Antoine Van Dyck

Douce tierte des coeurs, grace noble des choses Qui brillent dans les yeux, les velours et les bois, Beau langage eleve du maintien et des poses — Hereditaire orgueil des femmes et des rois! — Tu triomphes. Van Dyck, prince des gestes calmes, Dans tous les etres beaux qui vont bientot mourir, Dans toute belle main qui sait encor s'ouvrir;

Sans s'en douter — qu'importe — elle te tend les palmes!

Halte de cavaliers, sous les pins, prei» des flots

Calmes comme eux — comme eux bien proches des sanglots

Enfants royaux deja magnifiques et graves,

Vetements resignes, chapeaux a plumes braves,

Et bijoux en qui pleure — onde a travers les flammes —

L'amertume des pleurs dont sont pleines les ames

Trop hautaines pour les laisser monter aux yeux;

Et toi par-dessus tous, promeneur precieux, En chemise bleu pale, une main a la hanche, Dans 1'autre un fruit feuillu detache de la branche, Je reve sans comprendre a ton geste et tes yeux:

Debout, mais repose, dans cet obscur asile.

Due de Richmond, ojeune sage — ou charmant fou? —

Je te reviens toujours: Un saphir, a ton cou,

A des feux aussi doux que ton regard tranquille.

Французская AHTCpaiypa Модсрии r.i

Шопен

Шопен, кипенье слез, зыбь вздохов, крыльев взмах, Рои бабочек-ночниц висит над пенным морем, Купаясь в пенье и танцуя на волнах. Тоскуй, грусти, чаруй, пьяни, пленяя горем, Оплел, обвил печаль твоей мечты вьюнок, По прихоти твоей скользя на крыльях боли, Так от цветка к цветку порхает мотылек, И пьет нектар потерь, и вьется в чистом поле. Мелодию ведя от слез на волосок. Приятель лун и гроз. прекрасный принц печали, Вновь грустной радостью горит твой воспаленный взор, Вновь плача и смеясь, бел, хрупок как фарфор, Следишь, как солнца луч искрится на рояле, И озаряет вдруг, скользнув сквозь жалюзи, Улыбку горечи, надежды две слезы.

Моцарт

Баварский властелин коленопреклоненно От итальянки не отводит страстный взгляд, И тусклый взор горит, шумит промозглый сад, Мерцают кружева как солнечная пена.

Германская душа — глубокий долгий вздох — Познала прелесть грез и сладость томной лени, — Любить, любимым быть, — забвеньем веет мох, Бессильно падают ладони на колени.

Вздох Керубино и усмешка Дон Жуана! — Бессмертный смех звенит в шпалерах темных роз, И дышат зноем, — но все жарче струйки слез, — Сад Андалузии и древняя Тоскана.

В германском парке, как туман, стоит печаль, На итальянке вновь Царицы Ночи шаль, Дыханье легкое хранит, как песню, лес, С волшебной флейты вновь в серебряную тень Струится медленно погожий долгий день, Прощальный холодок щербета, губ. небес.

Пер. Н. Стрижевской. Литературная учеба. — 1990. - Кн. 2. Март, апрель.

Марсель Ilpyci

Chopin

Chopin, mer de soupirs, de larmes, de sanglots Qu'un vol de papillons sans se poser traverse Jouant sur la tristesse ou dansant sur les flots. Reve, aime, souffre, crie, apaise, charme ou berce, Toujours tu fais courir entre chaque douleur L'oubli vertigineux et doux de ton caprice Comme les papillons volent de fleur en fleur;

De ton chagrin alors tajoie est la complice:

L'ardeur du tourbillon accroit la soif des pleurs. De la lune et des eaux pale et doux camarade, Prince du desespoir ou grand seigneur trahi, Tu t'exaltes encor, plus beau d'etre pali, Du soleil inondant ta chambre de malade Qui pleure a lui sourire et souffre de le voir Sourire du regret et larmes de 1'Espoir!

Mozart

Italienne aux bras d'un Prince de Baviere Dont 1'oeil triste et glace s'enchante a sa langueur Dans sesjardins frileux il tient contre son coeur Ses seins muris a 1'ombre, ou teter la lumiere.

Sa tendre ame allemande — un si profond soupir! — Goute enfin la paresse ardente d'etre aimee, II livre aux mains trop faibles pour le retenir Le rayonnant espoir de sa tete charmee

Cherubin, Don Juan! loin de 1'oubli qui fane Debout dans les parfums tant il foula de fleurs Que le vent dispersa sans en secher les pleurs Desjardins andalous aux tombes deToscane!

Dans le pare allemand ou brument les ennuis,

L'Italienne encore est reine de la nuit.

Son haleine у fait 1'air doux et spirituel

Et sa Flute enchantee egoutte avec amour

Dans 1'ombre chaude encor des adieux d'un beaujour

La fraicheur des sorbets, des baisers et du ciel.

11-

Французская литература. Модернизм

О ВКУСЕ

Есть люди, с которых довольно насладиться очаровавшей их кни- гой, как цветком, ясным днем, женщиной. Другие, боясь обмануться в себе, отравляют собственное удовольствие желанием проверить, насколько оно глубоко, обоснованно. Их неотвязно мучает вопрос: а в самом ли деле книга доставляет наслаждение моему уму или все это только вкус к тому, что модно, только инстинкт подражания, благо- даря которому вкусы поколения так единообразны, или еще какая- либо недостойная склонность? Вот их и бросает от книги к юниге, носит по волнам безжалостным ветром тревоги, так что они не в силах ни остановиться, ни вкусить невинное счастье. Настает, одна- ко, день, когда они как будто обретают свою заветную пристань, тихую благодатную гавань, где их со всех сторон окружают недвиж- ные зеркала красоты. Их привел в этот мирный край Флобер или Леконт де Лиль, и красота, которая им открылась, столь очевидна, ее источники столь ясны, что, уверившись на сей раз в истинности пленившей их красоты, они долго ею наслаждаются. Но потом ими овладевает сомнение, вызванное, по-видимому, бледным воспоми- нанием об истинной красоте, которую они, возможно, созерцали, прежде чем душа их обрела плоть: ведь не может же быть истинная красота до такой степени внешней — человеку присуще скорее пред- ощущать и любить ее как душу, просвечивающую в несчетных тенях, нежели схватить ее материальный облик так непосредственно, так совершенно, что ему удается воссоздать поистине равноценные подо- бия. И снова яростный ветер тревоги касается их своим беспощадным крылом. Они покидают гавань, уже не отвечающую их грезам о боже- ственном покое, и, возобновив свое плавание, мятущиеся и истер- занные, вновь пускаются на поиск красоты, вызывая насмешки тех, кто наслаждается книгой, как цветком, ясным днем, женщиной, ч видит в этих беспокойных странниках безумцев, одержимых манией преследования. Беспокойство — и впрямь томительное, как бред, как болезненная мнительность, отталкивающая художников, словно они обманщики, прельстительные отравители, — тяготящее эти души, ко- торые жаждут чего-то, чем одаряет, возможно, одно небо и что здесь, на земле, человек получает взаймы, на срок, только благодаря наив- ной непосредственности.

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ «ПРОТИВ СЕНТ-БЁВА»

С каждым днем я все менее ценю разум. С каждым днем все более отдаю себе отчет в том, что только выйдя за его пределы, писатель может вновь овладеть чем-то из наших впечатлений, то есть извлечь нечто такое из себя самого, что и есть единственный

Марсель Пруст

предмет искусства. То, что разум называет прошлым, таковым не является. Действительно, подобно тому как это случается с душа- ми усопших в иных народных легендах, каждое, столь быстротеч- ное мгновенье нашей жизни воплощается и таится в каком-нибудь предмете. И оно остается заключенным в нем до тех пор, пока мы не отыщем этот предмет. Благодаря ему мы снова обретаем эти ут- раченные мгновенья нашей жизни, вызываем их в памяти и осво- бождаем из плена. Этот предмет, в котором они таятся •- или ощу- щение, им вызванное, поскольку всякий предмет дан нам в наших ощущениях — весьма вероятно, что мы не встретим его никогда. А значит есть такие мгновенья нашей жизни, которые никогда не воскреснут. Ведь этот предмет так мал, так затерян в мироздании, что у нас почти нет шансов встретить его на своем пути! И поныне существует загородный дом, где я провел несколько летних меся- цев. Порой я вспоминал их, но у меня не возникало их живого образа. И было вполне вероятно, что они останутся для меня на- всегда умершими. Их воскрешение, как и вообще всякое воскре- шение, зависело от простой случайности. Как-то вечером, вернув- шись домой промерзшим и не в состоянии согреться, я принялся за чтение в своей комнате при свете лампы. Моя старая кухарка предложила мне выпить чашку чаю, хотя прежде у меня не было такой привычки. Случаю было угодно, чтобы она принесла мне несколько печений. Я обмакнул печенье в чашку с чаем, и в то самое мгновенье, когда я откусил кусочек печенья и ощутил на своем нёбе его нежный вкус, я почувствовал какое-то волнение, запахи гераний и апельсинового дерева, пережил чувство необыч- ного просветления и счастья; я оставался неподвижным, боясь ма- лейшим движением прервать то, что происходило во мне и чего я не понимал, что было связано с намоченным в чае кусочком пе- ченья, который, казалось, совершил такие чудеса, как вдруг по- шатнувшиеся перегородки моей памяти рухнули, и из нее выплы- ли летние месяцы, проведенные мною некогда в загородном до- ме, — о чем я уже говорил, — которые вторглись в мое сознание, летние месяцы с их утренними часами, за которыми следовала не- прерывная вереница счастливых мгновений. Тогда я вспомнил: каж- дое утро уже одетый, я спускался в комнату моего деда, только что проснувшегося и пившего свой чай. Он размачивал в нем бисквит и давал мне попробовать. И когда эти летние месяцы миновали, вкус бисквита, размоченного в чае, стал тем убежищем, где умер- шие мгновения — умершие для разума — укрылись и где я бы их, вероятно, никогда бы не нашел, если б в тот зимний вечер, когда я вернулся замерзший домой, моя кухарка не предложила бы мне напиток, с которым это воскрешение было связано магической связью, о чем я не знал.

/65

Но как только я попробовал бисквит, весь сад. до этого мгно- вения смутный и тусклый, с его заброшенными аллеями и клум- бами, заросшими цветами, — все это выплыло из чашечки чаю, подобно тому, как японские цветы оживают в воде. Точно так же многие дни, проведенные в Венеции, которых разум не смог мне вернуть, умерли для меня, как вдруг в прошлом году, переходя улицу, я внезапно остановился посреди мостовой, вымощенной неровными и блестящими булыжниками. Друзья, с которыми я был, испугались, что я поскользнулся, но я подал им знак, чтобы они шли дальше и что я их скоро догоню; предмет более важный привлек мое внимание. Я не знал еще, что это за предмет, но чув- ствовал, что в глубинах моего существа трепещет прошлое, не уз- нанное мною; как только я ступил на мостовую, я испытал это волнение. Я почувствовал, как счастье заполняет меня, как станов- люсь богаче, обретая свою истинную сущность, которая есть не что иное, как тусклый отблеск подлинной жизни, сохраненный памятью (это ощущение мы можем познать лишь сохраненным па- мятью, ибо в тот момент, когда мы его переживаем, оно существу- ет не в памяти нашей, но среди других ощущений, его подавляю- щих). Это воспоминание требовало только, чтобы я стал свобод- ным и приумножил сокровища поэзии и жизни. Но я не чувствовал в себе силы, чтобы освободиться. О, разум ничем не мог помочь мне в данном случае! Я вернулся на несколько шагов, чтобы снова ступить на эту мостовую с неровными и блестящими булыжника- ми, чтобы попробовать вернуться в прежнее состояние. Именно такое ощущение твердости я испытал на чуть неровных и скольз- ких камнях баптистерия в соборе Св. Марка. Тень, которая легла в тот день на канал, где меня поджидала гондола, все счастье, все богатство тех мгновений хлынули на меня вслед за этим пережи- тым ощущением, и давно минувший день ожил для меня.

Не только разум бессилен воскресить в нас прошлое, но и сами эти исчезнувшие мгновения таятся именно в тех предметах, где он и не пытался их обнаружить. Предметы, в которых вы пробовали с помощью интеллекта установить связь с прожитыми мгновения- ми, как раз и не могли служить убежищем для них. Более того, даже если какая-нибудь вещь и сможет их воскресить, то в тот самый миг, когда они возродятся в ней, они утратят все свое оча- рование.

Я вспоминаю, как однажды, путешествуя, глядел в окно ваго- на и силился запечатлеть пейзаж, разворачивавшийся передо мною. Созерцая эту картину, я описывал маленькое деревенское кладби- ще, промелькнувшее за окном, я заметил блики на деревьях, при- дорожные цветы, похожие на те, которые описаны в «Лилии в долине». С тех пор я часто пытался, думая об этих деревьях, испо-

166

iViapci-ль Г1р\сг

посованных солнечными лучами, об эчом маленьком деревенском кладбище, воскресить в памяти этот день, я имею в виду сам этог день, а не его холодный призрак. Никогда мне не удавалось сдпагь это, и я отчаялся в своих попытках, как вдруг однажды, во время завтрака, я уронил ложку на тарелку. Послышался тот же звук, какой издавал молоточек сгрелочника, постукивавшего в тот са- мый день по колесам остановившегося поезда. Как только раздался этот звук, сверкающее и ослепительное мжовение ожило для ме- ня, ожил тот день во всем его очаровании, ожило деревенское клад- бище, деревья, исполосованные солнечными чучами, бальзаков- ские придорожные цветы, существовавшие дотоле лишь как объ- ект сознательного наблюдения, а не поэтического воскрешения.

Увы! Порой предмет, увиденный нами, забытое ощущение за- ставляют нас вздрогнуть, но прошло уже слишком много време- ни, и мы не в состоянии выразить это ощущение, вызвать его, оно не воскресает. Проходя как-то раз через буфетную, я внезапно ос- тановился, заметив клочок зеленого полотна, которым заткнули разбитое окно, и прислушался к себе. Сияние летних дней верну- лось ко мне. Почему? Я попытался вспомнить. Я видел ос в луче солнца, чувствовал запах вишни, рассыпанной по столу, — но вспомнить я не мог. Какое-то мгновение я походил на тех спящих, которые, проснувшись среди ночи, не знают, где они, пытаются сориентироваться и отдать себе отчет в своем местонахождении, не ведая, в чьей постели, в чьем доме, в какой точке земного шара, на каком году своей жизни они находятся. Я колебался одно мгно- венье, наугад отыскивая вокруг квадрата зеленого полотна то мес- то и время, где и когда мое едва проснувшееся воспоминание дол- жно было расположиться. Я колебался сразу между всеми смутны- ми ощущениями моей жизни, как памятными, так и забытыми. Это продолжалось всего мгновение. Вскоре я уже ничего больше не видел: мое воспоминание навсегда снова уснуло.

Сколько раз мои друзья видели меня в таком состоянии во вре- мя наших совместных прогулок, видели, как я осганавливался пе- ред аллеей, открывшейся нашим взорам, или перед группой де- ревьев, и просил их на минуту оставить меня одного! Все было тщетно, и напрасно я, чтобы восстановить силы, ослабевшие в моей погоне за прошлым, закрывал глаза, стараясь ни о чем боль- ше не думать, затем открывал их, чтобы попытаться снова увидеть эти деревья, как в первый раз; я не cmoi вспомнить, где их уже видел. Я узнавал их форму, их расположение, ту линию, которую они образовывали и которая казалась срисованной с какого-то за- гадочного образа, трепетавшего в моем сердце. Но я не мог выра- зить этого, и, казалось, деревья сами, своим наивным и страст- ным наклоном рассказывали о своей тоске, о невозможности вы-

Французская литература. Модернизм

разить себя, поведать мне тайну, которую, как они прекрасно чув- ствовали, я не могу разгадать. Тени милого прошлого, столь доро- гого. что мое колотившееся сердце вот-вот готово было разорвать- ся, они протягивали ко мне свои немощные руки, подобно теням, которых Эней встретил в Аиде. Было ли это впечатление от прогу- лок по городу, где я был счастливым малышом, происходило ли все это в той воображаемой стране, где позже я видел во сне боль- ную маму у озера, в лесу, в котором было светло и ночью, в стране лишь воображаемой, но почти столь же реальной, как страна мое- го детства, ставшая уже лишь мечтой? Я ничего бы не узнал об этом. И я был вынужден догонять моих друзей, которые ждали ме- ня на углу улицы, с тоской навсегда покидая мое прошлое, кото- рого я больше не увижу, отрекшись от усопших, протягивавших ко мне свои немощные и нежные руки и, казалось, взывавших:

«Воскреси нас». И прежде чем присоединиться к друзьям и возоб- новить прерванную беседу я оборачивался на мгновение, чтобы бросить взгляд, все менее и менее проницательный, на изогнутую и удаляющуюся линию выразительных и немых деревьев, извива- ющуюся еще у меня перед глазами.

Рядом с этим прошлым, подлинной сущностью нашего «я», истины разума кажутся мне все менее реальными. Поэтому особен- но с того момента, когда наши силы начинают убывать, мы обра- щаемся к тому, что может нам помочь восстановить их, и вряд ли нас поймут те умники, которые не ведают, что художник живет в одиночестве, что общепризнанная ценность вещей, которые он ви- дит, не имеет для него никакого значения, что критерий ценности может быть найден им только в себе самом. Может статься, что отвратительный музыкальный спектакль в провинциальном теат- рике, бал, который люди со вкусом почитали бы нелепым, либо вызовут в нем воспоминания, либо породят вереницу грез и тревог гораздо скорее, нежели восхитительный спектакль в Опере или самый блестящий прием в Сен-Жерменском предместье. Названия станций в расписании поездов, на которых, как он любил пред- ставлять себе, он выходит из вагона осенним вечером, когда лис- тья с деревьев уже облетели и источают терпкий аромат в прохлад- ном воздухе, пошлая, с точки зрения людей со вкусом, книжон- ка, изобилующая именами, которых он не слышал с детства, могут иметь для него совершенно иную цену, нежели прекрасные фило- софские книги, что вынуждает людей со вкусом говорить, будто для талантливого человека у него слишком нелепые пристрастия.

Быть может, станут удивляться, что, так мало ценя разум, я избрал темой для последующего изложения некоторые мысли, под- сказанные нам нашим разумом, в противоположность тем баналь- ностям, которые мы слышим или читаем. В час, когда, быть может,

Марсель Пруст

минуты мои сочтены (впрочем, не находятся ли все люди в подо- бной ситуации?), может быть, слишком легкомысленно занимать- ся интеллектуальным творчеством. Но в некотором отношении ис- тины разума, если даже они и менее ценны, чем тайны чувства, о которых я только что говорил, все же представляют известный ин- терес. Писатель не только поэт. Самые выдающиеся люди нашего времени в нашем несовершенном мире, где шедевры искусства — всего лишь затонувшие обломки великих умов, снова связали ду- ховной нитью жемчужины чувства, где бы они их ни обнаружива- ли. И даже если предположить, что те, кого считают лучшими людь- ми своего времени, заблуждаются в этом важном вопросе, то все равно наступит момент, когда они стряхнут с себя лень и почувст- вуют необходимость сказать о самом главном. На первый взгляд, метод Сент-Бёва не является, может быть, предметом столь уж важным. Однако, быть может, разговор о нем на последующих стра- ницах позволит увидеть, что он имеет отношение к очень важным интеллектуальным проблемам, может быть, особенно важным именно для художника, к той ограниченности разума, о которой я говорил в начале. И тем не менее именно от разума нужно требо- вать констатации этой ограниченности. Ибо если сам разум и не заслуживает высшей награды, то лишь он один способен ее прису- дить. И если в системе ценностей он занимает лишь второе место, то только он может провозгласить, что первое должен занять инс- тинкт.

М. П.

ПОЭТ И РОМАНИСТ

В жизни поэта, как и в жизни прочих людей, бывают свои ма- ленькие события. Он отправляется за город, путешествует. Но на- звание города, в котором он провел лето, написанное вместе с датой на последней страничке его творения, указывает на то, что жизнь, которой он живет вместе с другими людьми, служит ему для совершенно иной цели и порой, если это название, отметив- шее в конце книги время и место, когда и где она была написана, является названием именно того города, в котором происходит дей- ствие его романа, то мы воспринимаем весь роман как своего рода огромный отросток, прививаемый к действительности, и понима- ем, что действительность эта была для поэта чем-то совершенно иным, нежели для других людей, чем-то таким, что таит в себе какую-то ценность, которую он искал и которую нелегко из нее извлечь.

Состояние духа, нечто вроде зачарованности, при котором он отыскивает с такой легкостью в каждой вещи то ценное, что в ней

Французская литература. Модернизм

сокрыто, является редко. Отсюда — склонность к рассуждениям, по- пытки вернуться в это состояние зачарованности посредством чте- ния, любви, путешествий, посещений знакомых мест. Отсюда — пре- рываемая и беспрестанно возобновляемая работа над произведения- ми, иногда завершающаяся лишь тогда, когда автору уже под семьдесят, как это было с «Фаустом» Гёте; но книги так и остаются незаконченными, сколько бы гений ни трудился над ними; так, подобно Дон Кихоту, прозревший в свой смертный час, какой-ни- будь Малларме, с десятилетнего возраста упорно работавший над гигантским произведением, просит свою дочь сжечь рукописи. От- сюда — ночи без сна, сомнения, обращение к примеру прославлен- ных мастеров, неудачные произведения, стремление укрыться в за- нятиях, не требующих дарования, оправдания праздности, находи- мые то в увлечении делом Дрейфуса, то в занятости семейными делами, то в поглощенности страстью, взволновавшей, но не при- несшей вдохновения, то в занятиях литературной критикой, то в записывании верных мыслей, которые кажутся таковыми рассудку, но не вызывают опьянения, являющегося единственным призна- ком мыслей замечательных, по которому мы могли бы опознать их в тот самый момент, когда они нас посещают. Отсюда — постоянное напряжение, которое приводит к тому, что наше эстетическое бес- покойство проникает в область бессознательного, так что мы пыта- емся воспроизвести красоту пейзажей, виденных во сне, приукра- сить фразы, во сне произнесенные; так, например, Гёте в свой смер- тный час в бреду говорит о цвете своих галлюцинаций.

Все мы перед романистом, как рабы перед императором: он может одним своим словом даровать нам свободу. Благодаря ему мы сбрасываем с себя нашу прежнюю оболочку, чтобы побывать в роли генерала, ткача, певицы, провинциального дворянина, уз- нать жизнь полей, игру, охоту, ненависть, любовь, походную жизнь. Благодаря ему мы сможем стать Наполеоном, Савонаролой, кре- стьянином, более того мы обретаем то, чего могли бы никогда не узнать: мы обретаем самих себя. Он дарует голос толпе, одиночест- ву, старому кюре, скульптору, ребенку, лошади, нашей душе. Бла- годаря ему мы становимся настоящим Протеем, который посте- пенно переживает все формы бытия. Меняя их таким образом одну за другой, мы ощущаем, что для нашего существа, ставшего таким ловким, таким сильным, они лишь игра, печальная или радостная маска, но что ничего нет реальнее этой игры и этой маски. Наши неудачи или удачи перестают на мгновенье терзать нас, мы играем с ними и со многим другим. Вот почему, закрывая прекрасный и грустный роман, мы чувствуем себя такими счастливыми.

Марсе;]!. Пруст

ОТВЕТ М. ПРУСТА НА АНКЕТУ ЭМИЛЯ АНРИО О КЛАССИЦИЗМЕ И РОМАНТИЗМЕ (1921)

Я полагаю, что всякое подлинное искусство — искусство клас- сическое, но законы разума редко позволяют, чтобы он" было при- знано таковым в момент появления. В этом отношении искусство похоже на жизнь. Несчастному влюбленному, проповеднику тех или иных политических взглядов, благоразумж.ш родителям ка- жется, что в их речах заключена неотразимая очевидность. Однако не заметно, чтобы их речи убеждали тех, к кому они обращены:

истина не навязывает себя извне умам, которые она должна пред- варительно сделать похожими на тот, который ее породил. Мане тщетно уверял, что его «Олимпия» произведение классическое, и напрасно говорил тем, кто приходил посмотреть на нее: «Ведь это именно то, чем вы восхищаетесь у прославленных мастеров». Пуб- лика принимала это за насмешку. Но сегодня перед «Олимпией» испытывают такое же наслаждение, как и перед древними шедев- рами, ее окружающими, а в чтении Бодлера находят то же удо- вольствие, что и в чтении Расина. Бодлер не умеет или не хочет завершать свои произведения, а с другой стороны, может быть, только у него мысли следуют с той последовательностью и отлича- ются тем богатством, которые обнаруживаются лишь в монологах Федры. Но стиль некогда осужденных стихотворений Бодлера чрез- вычайно похож на стиль расиновских трагедий и, быть может, еще и превосходит последние в благородстве. Эти великие новаторы — единственные настоящие классики и образуют почти неразрывное единство. Их эпигоны в своих лучших произведениях демонстриру- ют лишь эрудицию и вкус, которые не многого стоят. Пусть нова- торы, достойные в один прекрасный день стать классиками, под- чиняются суровой внутренней дисциплине, пусть они будут преж- де всего зодчими. Но именно потому, что их apxi-пектура нова, случается, что ее красоту долго не распознают. Эти еще не при- знанные классики и те, что уже прославились, служат одному ис- кусству и потому первые становятся лучшими критиками послед- них. Вероятно, необходимо, чтобы критики считалась с особенно- стями дарования того или иного художника. Нет ничего глупее, чем говорить, как это делал Теофилй Готьс. который был в конеч- ном счете третьеразрядным поэтом, что красивейший стих Рас- ина— «Дочь Миноса и Пасифаи».

Но нам дано насладиться в трагедиях Расина, и «Cnntiques», в письмах мадам Севинье, у Буало красотами, которые и них дейст- вительно есть и которые XVII век почти не заметил.

Итак, великие художники, прозванные романтиками, реали- стами, декадентами и т. д., пока они не были поняты, и есть те,

Французская литература. Модернизм

кого я назвал бы классиками, если бы Шарль Моррас в своих ве- ликолепных очерках, подписанных псевдонимом «Критон», не пре- достерег нас от увлечения терминами, более или менее произволь- ными.

ОТВЕТЫ М. ПРУСТА НА ВОПРОСНИК В АЛЬБОМЕ АНТУАНЕТТЫ ФОР (1886)

1. Качества, которые Вы более всего цените в людях. Те, которые не свойственны секте. Разносторонность.

2. Качества, более всего ценимые в мужчине. Ум, нравственное чувство.

3. Качества, более всего ценимые в женщине. Нежность, естественность, ум.

4. Ваше любимое занятие.

Чтение, мечтание, история, театр.

5. Основная черта Вашего характера. Пруст не ответил.

6. Ваше представление о счастье.

Жить рядом с теми. кого я люблю, на лоне природы с нескольки- ми книгами и музыкальными произведениями, недалеко от театра. 7. Ваше представление о несчастье. Быть разлученным с мамой. S. Ваш любимый цвет и цветок. Я люблю все цвета. Какие предпочесть цветы, не знаю.

9. Если бы Вы не были тем, кто Вы есть, кем бы Вы хотели быть? Не следовало бы задавать мне этот вопрос. Я предпочел бы не

отвечать на него. Тем не менее мне хотелось бы быть Плинием-

младшим.

10. Где бы Вы хотели жить?

В воображаемой стране, или вернее в стране моего воображения.

11. Ваши любимые писатели. Жорж Санд, Огюстен Тьерри.

12. Ваши любимые поэты. Мюссе.

13. Ваши любимые художники и композиторы. Моцарт. Гуно.

14. Ваш герой.

Г-н Дарлю, г-н Бугру.

15. Ваше представление о женщине, достойной подражания. Гениальная женщина, живущая как женщина обыкновенная.

16. Ваши любимые литературные герои. Романтические, поэтические персонажи, представляющие собой скорее воплощение авторского идеала, нежели отражение природы.

Марсель Пруст

17. Ваши любимые литературные героини.

Те, что представляют собой нечто большее, чем женщина, не утратив однако всего того нежного, поэтичного, чистого и пре- красного, что заключено в женской природе.

18. Ваши любимое блюдо и напиток. Пруст не ответил.

19. Ваши любимые имена. Пруст не ответил.

20. Что вызывает у Вас наибольшее отвращение? Люди, не чувствующие того, что хорошо, не ведающие радо- стей любви.

21. Какой исторический персонаж вызывает у Вас неприязнь? Пруст не ответил.

22. Каково Ваше умонастроение в настоящий момент? Пруст не ответил.

23. К каким слабостям Вы наиболее снисходительны? К тем, которые проявляются в частной жизни гениев.

24. Ваш девиз.

Его нельзя сформулировать кратко, поскольку его самое про- стое выражение — это все то прекрасное, доброе и великое, что есть в природе.

ОТВЕТЫ М. ПРУСТА НА ВОПРОСНИК В АЛЬБОМЕ (1890)

1. Главная черта моего характера.

Потребность быть любимым. Точнее, я больше нуждаюсь в том, чтобы меня ласкали и баловали, нежели, чтоб мною восхищались.

2. Качество, которое я ценю в мужчинах. Женское обаяние.

3. Качество, которое я ценю в женщинах. Мужество и искренность в дружбе.

4. Что я превыше всего ценю в моих друзьях? Способность быть нежными со мной.

5. Мой главный недостаток. Не уметь и не мочь хотеть.

6. Мое любимое занятие. Любить.

7. Мое представление о счастье.

Боюсь, что оно еще недостаточно сформировалось. Я не осме- ливаюсь говорить о нем и боюсь его разрушить, говоря о нем.

8. Что было бы для меня величайшим несчастьем? Потерять моих маму и бабушку.

9. Кем я хотел бы быть?

Тем, чем захотели бы люди, которыми я восхищаюсь.

Французская литература. Модернизм

10. Страна, где я хотел бы жить.

Та, где некоторые вещи, о которых я мечтаю, могли бы осуще- ствиться как по волшебству и где любовь всегда взаимна.

11. Мои любимый цвет.

Красота заключена не в каком-то определенном цвете, но в гармонии цветов.

12. Мой любимый цветок. Все цветы прекрасны.

13. Моя любимая птица. Ласточка.

14. Мои любимые писатели.

Сегодня это Анатоль Франс и Пьер Лоти.

15. Мои любимые поэты. Бодлер и Альфред де Виньи.

16. Мой любимый литературный персонаж. Гамлет.

17. Моя любимая литературная героиня. Береника (Пруст сначала написал «Федра», но затем вычерк- нул).

18. Мои любимые композиторы. Бетховен, Вагнер, Шуман.

19. Мои любимые художники. Леонардо да Винчи, Рембрандт.

20. Мой идеал. Дарлю, Бугру.

21. Мой любимый исторический персонаж. Клеопатра.

22. Мои любимые имена.

У меня их сразу несколько.

23. Исторические персонажи, которых я презираю. Я не настолько образован.

24. Военное событие, которым я более всего восхищаюсь. Моя добровольная служба в армии.

25. Дар природы, который я хотел бы иметь. Воля и внешняя привлекательность.

26. Как я хотел бы умереть? Будучи любимым.

27. Мое умонастроение в данный момент.

Скука при мысли, что мне надо отвечать на все эти вопросы.

28. Недостатки, к которым я отношусь с наибольшей снисходи- тельностью.

Те, которые я понимаю.

29. Мой девиз.

Боюсь, как бы он ни принес мне несчастья.

174

Марсель Прусг