Состояние отечественной историографии истории философии 20 страница

В связи с обсуждением этой проблемы стоял еще один «проклятый вопрос» — об изменении или неизменности (инвариантности) предмета философии, а следовательно, и истории философии. Мы помним, что вопрос этот решался в официозной науке в той форме, которая была предложена Ждановым: предмет философии изменяется в ходе ее исторического развития. Иовчук придерживался того же мнения. Но весь ход его рассуждений приводил его к противоположному заключению. Так, он писал, что «философы всегда так или иначе отвечали» на одни и те же, так сказать, вечные, вопросы, перечень которых автор приводил. «Онотологические» вопросы, продолжал он, «всегда входили в круг вопросов философии»; «в центре внимания философов всегда стояли и стоят так называемые гносеологические вопросы», «так называемые методологические вопросы также входили и входят в круг вопросов философии»; «проблемы логики входили и входят в круг вопросов философии»; «общие философские вопросы естествознания и ныне входят в круг вопросов философии», то же и «социологические вопросы», и «вопросы этики», и «вопросы эстетики»¹¹ (курсив везде мой. — З. К.). Так что тезис о непрерывном изменении предмета философии повисал в воздухе, и доказывалось, что предмет этот как раз и отличало постоянство (инвариантность).

Иовчуком обсуждалась еще и проблема границ, пределов предмета истории философии. Здесь он учитывал опыт работы над первыми двумя томами шеститомной «Истории философии» и «Очерками по истории философской и общественно-политической мысли народов СССР» (М., 1955–1957). Его позиция по этому вопросу была несколько неопределенной, но все же она отличалась от догматической и состояла в том, что при определении этих границ опасность представляют как «чрезвычайно расширительное толкование предмета истории философии» (характерное для первых двух томов шеститомника), так и сужение этого предмета до чисто гносеологической трактовки. Впрочем эти замечания были излишни после того, как он дал определение предмета истории философии в связи с определением предмета самой философии; это определение устанавливало искомые границы — «общие основы (законы) бытия и мышления». Оставалось только соблюдать их в конкретных историко-философских исследованиях, чего не делали авторские коллективы, работавшие под его руководством.

Противоречивая ситуация сложилась вокруг давно обсуждавшегося вопроса «о возможности воспроизведения историко-философского процесса в форме истории философии...». Иовчук писал, что теперь, после написания двух томов «Истории философии», «имеется возможность создания работ, рассматривающих в историческом плане развитие философских категорий»¹². Однако автор сдает свои позиции: на следующий же год, подводя итоги работы над первыми двумя томами, о задаче изложения истории философии в виде истории категорий он писал нечто совсем иное: «Задача — грандиозная. Для ее осуществления пока не подготовлены необходимые предпосылки, нет еще научного “задела”. Мы сделали только небольшие шаги в этом направлении»; «в целом же исторический процесс развития категорий историко-философской наукой еще не прослежен. Ввиду неразработанности истории логики, истории естествознания, истории возникновения и развития сознания людей, мы пока не смогли при написании «Истории философии» поставить перед собой задачи — детально проследить историческое развитие всех важнейших категорий логики, философских понятий.

Каждый трезво мыслящий ученый должен понять, что на современной стадии развития нашей историко-философской науки мы не могли в полной мере поставить перед собой эту задачу; она для нас пока непосильна. Мы подходим к ее решению в рамках общих характеристик направлений и систем, относящихся к определенной эпохе, которые даются в I–II томах “Истории философии”»¹³. Приходится признать, что в этом выступлении Иовчук более трезво оценивал ситуацию. К сказанному следует добавить, что задача изложить историю философии как историю категорий так и осталась «вечной задачей», которая ставилась перед историками философии вплоть до 80-х годов, когда советская наука тихо отказалась от такого способа изложения истории философии.

Но и этими противоречиями дело не окончилось. В том же подведении итогов Иовчук вдруг отказался от отстаивания позиции, в соответствии с которой мы пока еще не можем воспроизвести историко-философский процесс как историю категорий, и высказал мысль о том, что такое изложение вообще неправомерно: он против того, чтобы давать «изложение истории философии не по эпохам, направлениям и системам, а по категориям». И еще определеннее: «При всей важности истории логических категорий, философских понятий сама история философской мысли, со всем богатством ее течений, не может быть сведена к истории выработанных философией абстракций. Нельзя механически рассекать живую ткань цельных философских систем на отдельные куски, применительно к той или иной философской идее, логической категории и т. п. Историю философии нельзя уложить в “прокрустово ложе” философских категорий»¹⁴. Здесь налицо не только прямое и непозволительное противоречие, возникающее в результате столкновения двух контрастных мнений, но и более того — непонимание самой теоретико-методологической задачи. Историю философии вовсе не обязательно воспроизводить в одном из этих видов. Ее можно и нужно воспроизводить и в той, и в другой формах. История философии, изложенная как история категорий, есть одна из возможных форм историографирования историко-философского процесса, не исключающая множество других форм.

Существенное продвижение вперед было достигнуто Иовчуком и в решении пресловутой проблемы «третьего детерминанта». Полностью повторив азы советской догматики, относящейся к вопросу о происхождении философских идеи («базис» и традиция), он утверждал, что философия «имеет свою специфику, свои законы развития, известную внутреннюю логику, которая выражает в обобщенной форме закономерности познания мира, являющиеся отражением объективных закономерностей природы и общественного бытия»¹⁵. Выделенное курсивом определение вводит в число детерминант, определяющих возникновение и развитие философских знаний, предметный детерминант. Менее определенно, но с явно выраженной тенденцией того же характера решал он эту проблему и в вышедшем через три года введении к учебнику: «Если в конечном итоге направление развития философии обусловлено экономической жизнью общества (первый детерминант. — З. К.), то содержание философских идей и особенно логические категории, формы, в которых развивается философская мысль, не непосредственно вытекают из экономики»¹⁶ (курсив автора).

Меньшая определенность этой формулы по сравнению с формулой, данной в «Истории философии», состоит в том, что здесь содержится намек на то, что опосредованно и этот детерминант сводится к экономике. Различение автором «направления» развития и «содержания» философских идей возвращает нас к соответствующему намеку Энгельса (о котором мы говорили в самом начале этой книги), а также к соответствующим высказываниям В. Асмуса (в его полемике с А. Варьяшем) и Б. Быховского (в его статье 1931 г.) о том, что надо различать эти понятия и что содержание философских идей формируется под воздействием отличного от экономического, а именно предметного, детерминанта.

Описываемый переходный период был ознаменован также некоторыми работами других авторов. И прежде всего среди них следует назвать статью Б. Чагина. Никакими особенными новациями она не отличалась, кроме того, что начиналась с неудовлетворительной оценки, данной автором актуальному состоянию истории философии как науки¹⁶. Может быть, некоторой новацией можно считать взгляд (характерный еще для Иовчука) на историю философии как на «историю познания», «историю выделения, анализа и развития категорий, узловых пунктов процесса познания»¹⁷. В этой связи автор требовал, чтобы в обобщающих трудах по истории философии были подведены итоги постижения человечеством проблем онтологии и гносеологии.

Важную мысль развивал В. Асмус. Он затрагивал проблему опосредования социально-исторических условий в формировании философских идей. Концепцию, в соответствии с которой эти условия формируют содержание философских идей, мы уже определяли как выражение вульгарного социологизма. И это действительно так, если исключить именно то обстоятельство, на которое указывал Асмус. В развернутой системе философских взглядов существует важнейшая область — взгляды на общество, на человека. Здесь уже не скажешь, что признание роли социально-исторических условий по отношению к содержанию идей как формирующей является вульгаризацией. В данном случае эти условия сами являются третьим, предметным, детерминантом процесса этого формирования. Но в развернутой, полной системе философских идей существует связь между всеми частями системы и, следовательно, между взглядами на общество и гносеолого-онтологическим комплексом идей. И тогда появляется возможность определить социально-историческую направленность последнего. «Наиболее адекватное отражение» «общественной действительности» осуществляется теми частями философской системы, которые устремлены на познание общества, и потому уяснение «классовых корней системы» осуществляется с помощью анализа тех ее частей, в которых «осмыслению подвергаются общественные отношения и политические идеалы». Исходя из результатов такого анализа можно уже переходить к уяснению классовой природы и устремленности онтологических и гносеологических разделов системы. Но такая возможность открывается только при анализе развитых, полных философских систем, включающих в свой состав и социологические, и онтологические, и гносеологические компоненты. В случае же отсутствия первых попытки анализа социальной природы онтологических и гносеологических идей часто приводили к «фантастическим, весьма грубым натяжкам», к «нелепым домыслам», какие, к примеру, имели место в историко-философских экскурсах Шулятикова¹⁸.

Отдельные «обновленческие» идеи были высказаны в статьях конца 50-х — начала 60-х годов И. Нарского (О традициях в истории философии // Вопросы философии». 1961. № 1), Ю. Семенова, который отличился тем, что, стремясь подтвердить верность тезиса А. Жданова об изменении предмета философии, в сущности, доказал обратное (Предмет и задачи истории философии как науки. Саратов, 1959), повторившего его А. Иванова (В.И. Ленин о некоторых закономерностях истории философии // Сборник статей кафедр марксизма-ленинизма и политэкономии. Вып. 22. Магнитогорск, I960), О. Леонова (Разработка К. Марксом вопросов историко-философской науки в 1839–1844 гг. // Вестник МГУ. Экономика и философия. Вып. 2. 1957. № 11), Ю. Давыдова (Ленинская критика отношения Богданова к философской традиции // Вопросы философии. 1959. № 6; Проблема идейной преемственности в книге В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» // Вестник истории мировой культуры. 1959. № 3), Ф. Кессиди (Миф, религия и философия // Вопросы философии. 1960. № 3), М. Розенталя (О связи философских теорий с экономическим базисом // Вопросы философии. 1960. № 3), В. Соколова (Б. Рассел как историк философии // Вопросы философии. 1960 № 9) и др.

Особняком в этой серии стоят статьи М. Мамардашвили «Исторический метод в “Истории философии” Гегеля» (Вестник истории мировой культуры. I960. № 3) и «Некоторые вопросы исследования истории философии как истории познания» (Вопросы философии. 1959. № 12). Статья о Гегеле носит остро критический характер. Автор в какой-то мере восстанавливает негативное отношение к великому немецкому философу, которое сложилось во время философской дискуссии 1947 г. благодаря выступлению З. Белецкого. Более того, эта статья может рассматриваться как исходный момент в возникновении сложившейся впоследствии в советской литературе традиции негативной оценки историко-философской концепции Гегеля (М. Петров, Ц. Арзаканьян).

Я мало с чем могу согласиться в этой филиппике М. Мамардашвили, направленной против Гегеля, но, оставляя в стороне многочисленные несогласия с ним, укажу на главное. Оно состоит в том, что, по моему мнению, автор не понял замысла гегелевского построения историко-философского изложения: представить эмпирическую историю философии как логическую. Гегель не отрицал при этом (хотя и нелестно отзывался об эмпирической истории философии) других способов воспроизведения хода историко-философского процесса, но сам в теории избрал логический способ, и то, что ставит ему в вину М. Мамардашвили, было обусловлено самой установкой Гегеля. Правда, на пути к реализации этой теоретической установки Гегеля постигла неудача, но это уже другой вопрос, который мы здесь не можем обсуждать.

Проблема, которую ставит М. Мамардашвили во второй из названных выше статей формулируется так: «Как... строится историческое знание, каков ход исторического исследования с точки зрения проблем и категорий диалектической логики», если «задаться целью выявить развитие философского познания»? Конкретизируя проблему, автор говорит о том, что нельзя «выявить в истории мысли историю познания», если не обращаться «к результатам познания, как они выкристаллизовывались в современности, в сложившейся на данный момент теории предмета мысли», ибо «реальный фактический результат исторических актов познания дан здесь историку вместе с иллюзорными представлениями о его содержании и значении, в переплетении с инородными историческими наслоениями, условиями и связями». Следовательно, различая «историю мысли» как эмпирический ход истории и «историю познания» как сущностный ее ход, автор считает первую засоренной всяческими несущественными феноменами, освободиться от которых можно, рассматривая историю познания с точки зрения современной теории, что и дает возможность отсечь все наносное от существенного. «Без этого анализа (т. е. анализа истории мысли на основе категориального состава современной теории. — З. К.) история философии... превращается в эмпирическое описательство того, что говорилось и писалось по тем или иным философским вопросам»¹⁹.

Однако сложность такого анализа состоит в том, что в современности существует множество теорий, которые могут послужить основанием для построения теории познания и которые по-разному будут обрабатывать историю мысли. Кроме диалектического материализма, существуют экзистенциализм, неотомизм, неогегельянство и другие теории, каждая из которых выстраивает свою историю познания, свою историю философии; это делают Э. Жильсон, Д. Джентиле, Б. Кроче, школа Дильтея — Ясперса и др. В этих условиях, с точки зрения диалектического материализма, задача построения истории философии состоит в том, чтобы сделать «стержнем теоретического исследования истории философской... мысли» взаимосвязь и взаимодействие «логической и исторической сторон диалектического метода»²⁰.

Другая трудность состоит в том, что существует разница между самосознанием философа, его представлениями о собственной системе, «непосредственным», «текстуальным» содержанием новой философской теории и «реальным содержанием познавательных ее результатов, внутренней ее логикой и строением объективно выработавшегося знания»²¹. Здесь автор ссылается на известное положение Маркса о Спинозе²². И, наконец, еще одна трудность, заключающаяся в том, что в знании о предмете заключено не только то, что идет от него самого (от предмета), но и то, что исходит от предшествующего знания — «свойства, порождаемые в нем связью с другими знаниями и с общей системой мышления». Такова «первая абстракция» исследования — выявление того, «с чем объективно соотносятся в предмете взятые (исследователем. — З. К.) исторические положения»²³.

Это построение Мамардашвили основано прежде всего на идее
Гегеля о различии эмпирической и сущностной истории философии. Несмотря на то, что мы уже приводили соответствующее место из Гегеля, приведем его еще раз: «Что же касается философских учений, то мы вообще будем говорить лишь о тех, принципы которых представляют собой шаг вперед и благодаря которым наука расширилась; таким образом я оставляю в стороне много имен»²⁴. Весь параграф «История философии как перечень мнений» «Введения в историю философии»²⁵ посвящен ироническому изложению такого взгляда на историю философии, при котором не отличают эмпирического варианта последней от ее сущностного изложения.

Вторая идея, на которую опирался Мамардашвили, принадлежит Марксу, о чем автор говорил сам (чего он не делал в связи с приведенной ранее идеей Гегеля), и посвящена вопросу об отличии структуры системы и самосознания философа от действительной, реальной исторической значимости его философии. Несомненно, хотя это опять-таки не было заявлено, Мамардашвили имел в виду идею Маркса о том, что низшее познается полно и оптимально из высшего: «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д.». Все рассуждения Мамардашвили о необходимости рассматривать феномены истории с точки зрения того, «как они выкристаллизовывались в современности», «с точки зрения проблем и категорий диалектической логики» и т. п. тяготеют именно к этой мысли Маркса.

«Вторая абстракция» состоит в том, чтобы вообще отвлечься «от этих (исторических. — З. К.) положений и рассмотреть лежащую в их основе реальную проблему в абстракции от исторического материала и ее решения. Это уже логический анализ предмета в современном его понимании». Эта «вторая абстракция» есть продолжение первой, где уже феномены истории рассмотрены в свете категорий современного философского знания. В результате анализа и в соответствии со второй абстракцией «материал исследуемой теории и расчленяется впервые на реальное предметное содержание и историческую форму его выражения». Результаты познания выражаются в понятиях, не свойственных исследуемому философу, но представляющих собой приложение современных понятий к исторически данной форме знания. «Таким образом предметно-историческим анализом выявляется действительное познавательное содержание новой философской концепции, ее место и роль в истории познания, выявляется то, что философы фактически узнали и на деле исследовали и различили в предмете философии»²⁶.

Далее стоит задача анализа развития выявленного философского знания. Описать развитие философских идей еще не значит воспроизвести его, ибо описание не отразит «закономерности изменений, их необратимые качественные этапы». Стремясь выявить весь ход этого развития (в отличие от исследования самого содержания его), М. Мамардашвили предлагает: а) установить исходный момент развития и б) произвести «отождествление» последовательного ряда теорий, генетически связанных с исходной. Такое исследование покажет, по мнению автора, что3 существует общего между последующими этапами развития в истории философии, и выявит имеющие место связи с элементами современного знания, т. е. связи между структурами прежнего знания и знания современного. Автор считает закономерностью развития знания накопление количественных возможностей, приводящих к качественному скачку, а также антиномичный характер развития. Прослеживание этих закономерностей выявляет «внутреннюю логику развития историко-научного процесса», которая должна заменить собой «внешнее описание различных временных состояний научного содержания с этикетками дат и имен»²⁷.

Истолковывая различие «описания» и качественного анализа знания, Мамардашвили приходит к выводу, что знание о предмете не сводится к знанию о его свойствах. «Логические свойства знания определяются его связями с другими знаниями и необъяснимы непосредственно наличием его объекта вне сознания! С другой стороны, несомненная активность исследователя в процессе формирования знания», «действия исследователя являются “причиной” полученного знания». Поступая таким образом, историк убеждается, что последующий этап развития науки не включает всего того, что есть рационального у предшественника (например, Гегель не понял метафизического материализма и формальной логики), следовательно, «в истории познания нет абсолютного и автоматического прогресса и преемственности, ей свойственны зигзаги, она не есть прямая линия»²⁸.

В своеобразно усложненной форме Мамардашвили ставит вопрос о зависимости хода истории познания от «социально-классовых и конкретно-научных условий развития философии». Развитие знания, выступающее, по-видимому, как идеальное саморазвитие из предшествующего мыслительного материала, на самом деле имеет своим источником «скрытое массой посредствующих звеньев воздействие системы общественных потребностей и отношений». Таким образом, автор подключается к традиции абсолютизации социально-исторической детерминации, игнорируя детерминант предметный («третий детерминант»), вернее, не имея представления о нем. Впрочем, он вводит ряд усложняющих эти отношения звеньев: «В научном знании выявляются определенные гносеологические тенденции и проблемы, толкающие к формированию определенных философских взглядов на всеобщие связи объективного мира и мышления, к эволюции самих форм теоретического мышления»²⁹.

Статья Мамардашвили представляет собой новый этап в истории советской науки. Независимо от того, в чем согласны мы с ней и в чем не согласны, независимо от некоторых присущих ей традиционных связей с догматикой прошлых лет, она порывает с ними в целом. Ни принципа «борьбы материализма и идеализма», ни принципа «партийности» мы в ней не находим. М. Мамардашвили вводит в оборот идеи, которые до тех пор в такой форме не включались в сферу внимания историков философии! Это идея внедрения субъективности в результат познания, отказ от признания когнитивной деятельности как чистого воспроизведения свойств предмета познания, идея ограниченности прогресса, которая высказывалась и раньше, но в другой форме, сводившейся к представлению о движении вспять, о зигзагах, а не о неких лакунах, возникающих в связи с тем, что мысль в своем движении оставляет невостребованными достижения пройденного этапа; идея социальности познания, гораздо более утонченная, чем прежнее указание на связь познания с социально-классовыми его основами, специально и подробно развитая в более поздней работе Мамардашвили³⁰; наконец, критика историко-философской концепции Гегели, филиппика, лишь по форме напоминающая антигегелизм эпохи постановления ЦК КПСС о третьем томе «Истории философии» и философской дискуссии 1947 г., имеющая иной предмет, иное содержание.

Этим идеям Мамардашвили еще предстояла долгая жизнь в советской литературе, освобождавшейся от пут догматизма. Его статья как бы устанавливает границу между старым догматическим периодом истории нашей науки и ее новым состоянием, когда началась разработка реальных научных проблем. Правда, в связи с появлением статьи Мамардашвили догматический период отнюдь не прекратился: догматизм вовсе не потерял своих адептов, и в 60-x — 70-x годах многочисленные авторы будут продолжать выступать в прежнем духе. Однако в этом уже проявляется различие между историческим и логическим: логически догматический период завершился, исторически же он еще будет существовать долго.

Примечание

¹ Каменский З.А. Философской энциклопедии 25 лет // Вопросы философии. 1996. С.164–165.

² См.: Иовчук М. О некоторых научных проблемах истории философии и общественной мысли // Вопросы философии. 1956. № 5. С. 191.

³ Иовчук М. Некоторые методологические вопросы... С. 3.

⁴ См.: Вопросы философии. 1954. № 2. С. 17, 21, 22, 17.

⁵ См.: Иовчук М. О некоторых научных проблемах... С. 191, 193; Он же. Некоторые методологические вопросы. С. 3, 39–40.

⁶ См.: Иовчук М. Некоторые методологические вопросы... С. 12.

⁷ Иовчук М. К вопросу об исторических ступенях... С. 30.

⁸ Там же. С. 57.

⁹ Иовчук М. История философии как наука... С. 5.

¹⁰ См.: История философии. Т. I. С. 10, 11.

¹¹ Там же. С. 8–10.

¹² Вопросы философии. 1956. № 5. С. 196.

¹³ Иовчук М. Некоторые методологические вопросы... С. 15–16. Следует отметить, что недоработка авторского коллектива в плане воспроизведения истории философии как истории категорий была отмечена в печати. Рецензируя первый том «Истории философии», группа авторов (А. Гулыга, Э. Ильенков, М. Сидоров) отмечала то обстоятельство, что в книге в недостаточной мере рассмотрена «история философии как возникновение и развитие человеческого мышления, его законов и категорий» (Вопросы философии. 1958. № 2. С. 144). Другая группа авторов (Х. Момджян, В. Фомина, М. Яковлев) рецензируя уже два первых тома этого издания, писали, что в нем «не удалось последовательно применить... во всех разделах... принцип “относительной самостоятельности» философии”, не сделана попытка интерпретировать «развитие хотя бы основных категорий» (Коммунист. 1958. № 8. С. 153).

¹⁴ Там же. С. 15,16.

¹⁵ История философии. Т. I. С. 11.

¹⁶ Краткий курс истории философии. М., I960. С. 16.

¹⁷ См.: Чагин Б. К вопросу об истории философии как истории познания // Проблемы развития в природе и обществе. Л., 1958. С. 274–282.

¹⁸ Там же. С. 280.

¹⁹ Асмус В.Ф. Некоторые вопросы истории философского процесса и его познания // Вопросы философии. 1961. № 4. С. 114–116, 115.

²⁰ Вопросы философии. 1959. № 12. С. 59, 60.

²¹ Там же. С. 60, 61.

²² Там же.

²³ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч.. Т. 29. С. 457.

²⁴ Вопросы философии. 1959. № 12. С. 63.

²⁵ Гегель Г.В.Ф. Соч. Т. IX. С. 106.

²⁶ См.: там же. С. 18–22.

²⁷ Маркс К., Энгельс Ф. Соч.. Т. 12. С. 731.

²⁸ Вопросы философии. 1959. № 12. С. 63, 63, 64, 64.

²⁹ Там же. С. 65, 65, 68.

³⁰ Там же. С. 67, 68.

³¹ Там же. С. 68, 68, 70.

³² См.: Мамардашвили М.К. К проблеме метода истории философии (критика исходных принципов историко-философской концепции К. Ясперса) // Вопросы философии. 1965. № 6.

ЧАСТЬ iii. 1960–1980-е годы ХХ в.

Предисловие

С конца 50 – начала 60-х годов в истории «третьей» истории философии наступает новая эпоха: догматический период был пережит, переходный период завершен. Новая эпоха характеризовалась тем, что интересующая нас наука стала предметом изучения десятков и сотен ученых. В журналах, разного рода ученых записках да и на уровне монографий издаются сотни работ по соответствующей тематике. Но главное — это то, что разрабатывается новая проблематика, которая, будучи в генетическом отношении связанной с прежней, обладает всеми чертами новизны. Казалось бы, уже можно было говорить о том, что наука эта статуировалась. Однако применительно к 50–60-м годам такой вывод был бы преждевременен, поскольку она еще не была структурирована. Действительно, авторы писали работы по этой тематике, но при этом не отдавали себе до конца отчета в том, что работают в жанре истории философии как науки. Они полагали, что исследуют историю философии вообще. Обособление соответствующего жанра научных исследований происходило под знаком разработки «методологических проблем истории философии». Однако термин этот совершенно неадекватен, поскольку эти проблемы охватывают лишь конкретную область истории философии как науки, а не все ее предметное поле. Только к концу рассматриваемого периода, а в полной мере — уже за его пределами была завершена разработка канонической структуры истории философии как науки в одной из возможных ее версий. Других вариантов предложено не было. Соответствующая литература в целом осталась глуха к этой инициативе, и в 90-е годы ее развитие пошло по совершенно иному пути, о чем речи у нас идти не будет.

Эпоха 50–80-х годов породила огромную литературу, которую уже нельзя изучать в прежнем ключе, т. е. следуя хронологии появлявшихся отдельных статьей и монографий. Такой подход оказывается не только невозможным в техническом отношении, но и нецелесообразным. Приходится применять другой — проблемный — метод для научной обработки этой истории, вычленять из нее определенные проблемы и, уже оставаясь в их рамках, прослеживать, как они решались отдельными авторами.

Однако, кроме формальной, есть и содержательная характеристика новой эпохи. Она состоит в том, что литература 50–80-х годов остается в основном на позициях марксизма. И все же это уже другой марксизм, нежели тот, который господствовал в 30–50-х годах: если тот был вульгаризированным, догматизированным, обедненным, то теперь наступила пора марксизма живого, открытого для различных интерпретаций. В научный оборот не только были введены работы молодых Маркса и Энгельса, но изменился подход и к зрелым их трудам: он приобрел творческий характер. Более того, творческий подход к марксизму перерастал в отказ от него и приводил к переходу исследователей на иные теоретические позиции. В результате в рамках этого периода уже обнаружилась и антимарксистская тенденция, которая со временем только усиливалась.

Наконец, хотелось бы сделать еще одно замечание. Как представляется автору, вычленение в данной работе именно этой проблематики в достаточной мере обосновано, и составившие ее отдельные проблемы действительно являются важнейшими. Однако нельзя не понимать, что на всем этом лежит печать субъективности автора. Дело в том, что именно он и был тем ученым, которым в начале 90-х годов была предложена каноническая структура истории философии как науки. И в данной работе, естественно, он опирается именно на предложенную им структуру. В то же время затронутые ниже проблемы на самом деле наиболее интенсивно обсуждались в литературе этого времени, что и является доказательством того, что субъективность автора совпала с объективной значимостью материала, который он предлагает к обсуждению.