ГЛАВА 7. Не доезжая вокзала, Арон остановил кучера и послал его разузнать обстановку на вокзале

Не доезжая вокзала, Арон остановил кучера и послал его разузнать обстановку на вокзале.

– Э-э... барин, – заупрямился тот, – мы так не договаривались.

– Иди, иди, получишь сверху целковый.

Недовольный кучер ушел, но быстро вернулся, доложив, что на привокзальной площади и в самом здании полно жандармов, кого-то ищут. Арон приказал ему быстро сворачивать на мост и ехать в Новомосковск.

– Гони так, чтобы поспеть к поезду. Он там будет через два часа.

– Да какая, барин, сейчас быстрая езда, – опять заупрямился кучер, – смотрите, какой туман, да и лошади с вечера не кормлены.

– Гони, если не хочешь получить пулю в лоб, – Арон угрожающе ткнул ему в спину револьвером.

Тот испуганно прикрикнул на лошадей. Развернувшись, экипаж покатил к мосту. Они порядочно отъехали от города, как туман стал таким плотным, что не было видно дороги. Лошади становились. Арон с тоской думал о том, что они застряли тут надолго. Иннокентий то ли дремал, то ли опять впал в забытье, что-то бессмысленно бормоча.

Неожиданно туман стал редеть. Свинцовые тучи расступились, появилось солнце, осветив дорогу и синевший вдалеке лес. Трудно было представить, что еще минуту назад их окружал сплошной туман. Кучер повеселел, прикрикнул на лошадей, те весело побежали вперед, уминая ногами мокрый снег.

Арон закрыл глаза. Хотелось ни о чем не думать, ехать и ехать по этой бескрайней, залитой солнцем степи. Но воспоминания о недавних событиях не давали ему покоя. Перебирая детали ограбления, он видел, что был прокол и прокол явный: он не заставил Наума отыскать Дуплянского, живого или мертвого, и не поставил никого у дверей кабинета. Задыхаясь от дыма, они уже ничего не соображали, продолжая долбить проклятущий замок сейфа. Арон вновь ощутил в носу едкий тошнотворный запах гари и свое полуобморочное состояние тогда.

Его размышления прервал извозчик:

– Барин, впереди, кажись, казаки. Повернули к нам.

– Скажи, что мы едем домой проведать больных родителей. Назови какое-нибудь село. Ты тут все должен знать. Мол, пьяные со вчерашнего дня, в дороге еще пили.

Арон вытащил на всякий случай из кармана пенсне в золотой оправе и водрузил его на нос.

Подъехало человек 10 казаков, усталых, злых от непогоды и пустых поисков. Их лошади нервно перебирали ногами, косясь на привязанные к седлам торбы с овсом. От их боков валил горячий пар. Вперед выехал подъесаул, не стал слушать объяснения кучера, открыл дверь экипажа и приказал пассажирам вылезти на дорогу.

Арон послушно спрыгнул вниз и заплетающимся языком стал рассказывать о студенческой вечеринке, что они с другом перебрали немного лишнего.

– А этот что, спит? Разбуди его, – приказал подъесаул стоявшему рядом с ним казаку.

– Не трогайте его, – умоляюще попросил Арон, – он только что утихомирился, как выпьет, становится сам не свой, замучил нас с кучером.

– Так оно и есть, ваше благородие, – поддакнул кучер, у которого от страха тряслись руки и заплетался язык.

– Ладно, не буди, – нехотя согласился подъесаул, решив, что такие аккуратные, интеллигентного вида молодые люди мало похожи на разбойников. – В такую погоду только спать.

Казаки поехали в сторону Екатеринослава, а кучер, перекрестившись на радостях, стал усиленно погонять уставших лошадей. Погода снова переменилась. Солнце исчезло за налившейся синевой тучей, опять пошел мокрый снег. С крыши экипажа за шиворот Арона протекла вода. Он вытащил платок и с остервенением стал тереть шею. Все раздражало и злило его.

Снег уже не шел, а валил такой плотной стеной, что впереди ничего не было видно. Лошади еле тащились, готовые вот-вот остановиться. Без всякого рвения кучер продолжал на них покрикивать и размахивать кнутом. Вдруг перед ними, как приведенье, возник огромный человек. На голове и плечах его лежали сугробы снега.

– Батюшки ты мои, пресвятая богородица, – завопил вдруг от радости кучер, – отец Александр! Али беда, какая приключилась? Да т-пр-пр-у, вы окаянные, – закричал он, еле сдерживая лошадей, которые вдруг со всей силой рванули вперед.

Он соскочил с козел и бросился к человеку, в котором признал священника из Степелевки. Арон тоже вышел из экипажа, вежливо поклонился батюшке.

– А, Григорий, это ты, – сказал отец Александр кучеру, как старому знакомому. – Сани свалились в канаву.

Только теперь Арон увидел сбоку от дороги лежавшего коня и перевернутые сани. Они подошли ближе. Задние ноги животного были придавлены полозьями саней и свалившимися с них досками. Втроем они пытались приподнять сани, но это оказалось непосильным делом. Конь хрипел и смотрел на них страдальческими глазами, по его храпу текли слезы. Отец Александр не выдержал и закрыл лицо руками.

– Надо его пристрелить, чтоб не мучился, – сказал Григорий. – Барин, у вас есть оружие?

– Сейчас посмотрю у товарища, – сказал Арон и пошел к Иннокентию, у которого должны были остаться в маузере патроны.

Иннокентий то ли спал, то ли находился без сознания. Арон потрогал его лоб: явно, температура за сорок. Он вытащил у него из кармана шинели маузер, нашел в нем два патрона. Но кто будет стрелять в несчастное животное? Он лично не собирается. Арон спустился в канаву, держа оружие в руках. Отец Александр посмотрел на него и, не проронив ни слова, полез вверх к дороге.

– Давай ты, – приказал Арон Григорию.

– Эх, вы, господа, нежные какие, а нам что, нам не привыкать облегчать страдания своих кормильцев.

Арон поспешил выбраться на дорогу вслед за батюшкой и слышал, как за его спиной один за другим прозвучали два выстрела, эхом разнесшиеся по окрестности.

– Ваш товарищ болен? – спросил отец Александр, вглядываясь в пылающее лицо Иннокентия, – он кажется без сознания, не тиф ли?

– Нет, не тиф.

– Позвольте полюбопытствовать, куда вы направляетесь?

– В Новомосковск, а оттуда в Полтаву.

– Сейчас туда вы не доберетесь, да и казаки кругом рыщут, кого-то ищут. Не вас ли?

– Ты, барин, того, не бойся, – засуетился подошедший Григорий, – говори все, как есть. Отец Александр поможет.

– Не знаю, кого они ищут, – недовольно буркнул Арон, – но товарищу моему хорошо бы сейчас в тепло.

– Тогда пожалуйте к нам, тут недалеко. Только, сын мой, должен предупредить вас: у меня долго оставаться нельзя, ко мне урядник любит наведывать. Ночью отдохнете. Лошади отдохнут, да и погода, глядишь, наладится. А утром Григорий отвезет вас прямо в Полтаву. В Новомосковск ехать опасно.

Батюшка легко вскочил на козлы, уселся рядом с Григорием, и оба вскоре покрылись сугробами снега. Арон слышал, как они опять стали говорить о его коне Красавчике, о том, что не было особой надобности ехать в город за досками, а он поехал, да кто знал, что начнется такой снегопад.

Вскоре они въехали в большое село. Дорога все время шла вверх, наконец, в конце улицы показалась церковь, рядом с ней добротный, деревянный дом, откуда тут же, как только экипаж остановился, выбежала матушка Ефросинья и бросилась к ним, проваливаясь в снег и запахивая на ходу овчинный полушубок.

Отец Александр соскочил с козел и угрюмо смотрел на приближающуюся супругу.

– А где Красавчик? – спросила она с тревогой мужа.

Отец Александр стал ей что-то тихо говорить. Она повернулась к экипажу и внимательно посмотрела на Арона, кивнувшего ей головой.

– Пожалуйте, люди добрые, в дом, – сказала она ласковым голосом.

Григорий и Арон перенесли Иннокентия в небольшую комнату, указанную матушкой, – всю в образах и цветах. Около каждой иконы теплились лампады.

Матушка маленькая, худенькая, в белом платке на голове, ловкими движениями стащила с больного одежду, размотала на груди бинт. Увидев разрез и свежие швы, ничего не сказала и так же ловко, как будто это делала каждый день, смазала рану своей мазью, наложила свежую повязку. Иннокентий в тепле пришел в себя, удивленно рассматривая незнакомую комнату и образа на стенах. Женщина ласково погладила его по голове и пошла в кухню заваривать лечебные травы. Вскоре по всему дому поплыл душистый запах мяты.

Арон сел к Иннокентию на кровать.

– Тебе плохо? – участливо спросил он.

– Сейчас лучше. Как мы сюда попали?

– Случайно встретились с батюшкой на дороге. Ты был без сознания, он предложил у него переночевать.

– Я тебя подвел…

– О чем ты говоришь? Все идет, как надо. Ты хоть помнишь, что мы были у Лизы, брат ее мужа вытащил у тебя пулю…

– Помню, но смутно. Значит, Лиза вернулась к мужу. Это хорошо.

Арон недовольно поморщился. К этому мужу он не испытывал никаких симпатий, и был уверен, что раз она однажды от него ушла, то когда-нибудь сбежит окончательно.

В комнату, мягко ступая в толстых, вязаных носках, вошла матушка Ефросинья и стала поить Иннокентия горячим отваром.

– Ну вот, – сказала она, радостно улыбаясь, – глаза уже закрываются. Поспи, милый. Сон все вылечит.

На минуту заглянул священник, без рясы, в простой домашней одежде. Посмотрел на Иннокентия, покачал головой и пригласил Арона к столу. Тот отказался. «Ну, это, как вам будет угодно!» – батюшка недовольно сморщил лоб и приказал супруге подавать на стол. Та сняла со шкафа скатанную перину, разложила ее рядом с кроватью Иннокентия, застелила бельем и торопливо скрылась за дверью.

Арон с удовольствием растянулся на мягком ложе. Совсем недавно ему хотелось спать, а сейчас не было ни в одном глазу. Поболтать бы с Кешей, да после матушкиных трав он быстро заснул, похрапывая и так иногда вскрикивая, что Арон вздрагивал от неожиданности.

В соседней комнате батюшка что-то горячо разъяснял Григорию. До Арона доносились слова: наделы, хутора, отруби, наверное, обсуждали земельные указы Столыпина. Матушка шикала на мужа, что он разбудит гостей, но, увлекшись темой разговора, тот снова переходил на повышенные тона, и супруга опять терпеливо делала ему замечания. Эта маленькая, худенькая женщина, видимо, имела на своего неугомонного мужа сильное влияние.

«Что за странный этот священник, – размышлял Арон, – состоит под присмотром урядника. Наверное, заделался в социалисты и мутит с кафедры свою паству?»

Отец Александр, действительно, был незаурядной личностью. Ни к какой партии он не принадлежал, но находился в оппозиции ко всем местным властям: Земскому совету, губернским властям, волостному правлению, даже уездному училищному совету, ведя с администрацией и чиновниками вечную войну за правду и справедливость. Был даже случай, когда он столкнулся с законоучителем своей дочери, недовольный тем, как тот преподает детям Закон Божий. Дело дошло до самого Архиерея, и отец Александр имел с ним бурное объяснение. В глазах же прихожан он был их единственным защитником от всех властей. Особенно вырос его авторитет, когда он заставил общину отменить свое решение выслать в Сибирь 11 односельчан, провинившихся в ее глазах.

– Мало вас полиция и власть донимают, – кричал он на всю площадь, – так вы сами друг друга готовы погубить. Бога побойтесь. Он вам этого греха никогда не простит.

Вся округа ездила к нему со своими бедами. Прочитав какое-нибудь нелепое предписание крестьянину от какой-нибудь местной власти, он разражался бранью и посылал от своего имени во все инстанции возмущенные письма. И они делали свое дело: многие решения пересматривались в пользу истцов. Для неграмотного крестьянина он был и защитником, и просто собеседником, который мог толково разъяснить любой вопрос и закон. Полиция его считала не только опасным «оппозиционером», но и бунтовщиком. Урядник Филин докладывал в губернское жандармское управление, что батюшке народ верит, как самому Господу Богу, ему ничего не стоит настроить людей против власти.

Голоса в соседней комнате стихли. Матушка зашла в их комнату, склонилась над Кешей, пощупала его лоб и довольная, что жар спадает, перекрестилась перед висевшей над его кроватью иконой Богородицы, чем-то очень напоминающей Арону Лизу, – вот до чего он дошел, что Лиза ему везде мерещится, даже в образе Матери Божьей. Затем матушка перекрестила Кешу, тихо зашептав над ним: «Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице…»

Арон закрыл глаза. Перед глазами выплыла картина из его далекого детства.

…Чудесное весеннее утро. За окном все белым-бело от цветущих яблонь. Он лежит с высокой температурой на кровати около окна, слушая, как в саду разговаривают мать с отцом. Отец собирается посадить новые саженцы слив, мама дает ему советы. Арон приподнимается на подушке и видит их обоих – молодых и счастливых. Отец – высокий, плотный, с большой копной черных кудрявых волос и такой же кудрявой бородой. В руках у него лопата и тяпка. Мама – стройная, красивая, в легком сиреневом платье, озабоченно рассматривает ветки посаженной в прошлом году груши, которая не хочет почему-то цвести. Рядом с ней вертится его маленькая сестренка Лея. Лее строго-настрого запрещено заходить в комнату к брату, у которого страшная болезнь «скарлатина». Дав указания отцу, мама входит к нему в комнату, садится рядом на стуле, ласково гладит по щеке. Арон до сих пор помнит, какая у нее была мягкая, нежная кожа на руке, пахнущая земляничным мылом.

Вечером приходил отец, тоже садился рядом на стул и заставлял повторять за собой слова молитвы.

– Фима, – волновалась мама, – у Арона температура, ему нужен абсолютный покой.

– Покой дают только молитвы, – отвечал отец, который иногда бывал очень настойчивым.

– Ты можешь почитать их один…

– Ты тоже иди почитай их в своей комнате, – повышал голос отец, недовольный вмешательством мамы, – и да услышит Всевышний обращенные к нему наши общие молитвы.

Арон тогда не знал, что его жизнь висела на волоске, и врач сказал родителям, что положение ребенка безнадежно. Он дал совет усиленно молиться Богу: «Молитесь, может быть, он смилуется над вашим сыном». Два раза к нему приходил сам раввин, тоже читал молитвы и гладил по голове.

Через две недели болезнь отступила, вскоре он мог уже с друзьями гонять мяч на пустыре и играть в чехарду. Отец все время повторял: «Благодари Бога». И он любил этого Бога, читая каждый вечер с отцом длинные молитвы. Однако ни Бог, ни молитвы не смогли спасти его семью от людей, которые однажды ночью ворвались в их дом, отца убили, а мать и маленькую сестренку вытащили на улицу и издевались над ними, пока те не замолкли. Он уцелел чудом, спрятавшись в бочке, где отец мешал с землей навоз для удобрения. То же самое происходило у соседей. Все дома и лавки на их улице горели. Ему никогда не забыть вопли и крики обезумевших от страха людей. Напрасно просил он тогда у Бога помощи и вздевал руки к небу. Небеса молчали. С тех пор он возненавидел Бога, выбросил из головы все молитвы и забыл дорогу в синагогу. Остались одна злость и желание мстить, особенно власти, которая не может или не хочет защищать еврейский народ от насилия других сограждан.

У Арона выступили слезы. Он давно не плакал, никого не жалел и не любил, хотя в его жизни было немало увлечений и женщин, с которыми он заводил недолгие романы. Последней из них была Люся Янкелевич, сестра его университетского товарища Якова Янкелевича. Хорошенькая, милая девушка, страстно в него влюбленная. Прогулки по Крещатику, поцелуи в последнем ряду кинотеатра, застывший в ее глазах немой вопрос: ты меня любишь? Нет! Люсю он никогда не любил. Легкое увлечение, не больше. Лиза – другое дело. Его буквально обожгла ее красота. И характер – дерзкий, упрямый, необузданный, такой же, как у него самого. Она – единственный человек в этом мире, которого он не хотел бы потерять. И обратившись к висевшей над кроватью Кеши иконе девы Марии, удивительно похожей на Лизу, он стал ее просить взять эту еврейскую девушку под свое покровительство, защитив от всех напастей и бед.