ГЛАВАТРЕТЬЯ. «Новый мир» в 60-е годы 2 страница

В этих двух статьях Лакшинкак бы формулирует своеобразный «моральный кодекс» новомировской критики второй половины 60-х годов, который сформировался в период почти полного литературного одиночества журнала и его авторов. Суть этого кодекса состоит в утверждении права литературы и нравственной обязанности художника обращаться не к парадному фасаду действительности, но к ее окраине, быт и бытие которых составляют весьма значимую часть общей народной жизни. Маленький человек, погруженный в изматывающий быт, напоминающий, скорее, борьбу за существование, требующий огромного напряжения, а потому и не мыслящий себя в контексте политических программ построения коммунизма (он наступит только через двадцать лет, а ни копейки до зарплаты нет уже сейчас), утверждался как открытие современной литературы, и нравственный долг писателя виделся в том, чтобы запечатлеть его бытие, сделать всеобщим достоянием, показать, что его жизнь – отнюдь не прочерк в общенародной судьбе. Литература, таким образом, обретала единственную и главнейшую функцию: трактовалась как надежнейший и, возможно, единственный источник сведений о жизни народа и отдельного человека, о самом факте социального и частного существования которого может сказать лишь литература. «Привычно твердя о познавательной роли искусства, мы все еще не можем выучиться достаточно ценить на практике способность реалистической литературы показать нам такие стороны жизни, о которых иначе мы вовсе бы не знали или знали бы понаслышке… Именно поэтому художественная литература превращается в своего рода средство всеобщей связи между людьми или – если определить это узко практически – в надежнейший источник социально-психологической информации»[330].

Этим объяснялась и некая полемическая заостренность представлений о назначении литературы. Утверждалась лишь та ее функция, которая условно может быть названа гносеологически-сентиментальной (познание жизненных обстоятельств маленького человека, особенностей его характера и проповедь сочувствия к обстоятельствам его нелегкой судьбы). Поэтому шестидесятники отказывали литературе в чем бы то ни было еще: она ни в коем случае не должна была развлекать читателя, отрывать его от социальных и бытовых проблем («Искусство – не успокоительные капли», – восклицал Лакшин), «а если читатель по слабости хочет, чтобы искусство развлекло его, увело от тех проблем, какие ему приходится решать в жизни, критик не должен бы этому сочувствовать и потакать»[331]. Подобная строгость привела Лакшинаи его соратников к принципиальному разрыву с искусством недавнего прошлого, к непониманию его природы и к суровому отрицанию как «лживого» и «неправдивого».

Лакшинрассказывает об обсуждении фильма «Председатель», где правдиво изображена реальность послевоенной сельской жизни. Этот фильм в начале 60-х годов стал ярким общественным явлением: он показывал ужасное положение, в котором находились колхозы и колхозники, а его популярность и общественная значимость усиливались благодаря тому, что две главные роли были сыграны замечательными актерами М.Ульяновым и Н.Мордюковой. На обсуждении присутствовала деревенская интеллигенция, т.е. те люди, которые могли оценить соответствие изображаемого в фильме недавнему прошлому десяти - пятнадцатилетней давности. Все выступившие, кто увидел в этом фильме тот аспект его проблематики, на который рассчитывали его создатель (образ правды жизни) горячо одобрили фильм. Однако один из выступавших не принял картины «Я не говорю, что этого не было, что это неправда, но зачем это показывать?» - повторял он. «Так, может быть, вам больше по душе «Кубанские казаки»?» - перебил оратора ироническим возгласом кто-то из присутствовавших. «А что ж, «Кубанские казаки» мне и в самом деле больше нравятся, - с невозмутимой убежденностью ответил выступавший. – То, что в «Председателе» показано, мы и без того знаем, сами на себе испытали, а вы покажите то, чему душа радуется, о чем мы мечтаем, на чем можно отдохнуть людям после целого дня работы в свинарнике или на поле». Позиция такого зрителя (и, конечно же, читателя) не одобряется Лакшиным, еще больше достается критику, который склонен был бы принять такую позицию. Нет, литература – лишь свидетель на неком нравственном суде современности и истории, а критик – судья, формулирующий приговор.

Между тем не только «Кубанские казаки», но и вообще все предшествующее искусство социалистического реализма безжалостно отвергалось как «неправдивое». Лакшини его товарищи по критическому цеху не видели, что это искусство изображает не правду жизни, а некий ее идеал, пусть никогда не осуществленный, - идеал добрых и бесконфликтных отношений между людьми, погруженными в некие идеальные социальные обстоятельства, не знающими материальных затруднений, хорошо и красиво пирующими на празднике жизни и нарядно одетыми, много и хорошо работающими, способными преодолеть на своем пути любые преграды и получающими за свой труд всеобщий почет и уважение. Это искусство не было лживо, просто та «правда», которой оно обладало, была другой: это была правда идеала, пусть и недостижимого в советских колхозных условиях, но от этого не менее притягательного, что вполне ощутимо многими читателями и зрителями сейчас, в начале ХХI века, которые, конечно же, не имеют возможности знать, в каком соотношении находились идеал и действительность в конце 40-х – начале 50-х годов. Для критиков шестидесятых годов это соотношение было вполне очевидным, они знали его не понаслышке; этот опыт и не давал им возможности оценить эстетическую природу отвергаемого соцреалистического искусства – в том числе, «Кубанских казаков».

Подобная концепция утверждалась исходя не только из эстетических, но и из моральных посылок, из навязывания литературе своеобразного нравственного долга – свидетельствовать о «правде», быть неравнодушным спутником «маленького человека» и сочувственным бытописателем его действительно нелегкой жизни. Такое представление о литературных задачах обуславливалось своеобразным комплексом, который условно можно назвать шестидесятническим гиперморализмом. Именно он, а не идея демократизма, как утверждал двадцать лет спустя Ю.Буртин, и стал обоснованием подхода к литературному материалу с точки зрения реальной критики, т.е. лишь как к источнику социальной информации о жизни общества, преимущественно окраинной, где и обитали как раз любимые новомировцами персонажи. Именно они были в центре критиков направления, именно на них строили они свою этические концепции, именно их правду жизни отстаивали, от их лица представительствовали в литературе. В сущности, это было выражение точки зрения демократической аудитории, городской и сельской интеллигенции, социальной опоры «Нового мира».

Почему же этот комплекс взглядов, последовательно проводившийся на страницах журнала, вызвал столь мощную ответную реакцию? И с чьей позицией, которую он жестко определяет как «не слишком морально высокую», полемизирует Лакшин?

Оппонентами «Нового мира» стали критики, группировавшиеся вокруг журнала «Октябрь», возглавлявшегося Всеволодом Анисимовичем Кочетовым. Все, что появлялось в лагере новомировцев, подвергалось нещадному и неправедному суду. Критики Г.Бровман, Ю.Идашкин, Л.Крячко, В.Ермилов, А.Эльяшевич, исходя из литературных и этических взглядов 30-50-х годов, громили любой материал, художественный, публицистический, литературно-критический, появлявшийся в противоположном им лагере. Но не они, а ученые-литературоведы, такие как В.Оскоцкий, П.Пустовойт, А.Метченко(двое последних были учеными МГУ) смогли предложить аргументированную с идейно-эстетических позиций критику новомировских взглядов. Их более всего не устраивала проповедь сострадания к «маленькому человеку» советских 60-х годов. Это, по их мнению, затушевывало героический пафос современной литературы, отражающей будни строящей коммунизм страны. В.Лакшин, полагали они, высмеивал законное требование читателей не приглушать героического и неправомерно смешивал героическое с идеальным, а равнение на героев Семинаобъективно означало противопоставление их большей части советской литературы. Кроме того, критики «Нового мира» «не считались с изменениями, которые внесла в судьбу «маленького человека» социалистическая революция. Но и ошибочные идеи развиваются по своей логике. Неизбежным следствием игнорирования истории советского общества явилось приглушение героического, поскольку мерой героического стали жертвы бытовой неустроенности»[332].

Выступая против направления, которое проводил журнал Твардовского, они указывали его критикам, что в основе реалистического метода лежит не просто субъективное стремление автора показать жизнь, как она есть, рассказать «правду», дать источник социальной информации, но, в первую очередь, процесс обобщения, художественной типизации, в результате которого факт реальной жизни становится типическим явлением, т.е. фактом художественным. Так в критике 60-х годов завязалась дискуссия о «литературе факта».

Далеко не всякий факт, увиденный в жизни, может пройти типизацию, стать типическим, утверждали оппоненты Лакшина. «Стремление построить концепцию современного героя на явлениях преходящих, преодолеваемых не могло не привести к обеднению представления о задачах литературы, к отклонению от социалистического реализма»[333]. Пристрастие к отдельному факту вне его связи с общими тенденциями жизни выдавало в сторонниках «литературы факта» адептов натурализма, склонного к фотографическому воспроизводству действительности вне его осмысления, а не реализма.

Спорящие говорили на разных языках, а потому не могли друг друга понять, как часто это случалось в литературных спорах: филологические выкладки Метченко, Пустовойта, Оскоцкогоо реалистических принципах типизации, о возведения факта к типическому явлению воспринимались Лакшиными его соратниками как околонаучная демагогия, направленная на то, чтобы ослабить познавательную функцию литературы, обращенной к непарадной и негероической стороне жизни. Однако за разностью грамматики и лексики филологических языков, которыми оперировали оппоненты, стояли различия идейно-политического характера. Новомировцы стремились удержать внимание общества на негативных сторонах жизни, полагали себя верными направлению ХХ съезда с его критикой культа личности и негативных явлений, им обусловленных. Их оппоненты, напротив, воспринимали новые политические тенденции брежневского времени как исправление волюнтаристских ошибок Хрущева, как движение к социалистическому и коммунистическому идеалу, которое является по самой своей природе героическим историческим свершением, и полагали, что выдвинуть Акакия Акакиевича на роль главной фигуры современности – значит что-то очень серьезно исказить в картине сегодняшнего дня. Таким образом, главным мотивом спора и непонимания был мотив идеологический и политический, и обе стороны были в равной степени искренни, отстаивая свои позиции.

Новомировцы в этом споре были и остроумнее, и привлекательнее своих ученых оппонентов. Они пародийно воспроизводили их взгляды и весело разрушали их. Они искренне не могли понять то, что втолковывали им их оппоненты: что пристрастие к факту бытовой неустроенности есть натурализм; что факт не равен явлению; что процесс типизации, основа основ реализма, предполагает работу с фактом, обобщение множества из них.

«Все, что изобразил автор, - иронично воспроизводит позицию своих оппонентов В.Лакшин, - наверное, так и было. Нам нужна полная правда. Но правда правде рознь. Есть малая правда, правда факта, и есть большая правда, правда явления. Художника должна интересовать прежде всего правда явления, правда века. Пусть автор изобразил то, что есть, то, что он видел своими глазами, все равно не верьте ему – это лишь видимость правды, ее “обличье”»[334]. «Почему же, - приводил Лакшинвопрос из читательского письма, - жизнь этих людей всего только “мелкая правда фактика”?..»[335]. Это был явно риторический вопрос, отвечая на который автор статьи утверждал в правах жизнь героя, «маленького человека», и концепцию личности, предложенную направлением.

Воспроизводя позиции своих литературных противников, Лакшинговорил, что критики из «Октября» «начали так третировать “видимость правды” и с таким благородным негодованием говорить о необъяснимом пристрастии писателя к обыденным жизненным “фактам”, что ему невольно вспомнились иронические слова Щедрина: “Факты, говорю я, бывают разные. Есть факты подходящие, есть факты неподходящие, есть даже факты, которые совсем, так сказать, не факты…”»[336].

За ироничным разговором о большой и малой правде века Лакшинстремился не столько утвердить собственное понимание реализма, сколько право литературы на изображение «окраины» жизни, а не только ее парадного фасада, к чему склонялась официальная идеология. Требование к художнику изображать не «малую правду факта», а «большую правду явления» внесли в понимание реализма нечто новое, утверждал критик. «Большая правда», «правда века» стала выглядеть под пером некоторых критиков как таинственный абсолют, о котором и говорить приходится словами слишком общими, абстрактными, уклончивыми»[337].

Однако последнее слово в этой полемике оказалось за оппонентами «Нового мира». «Социалистический реализм не гарантирует легких побед и не сулит их, - утверждали они. – Не мирился он и особенно не мирится сегодня и с отрывом правды факта от правды века»[338].

В самом деле, положение «Нового мира» обострялось все больше. Его критический отдел втягивался в достаточно пустую полемику с другими изданиями, в первую очередь, с «Литературной газетой», «Огоньком», «Знаменем». Эти споры часто напоминали переливание из пустого в порожнее и, надо сказать, выматывали спорщиков, заставляли повторяться. Если бы Лакшинне отвечал на задевающие его статьи М.Гуса, упрекающего его в неисторичном прочтении «Мастера и Маргариты» М.Булгакова, Б.Григорьевас характерным названием «В плену предвзятости», А.Дымшица, Н.Толченовой[339] и многих других, было бы, наверное, лучше: ничего принципиального нового в сравнении с теми статьями, поводами к которым служила жизнь литературы, а не критическая полемика, не сказалось. Просто вокруг журнала все более явно сжималось кольцо, его окружало отчуждение и непонимание. В сущности, дни «Нового мира» под редакцией А.Т.Твардовскогобыли сочтены. И первым сигналом к тому явилась редакционная (т.е. выражающая официальную точку зрения) статья в газете «Правда» «Когда отстают от времени» (27 января 1967 г.). Само название статьи очень точно выражало положение журнала в новой социально-политической ситуации: они действительно отстали от времени, попытались остаться в прошлом, не захотели расставаться с Оттепелью вопреки наступающему литературному и политическому похолоданию.

«К сожалению, - говорилось в редакционной статье, - из нашей многообразной действительности внимание «Нового мира» привлекают не факты и явления, показывающие, что из всех испытаний наша партия и народ выходили еще более закаленными и сильными, а в большинстве случаев лишь явления одного ряда, связанные с теневыми сторонами, с разного рода ненормальностями, болезнями бурного роста… Журнал поверхностно подходит к самим жизненным процессам. Обращение только к «факту», к эмоциям, им вызываемым, без попыток осознать истинный смысл факта и причины, его породившие…, создает в итоге ограниченное, одностороннее воспроизведение действительности». Доставалось и непосредственно отделу критики: «Взамен революционера и борца критики «Нового мира» на первый план выдвигают персонажей, обиженных судьбой, людей с ущербной психологией и моралью, общественно пассивных, этаких откровенных «антигероев». Защите этих позиций посвятил многие страницы в журнале критик В.Лакшин».

В статье «Правды» содержался резкий выпад и против «Октября», органа, враждебного редакции Твардовского: «Почти не затрагивая художественного мастерства, литературная критика «Октября» в основном ограничивается задачами публицистическими, настолько специфически понимаемыми ею, что журнал нередко пользуется заушательскими приемами, навешивает на своих оппонентов различные ярлыки». Таким образом, «“Октябрь” под руководством В.Кочетоваощущает себя единственным представителем социалистического реализма в советской литературе, что особенно явно проявляется в запальчивых выступлениях критика П.Строкова. В итоге, групповая борьба двух журналов, все более активизирующаяся в последнее время, не способствует развитию советской литературы. «Это был принцип «равновесия ударов» - направо и налево, принцип, отработанный в годы борьбы с оппозициями, - вспоминал два десятка лет спустя В.Лакшин. – На нем теперь была основана и критика двух журналов. «Христа тоже распинали вместе с разбойником», - невесело шутил по этому поводу А.Т.Твардовский»[340]. Думается, что подобное сравнение свидетельствует все же о несколько завышенном представлении и Твардовского, и его сотрудников о собственной роли в литературном процессе, даже если принять во внимание свойственный им, как и большей части советской интеллигенции середины века, атеизм. Подобное отождествление себя с Христом было, конечно, риторической фигурой, и все же…

Редакционная статья «Правды» была предупреждением, которому не вняли сотрудники журнала. Через два года началась согласованная массированная кампания, призванная удалить из литературной жизни такой реликт Оттепели, как «Новый мир». Ее началом стало коллективное письмо в редакцию «Огонька» с грозным названием «Против чего выступает «Новый мир»?» [341], вошедшее в историю литературной критики как Письмо одиннадцати (его подписали одиннадцать писателей – М.Алексеев, С.Викулов, С.Воронин, В.Закруткин, А.Иванов, С.Малашкин, А.Прокофьев, П.Проскурин, С.Смирнов, В.Чивилихин, Н.Шундик), где выражалось несогласие с курсом редакции Твардовского.

«Мы полагаем, - заявляли писатели, - что не требуется подробно читателю говорить о характере тех идей, которые давно уже проповедует «Новый мир», особенно в отделе критики… Именно в «Новом мире» появились кощунственные материалы, ставящие под сомнение героическое прошлое нашего народа и советской армии…, глумящиеся над трудностями роста советского общества… В критических статьях В.Лакшина, И.Виноградова, Ф.Светова, Ст.Рассадина, В.Кардинаи других… планомерно и целеустремленно культивируется тенденция скептического отношения к социально-моральным ценностям советского общества, к его идеалам и завоеваниям…». Авторы Письма одиннадцати вовсе не собирались камуфлировать свою позицию соображениями эстетическими, выдвигая именно политические претензии. Вещи назывались своими именами: журнал и его руководители обвинялись в космополитизме, в низкопоклонстве перед Западом, в курсе на интеграцию западной и советской идеологии, что квалифицировалось как идеологическая диверсия, в выступлении против основополагающих морально-политических основ общества, таких, как советский патриотизм и дружба народов СССР. Это письмо было сигналом к консолидации против «Нового мира» и начинало кампанию, приведшую в итоге к перетряске редколлегии журнала и уходу Твардовскогоиз редакции.

Красноречивы названия статей, тут же появившихся в центральной прессе, совершенно одинаковых и лишь тасующих обвинения, высказанные в письме одиннадцати писателей «Против чего выступает «Новый мир»?»: «В защиту патриотизма» («Советская Россия», 27 июля); «Открытое письмо главному редактору журнала «Новый мир» тов. Твардовскому А.Т.» («Социалистическая индустрия», 31 июля); «Справедливое беспокойство» («Литературная Россия», 1 августа»); «Литературные споры и чувство ответственности» («Литературная газета», 27 августа). Активно формировалось соответствующее ситуации общественное мнение.

В начале 1970 года положение А.Т.Твардовскогокак главного редактора стало критическим. В феврале решением бюро секретариата правления Союза писателей СССР, санкционированным высшим советским руководством, редакция Твардовскогобыла разгромлена. Камнем преткновения стала судьба его поэмы «По праву памяти». Твардовскийтак и не смог опубликовать ее в своем журнале: она уже год лежала в гранках в «Новом мире», но постоянно задерживалась цензурой. Поэма оказалась издана за рубежом, в «Посеве», что, в сущности, не удивительно: сам Твардовскийраздавал гранки своего произведения, не подозревая, вероятно, что пускает его таким образом в самиздат с вполне естественным перемещением за рубеж – в тамиздат. Второго февраля Твардовскийбыл вызван в секретариат Союза писателей СССР, где от него потребовали публичного осуждения зарубежных публикаторов. Твардовскийответил, что сначала нужно опубликовать поэму в «Новом мире», тогда для полемики окажутся основания, которых нет сейчас. Третьего февраля он снова был вызван в секретариат, где речь пошла об изменении редколлегии: Твардовскому навязывались в заместители литераторы, имеющие совершенно иные литературные и политические взгляды. Твардовскийоспаривал это решение, но тщетно: 11 февраля в «Литературной газете» в разделе «Хроника» появилась маленькая заметка, где сообщалось о кадровых изменениях в редакции «Нового мира». Первым заместителем главного редактора назначался Д.Г.Большов, заместителем – О.П.Смирнов, членами редколлегии были утверждены В.А.Косолапов, А.И.Овчаренко, А.Е.Рекемчук. Этим же решением секретариата Союза писателей из редколлегии выводились друзья и соратники А.Твардовского: И.Виноградов, А.Кондратович, В.Лакшин, И.Сац. Это было прямое выражение недоверия Твардовскому и принуждение его подать в отставку с поста главного редактора, что он и сделал на следующий день, написав заявление в секретариат Союза писателей, в котором свой уход квалифицировал как протест против разгрома редколлегии. Не помогли ни письма Твардовскогов ЦК и к Л.И.Брежневус прямой оценкой отказа в публикации поэмы и разгрома журнала как наступления консервативных сил. Были и другие письма и в ЦК, и лично Брежневуот писателей, группировавшихся вокруг журнала. В середине февраля (дата разнится в воспоминаниях участников и свидетелей) состоялось знаменитое прощание А.Т.Твардовскогос каждым членом редакции: главный редактор обошел все этажи здания, где располагался журнал, каждому сотруднику – редактору, курьеру, машинистке - пожал руку, обнялся, простился лично. «Мне рассказывали об этой сцене в тех днях, - вспоминал А.И.Солженицын, - когда я готовился описывать прощание Самсонова с войсками – и сходство этих сцен, а сразу и сильное сходство характеров открылось мне! – тот же психологический и национальный тип, те же внутреннее величие, крупность, чистота – и практическая беспомощность, и непоспеванье за веком. Еще и – аристократичность, естественная в Самсонове, противоречивая в Твардовском. Стал я себе представлять Самсонова через Твардовскогои наоборот – и лучше понял каждого из них»[342].

Через несколько дней, второго марта, состоялась сугубо символическая передача дел новому главному редактору В.А.Косолапову, которая заняла всего несколько минут. В тот же день А.Т.Твардовскийнавсегда покинул редакцию журнала «Новый мир». При Косолаповеего журнал превратился в заурядный орган секретарской литературы.

После десятилетия 60-х годов «Новому миру» еще один раз довелось занять центральное место в литературном процессе. Это случилось на рубеже 80-90-х годов, когда изданием руководил С.П.Залыгин

Контрольные вопросы и задания.

Охарактеризуйте оттепель как период истории русской литературы. Что могла дать Оттепель обществу и чего не могла? В чем ее противоречивость?

Охарактризуйте «Новый мир» как легальный партийный оппозиционный журнал. Является ли такое положение исключительным в истории советской литературной журналистики? Покажите два этапа в истории «Нового мира» времен А.Т.Твардовского.

Что такое «реальная критика»? Как ее принципы воплотились в практике «Нового мира»? В каком соотношении они находятся с идеологией «шестидесятничества», с его моральным кодексом?

Обратитесь к статьям В. Лакшина «Читатель, писатель, критик». Какую концепцию личности предлагает он? Как ему видится роль критика в литературном процессе? Какие надежды возлагает он на читателя? Попробуйте воспроизвести эстетические принципы ведущего критика журнала, воссоздать его литературный портрет.

Как дискуссия о литературе факта выявила сильные и слабые стороны «новомировцев»? Кто, с вашей точки зрения, выглядел более доказательным в ходе дискуссии? Чья позиция была предпочтительнее?

Каковы причины разгрома редакции и отставки Твардовского?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. 70-е годы и журнал «Наш современник»

Формирование «неопочвенного» направления и его журналы; статьи В.Чалмаеваи реакция «Нового мира» на новое направление; Солженицыно первых статьях «почвенников»; книги в серии ЖЗЛ и переоценка классических литературных репутаций ХIХ века; критика направления с позиций партийного официоза; статьи В.Кожиноваи М.Лобановаи их место в литературной критике начала 80-х годов.

В 1970-80-е годы место наиболее значимого, интересного и созвучного своему десятилетию издания занял «Наш современник». Трудно представить себе комплекс воззрений столь же далеких от новомировских, с какими обращался к своему читателю журнал под редакцией С.Викулова, редактировавшего журнал с 1968 по 1989 год. Близки к нему были возглавляемая М.Алексеевымс 1968 по 1990 год «Москва» и «Молодая гвардия», которую редактировал А.Иванов. Трое национально ориентированных русских писателей, вставшие во главе своих журналов примерно в одно время, смогли составить направление, определявшее литературное движение полутора десятилетий. Его идейную суть составляли попытки русской национальной самоидентификации; попытки воспоминания о русской идее через десятилетия национального забвения и беспамятства под знаком интернационализма. Вокруг журнала собрались такие критики, как В.Кожинов, М.Лобанов, В.Чалмаев, Ю.Лощиц, Ю.Селезнев, С.Семанов, В.Петелин, В.Ганичев, Ю.Прокушеви др. Обращаясь к русской истории, общественной мысли и, конечно же, к литературе, журнал пытался выявить, и часто вполне успешно, специфику русского взгляда на мир, отразившуюся в литературе. Подобно «Новому миру» 60-х годов, несмотря на принципиальную разность высказываемых идей, «Наш современник» смог уже в следующем десятилетии сформировать на своих страницах мощную ауру неофициозного художественного и литературно-критического слова. С точки зрения литературной и общественной роли, его положение наиболее яркого журнала, формирующего комплекс национально значимых литературных и социально-политических идей, было схоже с тем, которое занял десятилетием раньше «Новый мир». Оба журнала оказались в эпицентре литературной жизни и оба стали объектом резкой критики – как со стороны литературных оппонентов, так и в официальной партийной периодике.

Современникам, наблюдавшим в течение этих двух десятилетий за литературным процессом, казалось, вероятно, что «Новый мир» 60-х и «Наш современник» 70-80-х годов являют собой полюса литературно-критического процесса. В самом деле, демократизм и интернационализм «Нового мира», социальный активизм и прогрессизм в настоящем, социалистическая революция и ленинизм как славная предыстория этого настоящего, марксизм и атеизм как мировоззренческие основы[343] явно не соответствовали пафосу «Нашего современника», авторы которого были склонны рассматривать в подтексте своих работ советские десятилетия как отнюдь не способствовавшие русской национальной самоидентификации. Оппозиционность и даже враждебность этих течений литературной мысли двух смежных десятилетий была вполне очевидной, хотя обе они принадлежали одной литературе и предопределили характер ее развития, каждая в своем направлении. Полемика между этими двумя журналами обогащала литературу, увеличивала ее смысловой объем, как бы дополняя проблематику конкретно-исторического ракурса планом вечного, бытийного, «просвеченного» тысячелетним национальным опытом.

«Наш современник» был наиболее авторитетным журналом, развивавшим этот комплекс идей. Чуть раньше, в 1968 году, подобные взгляды попытался сформулировать на страницах «Молодой гвардии» в нескольких статьях В.А.Чалмаев. Это была первая в советской открытой печати попытка заявить комплекс идей, связанных с реабилитацией русской национальной мысли, национального взгляда на мир, представить литературу как воплощение национального русского самосознания. «Эти статьи все же не зря обратили на себя много гнева и с разных сторон: изо рта, загороженного догматическими вставными зубами, вырывалась не речь – мычанье немого, отвыкшего от речи, но мычанье тоски по смутно вспомненной национальной идее, - описывал свои впечатления от этих статей А.И.Солженицын. - Конечно, идея эта была казенно вывернута и отвратительно раздута – непомерными восхвалениями русского характера (только в нашем характере – правдоискательство, совестливость, справедливость!.. только у нас «заветный родник» и «светоносный поток идей»), оболганьем Запада… Конечно, идея эта была разряжена в ком-патриотический лоскутный наряд, то и дело автор повторял коммунистическую присягу, лбом стучал перед идеологией, кровавую революцию прославлял как «красивое праздничное деяние» - и тем самым вступал в уничтожающее противоречие, ибо коммунистичность истребляет всякую национальную идею (как это и произошло на нашей земле)»[344].

И все же в статьях В.Чалмаева, на тот момент наиболее активного проводника этой тенденции, безусловно содержались и смелые, и новые для советской критики мысли, недооценить которые не следовало бы. На них обращает внимание и Солженицын, сетуя на то, что в пылу групповой полемики на них не обратил внимание А.Т.Твардовский, стремясь, воспользовавшись ситуацией, нанести удар по своему давнему оппоненту и недругу – «Молодой гвардии», не задумываясь при этом, о каких, собственно, идеях пытался напомнить обществу В.А.Чалмаев. Ведь в его статьях в «Молодой гвардии» и «Нашем современнике» закладывались основные векторы, по которым пойдет развитие этой тенденции. Среди этих безусловно позитивных направлений литературно-критической и общественной мысли содержались следующие, пусть и данные пунктиром, еще четко не сформулированные, но вслух заявленные. В сущности, в этих статьях содержались попытки по-новому посмотреть на литературную историю ХIХ века, отдав предпочтение не представителям революционно-демократического лагеря (Чернышевскому, Некрасову), а славянофилам и тем писателям, которых интересовал духовный, религиозный, а не социальный и революционный опыт; усомниться в верности любой мысли, высказанной в полемических статьях некрасовского «Современника»; реабилитировать Серебряный век, который тогда трактовался как период упадничества; утвердить землю, почву как основу национальной жизни, деревни как оплота национальной традиции, купечества и крестьянства как носителей национального духа. В статьях содержался и упрек в адрес советской интеллигенции, которую Чалмаевтрактовал как просвещенное мещанство (а Солженицынкак «образованщину»), утратившей представление о собственной социальной и культурной миссии. Иными словами, это были очень смелые статьи, и «догматические вставные зубы», о которых говорит Солженицын, давали возможность пройти сквозь цензоров, а «мычание» о национальной идее (а не членораздельная речь) была результатом того, что идей предшественников (славянофилов ХIХ века, уничтоженных в конце 30-х годов новокрестьянских писателей, таких как Н.Клюев, С.Клычков, П.Васильев, П.Орешин, писателей, философов и мыслителей русского зарубежья, таких как Шмелевили Г.Федотов) просто не были известны: прежние были стерты из памяти нескольких поколений, о современниках, пишущих на Западе, не имели возможности знать. Поэтому В.Чалмаевуи его единомышленникам не на что было опереться, не было даже языка, своего рода литературно-критического дискурса, терминов, понятий, способных нести подобный смысловой объем. В этих статьях и предпринимались первые попытки обрести этот язык, ввести понятийный и терминологический аппарат и обосновать круг проблем, которые предстояло исследовать. Именно поэтому некоторые пассажи Чалмаевавоспринимались как смешные.