные люди… Хоть для этих людей одна из главных забот – вытянуть от получки до получки, и хоть считают они каждую копейку – народ этот, за редким исключением, не бездуховен»[328]. Включенность их в утомительную реальность городской окраины, выматывающий все силы человека, - еще «не повод для того, чтобы с высокомерием или брезгливостью смотреть на людей окраины, погруженных в будничные заботы, тяжелый быт, поглощающий большую часть их времени и сил: надо жить, кормить семью, воспитывать детей, вовремя подновлять хату… Все это очень прозаические, «приземленные» заботы, но относиться к ним с пренебрежением – позиция не слишком морально высокая»[329].