Состояние отечественной историографии истории философии 1 страница

Уже со второй половины XVIII в. в России стала создаваться отечественная литература по истории философии, и к первым десятилетиям XIX столетия в этой области были достигнуты немалые успехи. Русские читатели — как ученые, так и просто люди образованные — имели все возможности ознакомиться с ходом многовекового историко-философского процесса.

Во второй половине XVIII¹ и в начале XIX вв. на русский язык был переведен целый ряд обзорных трудов по истории философии², а также оригинальные сочинения многих философов³. На основе этого знакомства стали появляться многочисленные и объемные работы по истории философии, для которых было характерно четкое структурирование рассматриваемых проблем. Так, об античной философии говорилось в систематических курсах истории философии А. Галича и И. Давыдова⁴,
в историко-философских экскурсах Б. Салтыкова, П. Георгиевского,
В. Перевощикова, А. Мерзлякова, Ф. Удена, И. Финке⁵.

В отношении к античности со всей очевидностью проявлялись различные установки авторов. Если естествоиспытатель и медик Уден отказывался терять время на рассмотрение «новоплатонических глупостей в терапии», а в журнале Галенковского «Корифей» высказывалось мнение о том, что «аристотелевская философия, может быть, самая нелепая в целом составе», то орган русских мистиков «Сионский вестник» ставил Платона в пример «вольнодумцам.., называющим себя философами» (имелись в виду Вольтер, Руссо и Гольбах)⁶.

Античный материализм критиковали не только мистики, сторонники религиозной философии, но и авторы, близкие к опытной науке. Объясняется это тем, что этим авторам, стремившимся защищать права последней и пропагандировать ее, античная мысль представлялась излишне умозрительной и имевшей слишком слабую опытную базу⁷. Так, например, относился к античному материализму И. Ертов (отдавший также дань обывательским представлениям об этике Эпикура как о морали разврата) и Т. Осиповский. В некоторой мере то же самое относится и к И. Двигубскому, который отмечал ограниченность экспериментальной базы античной науки, хотя и отзывался с симпатией об античных материалистах Фалесе, Анаксимене, Левкиппе, Демокрите, Лукреции (его поэму он называл превосходной). С благосклонным индиффирентизмом относились к этой ранней форме материалистической философии и такие сторонники опытной науки, как Ф. Уден,
Н. Щеглов, журнал Галенковского, а тяготевший в общефилософских вопросах к кантианству А. Стойкович и идеалисты А. Галич и И. Буле выступали с критикой античного материализма⁸.

Несколько особняком по своим подходам стоит анонимный «Разговор между Лукрецием и Посидонием о бытии бога». Особенность этого сочинения заключается в том, что, на первый взгляд, его автор как будто принял сторону религии. В то же время, выступая от имени Лукреция, он так умно защищает учение Эпикура, а говоря от имени Посидония, столь глупо излагает религиозное учение, что читатель скорее проникался материалистическими и атеистическими, нежели религиозными идеями. И хотя автор отмечал, что в споре победил Посидоний, невольно возникало подозрение, что на самом деле он стоял на стороне Лукреция и использовал такого рода мимикрию для пропаганды материализма. Но уж конечно прямой пропагандой этики и атеизма Эпикура было опубликование В. Олиным перевода отрывков из книги «Moral d`Epicure, par Batteux», в которой излагалось учение великого античного вольнодумца⁹.

О средневековой философии также говорилось в общих курсах истории философии. Кроме того, Уден дал высокую оценку арабской философии и, в частности, учению Ибн Сины, «неправильно именуемого Авиценной»¹⁰.

По отношению к средневековой схоластике русская литература в целом сохраняла тот же критический настрой, что и к античной философии, отмечая, впрочем, ее известные заслуги. Так, Галич, хотя он и был склонен видеть в схоластике «хорошую сторону», в общем связывал ее господство с периодом упадка философии. Уден считал, что «схоластическая философия» в известном смысле «послужила... к изощрению умственных способностей и сохранила навык к умозрению».
В то же время он утверждал, что схоластика «причинила величайший вред ложным (в плане присущего ей антиэмпиризма, абсолютной умозрительности. — З. К.) направлением умов»¹¹. Большинство же авторов категорически отвергало схоластику как учение, погрязшее в пусто-
словии, отошедшее от эксперимента, подавляющее всякую свободу мысли, отстаивающее бессмысленный философский реализм, т. е. идеализм. В таком же духе оценивал схоластику и журнал Галенковского «Корифей». Схоластики, говорилось в одной из статей этого журнала, «впали... в такое заблуждение, что начали всем отвлеченным идеям приписывать бытие или почитать оные действительными существами, независимо от вещей». Выступая против теории «врожденных идей», журнал связывал ее со схоластической традицией и в этой связи высоко оценивал сенсуализм Локка — Кондильяка.

Столь же отрицательно относились к схоластике физики Н. Щеглов и И. Двигубский. Щеглов, который, подобно Салтыкову, отмечал, что «в первые времена владычества пап Аристотелева философия была худо понята, а еще хуже истолкована», писал, что средневековая схоластика «так тесно соединена была с догматами западной церкви, что не позволено было ни одному здравомыслящему судить о вещах иначе, нежели требовали суеверные перипатетики». Журнал Двигубского «Новый магазин естественной истории» считал, что Европа дремала «под игом схоластической философии», под «игом перипатетизма», когда процветали «пустые умозрения и бесполезные словопоучения, нелепость схоластических тонкостей» и что были «времена невежества». Отметим также, что П. Георгиевский и В. Перевощиков критиковали и отвергали определение прекрасного, данное не только Платоном и Аристотелем, но и Августином¹².

С большим интересом к взглядам философов эпохи Возрождения (Бруно, Кампанелла, Телезио и др.) относились А. Галич, П. Лодий,
И. Ератов, Н. Щеглов¹³.

Гораздо обстоятельнее было знакомство русского общества с философией Нового времени. Стойковичу принадлежит общефилософ-
ская квалификация системы Декарта, которого он причислил к идеалистам и объединил в одну группу с Беркли и Юмом. Другие авторы давали лишь общую оценку роли Декарта в развитии опытной науки и подчеркивали значение его космологических идей. Большие заслуги Декарта в развитии опытной науки отмечали П. Лодий и В. Котельницкий. С уважением, хотя и критически, отзывался об этом философе Н. Щеглов; А. Галич и И. Ертов, также высоко оценивая его творчество, главным образом выделяли его космологические идеи. И только священник И.А., выступивший против коперникианства во имя защиты библейской космогонии, «разносил» идеи Коперника, Галилея, Кеплера, теорию «вихрей» Декарта, взгляды Ньютона¹⁴. (О философии Бэкона см. ниже.)

Философию Лейбница реже рассматривали как таковую и чаще — как форму опытной науки (в первую очередь имея в виду открытия философа в области математики). И. Ертов писал о Лейбнице как об авторе одной из систем происхождения миров, а В. Котельницкий,
П. Лодий, И. Двигубский ставили его имя в один ряд с именами других выдающихся представителей опытной науки. Лишь А. Галич, симпатизировавший идеализму немецкого философа, видел в нем мыслителя, который подорвал «корень» спинозизма и соорудил «на развалинах такую храмину, в коей бы умозрение, нравственность и вера могли жить мирно и дружелюбно»¹⁵.

Квалификацию систем Беркли и Юма как идеалистических дал
А. Стойкович, а Ф. Уден объявлял этих философов (как и Канта) ответственными за то новое, характерное для конца XVIII — начала XIX вв., направление умов, в соответствии с которым признавалось, что естественные и философские науки вышли за ограниченные «пределы опытности» и что они «были... составляемы и обрабатываемы не по законам природы, чувствами постигаемыми, а по составлению из чистого ума почерпаемому (a priori)». П. Лодий относил Беркли к той же категории философов, к которой принадлежал и Лейбниц, а взгляды Юма излагал объективистски¹⁶.

Большой интерес проявила русская литература к немецкому классическому идеализму, и это вполне понятно: ведь философия Канта — Фихте — Шеллинга была новейшим этапом развития философии. В России Фихте привлек к себе меньшее внимание, чем Кант, не говоря уже о Шеллинге¹⁷. Следует отметить, что симпатии к философии Фихте выражались главным образом в том факте, что на русский язык переводились многие работы иностранных авторов, посвященные этому мыслителю. Пропаганде философии Фихте послужила также публикация в 1813 г. его сочинения «Яснейшее изложение, в чем состоит существенная сила новейшей философии». Такое же значение имел сочувственный некролог, посвященный Фихте, переведенный из «Французской газеты» и опубликованный в год его смерти (1814), где Фихте рассматривался как патриот, сторонник религии и антагонист французских материализма, деизма и атеизма. Положительная характеристика философии Фихте давалась и в отрывке из сочинений г-жи Сталь, которая, как известно, критиковала Канта «справа» — за недостаточную религиозность. Фихте и Шеллинг противопоставлялись здесь Канту, дуалисту и агностику, как фигуры, знаменовавшие собой движение философии вперед. «...Прежде Фихте, — говорилось в статье, — ни один философ не довел системы идеализма до столь глубоко ученой тонкости; он из деятельности души произвел целую вселенную». В литературе того времени имелось несколько более или менее объективистских изложений взглядов Фихте, индифферентных упоминаний его имени и рекомендаций по поводу его сочинений.

Защищая Фихте от весьма туманной и бессодержательной критики Давыдова (публиковавшегося под псевдонимом «Богатырев»), в журнале «Благонамеренный» (1821) с полемическими статьями выступил некий анонимный автор, который, кроме всего прочего, упрекал критика за то, что в читаемом им курсе тот доводил изложение истории философии лишь до Канта, игнорируя Фихте, Шеллинга и Гегеля. Впрочем, журнал «Вестник Европы», в котором печатался Давыдов-Богатырев, уже на следующий год после того, как состоялась указанная полемика, сам выступил в качестве сторонника немецкого идеализма и противника французской философии. Редактор журнала Каченовский причислил Фихте, Канта и Лейбница к выдающимся умам. Упоминания о Фихте мы находим в статье «Друг юношества» и в гимназическом курсе философии Якоба, который рекомендовал сочинения Фихте для чтения в числе прочих источников по курсу «естественного и народного права». Наконец, в своей «Истории философских систем» философию Фихте изложил Галич. Отметив ее недостатки, он вместе с тем, хотя и не очень отчетливо, указал на ее диалектичность, что было весьма редким для того времени явлением.

Наряду с этой более или менее апологетической линией имели место и критические выступления, относящиеся не только к самой философии этого мыслителя, но и к немецкому классическому идеализму вообще, в число крупнейших представителей которого Фихте, несомненно, включался. Интересно, что уже первое (1802) из известных нам упоминаний имени этого немецкого философа в русской литературе XIX в., как и другие, более ранние высказывания о нем в переводных работах, носило критический характер. Так, Шпренгель, рассматривая «критический идеализм» Фихте — Шеллинга, критиковал этих философов за «невежество в эмпирических познаниях». В переведенной Дашковым с французского статье о философии Канта — Фихте говорилось, что они «трудны», «темны» и что «нельзя еще утвердительно сказать, приобретала ли философия пользу от... споров», ведущихся вокруг проблем, поставленных Кантом и обсуждаемых Рейнгольдом, Шульце и Фихте.

Критическую позицию по отношению к Фихте занял журнал Буле «Московские ученые ведомости». В 1806 г. журнал поместил рецензию на книгу Фихте «Об истинном свойстве ученого», в которой разбиралась его философия вообще. «Учение о науке», или «наука наук» (так, видимо, в журнале переводили термин Фихте «Wissenschaftslehre», который в современной литературе принято переводить на русский язык как «наукоучение»), и разъяснение этого учения были изложены
немецким философом «...методом, которого форма, терминология
напоминают времена схоластиков». Сначала, говорится в рецензии, фихтеанство вскружило голову многим, но «потом... знатоки в философии рассмотрели систему его основательнее, открыли главные ошибки и неудовлетворительные положения оной». В силу этого и в результате знакомства с системами Шеллинга и других философов, а также благодаря некоторым внутриполитическим событиям, говорилось в рецензии, «наука наук г-на Фихте почти уже забыта». Хотя в этой статье детально и не вскрывалась несостоятельность фихтеанства, в ней оно было охарактеризовано как устаревшее и схоластическое учение¹⁸.

Несколько замечаний по поводу философии Фихте сделали польский философ И. Снядетский и И. Давыдов. Среди опубликованных в русских журналах переводов работ, в которых разбирались системы немецких идеалистов, следует отметить также статью Ансильона «О новейших системах метафизики в Германии», где давалась весьма содержательная критика учения Фихте. Наконец, хотя и с разных позиций, были подвергнуты критике этические и эстетические взгляды Фихте. Так, критик Канта «справа» З.Савицкий утверждал, что Фихте «впал в совершенный формализм» и завершил кантовский эгоизм в этическом учении. И. Войцехович, отстаивая мысль о том, что прекрасное в природе выше прекрасного в искусстве, переходил от критики субъективизма фихтеанской эстетики к критике его субъективного идеализма вообще: «...Так называемый мир идеальный, — замечал Войцехович, опровергая Фихте, — есть отражение мира, внешним чувствам подлежащего»¹⁹.

О «Науке логики» Гегеля писал в своем курсе Галич, рассматривая ее в качестве приложения учения Шеллинга к логике. В нем он также упоминал работу Гегеля «Различие между системами философии Фихте и Шеллинга» и говорил о «Критическом журнале философии», который совместно издавали Гегель и Шеллинг. О Гегеле упоминалось и в полемике, которую в журнале «Благонамеренный» вел Давыдов-Богатырев, и в сочинениях В. Одоевского²⁰.

Однако наибольшее внимание привлекла к себе материалистическая и деистическая философии Нового времени. Она рассматривалась русскими авторами весьма подробно, особенно две ее школы: английская (Бэкон, Гоббс, Гартли, Пристли и тяготевший к материализму деист Ньютон) и французская (Д`Аламбер, Гельвеций, Гольбах, Дидро, Ламетри, Робине, Кабанис, а также близкий к материализму Бонне), хотя не были забыты ни Спиноза, ни Гассенди, ни даже малозначительные с точки зрения их влияния на развитие философии проявления материализма в трудах немецких медиков К.И. Виндишмана и И.Ф. Аккермана.

Большинство авторов, высказывавшихся о Бэконе, в качестве главной его заслуги отмечали решительное отрицание им схоластики и создание основ для развития опытной науки и эмпирической философии. Неудивительно, что подобные суждения о Бэконе высказывали прежде всего деятели русского естествознания (И. Двигубский, Т. Осипов-
ский, А. Стойкович, Н. Щеглов, Ф. Уден, В. Котельницкий, М. Павлов)²¹. Не менее высоко ставили Бэкона и представители общественных наук, в том числе и специалисты-философы: историки философии (А. Галич и И. Давыдов), логики (П. Лодий и П. Любовский), эстетики (В. Перевощиков и В. Григорович, журнал Галенковского)²². В эти годы было напечатано несколько, правда, сравнительно малозначительных, отрывков из сочинений Бэкона, а также из сочинений зарубежных авторов, положительно относившихся к его творчеству²³.

История английского материализма более поздней эпохи не нашла широкого освещения в сочинениях русских авторов, но все же из отечественной литературы русский читатель мог узнать о творчестве Гоббса, Пристли, Гартли. Большинство авторов упоминало об английских материалистах лишь в связи с изложением истории философии. Некоторые из них, например, Галич, осуждали материализм вообще или даже резко критиковали Гоббса как атеиста и теоретика естественного права. Наиболее непримиримо относились к английскому материализму и особенно к теории естественного права Гоббса представители официальной идеологии. Граф Хвостов поносил не только вольнодумца-атеиста, но и его духовных отцов, в числе которых называл и «Гоббезия». Клеврет Магницкого и его помощник в деле разгрома Казанского университета Г. Городчанинов «ниспровергал» теорию естественного права цитатами из Евангелия и сочинений церковных писателей. Выступая против идей равенства, народоправия, обосновывая необходимость и богосообразность монархии и повиновения народа, Городчанинов всячески разносил «лжемудрецов», «лжеучителей» и среди них в числе первых Гоббса: «Вот пагубная система так называемой философской науки естественного права»²⁴, — писал он. Журнал Буле, критикуя материализм Кабаниса, возлагал известную долю ответственности за атеистические тенденции учения французского материалиста на его предшественников, а среди них назывался и Гоббс²⁵.

С пристальным вниманием изучали русские авторы французский материализм XVIII в. и развивавшийся параллельно ему деизм Вольтера — Руссо. Общая картина отношения русской мысли к французскому материализму такова: резкая критика со стороны официальных идеологов, видевших в нем главного идейного врага из числа врагов зарубежных; критика со стороны деистов, сопряженная с признанием отдельных идей и попытками популяризовать сочинения представителей этой школы; вынужденное молчание со стороны материалистов —сторонников энциклопедистов, идеи которых не только принимались, но и разрабатывались в бесцензурных философских работах.

С ожесточенной критикой французского материализма выступали известные официальные идеологи: епископ Калужский и Боровский Феофилакт Магницкий, Невзоров, Кондорский, Городчанинов и др. Силы реакции не полагались в данном случае только на себя и использовали переводы сочинений иностранных авторов, которые «разносили нечестивых» французских мыслителей²⁶. Авторы этих книг и статей критиковали и французский материализм в целом, и его крупнейших представителей.

С критикой французского материализма выступили и просветители-идеалисты (А. Галич, П. Любовский), и деисты (И. Пнин, П. Гамалея, Д. Куницын, В. Измайлов, И. Войцехович)²⁷. Но эта критика существенно отличалась от той, под знаменем которой выступала официальная идеология. И дело здесь не только в ином тоне, но, главным образом, в том, что деисты, критикуя взгляды французских материалистов, солидаризировались с рядом их идей. Так, Галич, критиковавший французский материализм в «Истории философии», рассматривал в своем сочинении по эстетике идеи Дидро и его последователей наряду с идеями Баумгартена и Канта как определенный этап в истории этой науки, как «период смысла и логических его соображений». Деист
И. Пнин избрал эпиграфом к своей «Оде на правосудие» слова Гольбаха: «Правосудие есть основание всех общественных добродетелей».
Он опубликовал в издававшемся им журнале перевод некоторых частей «Системы природы» Гольбаха, чего бы не сделал человек, видящий в идеях этой книги только заблуждения. В. Измайлов при общем критическом отношении к французскому материализму не мог не отметить достижений Гельвеция в области философии: «Гельвеций, имев несчастье быть обманутым своей теорией умов, имел, однако, славу доказать силу навыков и действий примером».

Многие авторы, хотя и не были материалистами, выступали с одобрением некоторых материалистических идей. Так, с идеей Дидро о том, что красота природы выше красоты искусства, солидаризировался И. Войцехович, связывавший с этим положением свою трактовку понятия «эстетический идеал». Формалист в эстетике А. Гевлич пытался отмежеваться от понимания «идеала» Дидро, хотя и стремился использовать его как отправной пункт для своих построений. Рецензент книги «Основания геометрии» С. Гурьев, как и сам автор этой книги, стоявший за опытную науку и за материалистический сенсуализм, упоминал Д`Аламбера и Энциклопедию, а Ф. Уден напоминал о важнейшем материалистическом положении Гельвеция: «Причина ума (лежит. — З. К.) в образе телесной организации, и руки человеческие превозносят душу человеческую над душою животных». И. Двигубский относил Ламетри к лучшим умам человеческим, а П. Любовский (последователь профессора Харьковского университета фихтеанца-шеллингианца, И. Шада) соглашался с автором «Системы природы» в том, что «самый разум производят от мозга». Автор универсального гимназического курса философии Л. Якоб не побоялся в рекомендательном списке литературы по психологии указать наряду с другими источниками сочинения Ламетри, Гельвеция и Кабаниса. Важное значение для пропаганды материализма имела заметка, помещенная в «Вестнике Европы», в которой рассматривалось «Рассуждение о существах организованных» Ламетри. В этой заметке сочувственно излагались идеи философа о происхождении человека и о значении прямой походки в эволюции человека²⁸.

В периодических изданиях этого времени, особенно первого десятилетия XIX в., встречаются афоризмы, письма, анекдоты, касающиеся отдельных представителей французского материализма²⁹.

О других материалистах Нового времени в литературе имеются лишь беглые и отрывочные упоминания. Галич и Стойкович напоминали русскому читателю о П. Гассенди. а первый из них выступал против Спинозы, солидаризируясь с теми, кто критиковал философию голландского мыслителя с позиций идеализма и теологии; Куницын отвергал спинозистское общее начало или признак права, а Лодий называл Спинозу (впрочем, наряду с Декартом, Мальбраншем и Беркли) в числе последователей тех мыслителей Возрождения, которые начали восстанавливать опытную науку. Сторонники официальной идеологии (Городчанинов, Хвостов и др.) проклинали Спинозу как безбожника, справедливо объединяя его в одну группу с французскими материалистами. В работе по истории медицины К. Шпренгеля критически излагаются учения двух немецких медиков-материалистов. Первый из них, Виндишман, по словам Шпренгеля, «доказывал, что явления животного тела зависят от сил материи и что животная материя отнюдь не различествует существенно от неорганической, но токмо имеет другой вид в малейших образованиях своих... Сие мнение заключает в себе настоящее атомистическое понятие». Другой медик-материалист, Аккерман, объяснял «явления жизни единственно переменами ныне известных веществ неорганических тел»³⁰.

Что касается деизма, то официальная идеология, по существу, не делала различия между французским деизмом, представленным главным образом Вольтером и Руссо, и материализмом. Для нее все
эти философы были «одним миром мазаны»: все были «вольнодумцы», «враги церкви и нравственности». Магницкий и Невзоров, Кондорский и Городчанинов, Филарет и Феофилакт, Лопухин и авторы переводных книг и статей, выступавшие против передовой французской идеологии, ставят на одну доску и французских материалистов-атеистов, и деистов. Для официальных идеологов деизм был лишь разновидностью антицерковной идеологии, формой вольнодумства. Это тем более относится к социологическим идеям, в выражении которых деисты и материалисты оказывались уже совершенно близкими друг к другу. Справедливость требует признать, что некоторые из деятелей неофициальной идеологии разделяли эти взгляды, по крайней мере в отношении Вольтера: так, и Галич, и Гамалея весьма резко и злобно говорят о Вольтере (а Гамалея также и о Руссо).

Весьма характерно, что некоторые авторы противопоставляли взгляды Руссо взглядам Вольтера. Е. Станевич (скрывавшийся за псевдонимом Евстафий), критикуя Вольтера в статье «Параллель между Вольтером и Руссо» и считая его единомышленником Д'Аламбера, объявлял его ответственным за французскую революцию и ее «плачевные последствия» и подчеркивал, что Руссо тоже критиковал нравы и общественные учреждения, но, в отличие от Вольтера, — лишь с целью их исправления. Автор ссылался на Руссо и проповедовал возвращение к природе как средству искоренения общественного зла. Многие авторы выступили с критикой некоторых идей Руссо. Так,
А. Галич, порицавший Вольтера как «соревнователя нечестия», называл Руссо в числе «лучших и благороднейших мыслителей», хотя и он, по мнению Галича, «своими благонамеренными декламациями скорее вредил, нежели приносил пользу». А. Николаев, по сути дела, примыкал к идеям Руссо о договорном происхождении «гражданского общества». Но в то же время он, отступая в целом ряде положений от учения женевского мыслителя, критиковал его мнение о том, что развитие науки принесло человечеству вред. С критикой этого положения Руссо, ставшей для передовой русской мысли традиционной еще в XVIII в. (см., например, критические замечания по этому поводу Радищева), выступали и другие авторы.

В этой связи следует напомнить о социологическом трактате
В. Попугаева, в котором тот возражал против мнения Руссо и руссоистов, видевших «золотой век» человечества в прошлом. В «диком состоянии» зло превышает добро, утверждал он, а потому «завидовать сему состоянию или хвалить оное есть несправедливо». С тех же позиций выступал и журнал Галенковского. Полемизируя с Руссо, он писал: «Всякий народ своими добродетелями, благосостоянием, многолюдством и могуществом обязан одному просвещению, одной мудрости законов», а потому и непонятно, «какая же выгода склонила Ж.-Ж. Руссо столь громко защищать невежество? Это тайна». Впрочем, все это не мешало журналу принять теорию общественного договора как истинную.
В. Измайлов, считая Руссо «гением» и воздавая должное его заслугам перед человечеством, критиковал в цитировавшейся уже программной статье некоторые его педагогические идеи: «Эмиль воспитывается почти в совершенном уединении, без сообщения с людьми и, так сказать, в новом мире, вокруг его сотворенном попечениями воспитателя».
С прогрессивных позиций критиковал Руссо и Левитский: «Напрасно творец Эмиля усиливается доказать, что политическое общество человеку не свойственно, что законы заглушают в нем способности». Далее автор подробно развивал тему о благотворном влиянии общества и справедливых законов на человека³¹.

Англо-французский сенсуализм Локка — Кондильяка также находился в сфере внимания русской литературы. По своим коренным философским принципам эта школа также принадлежала к деизму, однако ввиду особого значения ее для гносеологии рассмотрению ее необходимо уделить пристальное внимание. Нечего и говорить о том, что официальная идеология в лице, например, Кондорского, неистовствовала по поводу этого направления в философии. Критически отнеслись к нему и просветители-идеалисты: в журнале Буле, как мы уже говорили, был опубликован перевод статьи иностранного автора, который в рецензии на книгу Кабаниса возлагал, и вполне основательно, известную долю ответственности за материализм автора на Локка и Кондильяка. Галич ставил в вину эмпиризму Локка — Кондильяка то, что он вел к материализму и «эвдемонизму», в результате чего Локк, несмотря на свою личную религиозность, не смог согласовать своей философии с религией. Его эмпирическая философия «ничего не знала о высшем»³².

Но большинство русских авторов, высказывавшихся о сенсуализме Локка — Кондильяка, высоко ценили их заслуги перед философией, а некоторые подвергали их идеи плодотворной в историческом плане критике. В журнале Галенковского, в той же самой статье, в которой высоко оценивалась философия Бэкона, сенсуализм Локка и Кондильяка характеризуется как «точный кладезь учености», в котором, по мнению автора статьи, следует искать разъяснения понятий «ум», «душа» и
т. п.³³. Как продолжателя дела восстановления опытной науки оценивал Локка и П. Лодий; на Кондильяка как на авторитет ссылался Н. Архангельский; Л. Якоб рекомендовал гимназистам читать сочинения французского сенсуалиста, а В. Измайлов солидаризировался с «бессмертным Локком», который в борьбе против лейбницианской теории врожденных идей доказал, что «умственные способности проистекают из чувственных впечатлений». Подобным же образом Е.Филомофитский использовал сенсуализм Кондильяка для критики априоризма и трансцендентализма немецкого классического идеализма³⁴.

Ф. Уден отметил действительно глубокий порок этого метафизического сенсуализма, свойственный также и французским материалистам: неумение перейти от ощущения к понятию, стремление свести понятие к ощущению. Говоря о судьбах медицины в конце XVIII в., Уден осуждал ее стремление к «поверхностной опытности», развившейся как реакция на крайне одностороннюю умозрительность. Развитию этой тенденции способствовало, по мнению Удена, усиление в философии влияния Локка и Кондильяка, утверждавших, что «все понятия происходят из чувства»³⁵.

Примечания

¹ Статистическую обработку литературы по истории философии в России XVIII в. представил в своей книге «Социологическое прочтение философских идей России XVIII в.» (СПб., 1998) В.М. Зверев. Он приводит таблицы, свидетельствующие о степени распространенности сочинений тех или иных философов Нового времени и античности, работ гуманистов, моралистов, эстетиков, правоведов, политиков, натуралистов, переводных трудов по логике, а также исследований историков философии (см.: Зверев В.М. Указ. соч. С. 92–95). Эти данные говорят о том, что уже в XVIII в. создавалась отечественная литература по истории философии.

² См.: Статьи о философских толках (пер. из Энциклопедии). СПб., 1774; Гентцкен Ф. История философическая, или о философии, в которой описываются жизни главнейших великих философов, представляются главнейшие их положения и исследование сект, кратко и ясно. СПб., 1781; Бруккер И. Сокращенная история философии от начала мира до нынешних времен. М., 1785; Формей (сокращение и переработка сочинений Бруккера). М., 1785; Французская нынешнего времени философия (пер. с фр.). 2-е изд. М., 1787; Зерцало древней учености, или описание древних философов, их сект и различных упражнений. М., 1787; Опыт древней китайцев философии, о их нравоучении и правлении. СПб., 1794; Кондильяк. История ума человеческого от первых успехов просвещения до Эпикура. М., 1804; Бюри. Краткая история о философах и славных женах. В 2-х ч. М., 1804; О философии англичан (из сочинений Сталь-Гольштейн). СПб., 1819; О философии французов (из сочинений Сталь-Гольштейн), СПб., 1820; Сталь-Гольштейн. О значительнейших философах, бывших прежде и после Канта // Соревнователь просвещения и благотворения. 1824. № 9.