Аллегорическая амплификация

…в пределе символ вырождается в аллегорию… дух аллегоризма закрадывается как оборотная сторона онтологического измельчания и отяжеления, уже с трудом взлетающего над областью чувственною.

о. Павел Флоренский [235]

Другой тип отношения к священному тексту характеризуется тем, что Библия воспринимается как предмет дискурсивного анализа, как тo, чт o должно быть объяснено ("алгеброй поверить гармонию") и наделено смыслом. Творческое задание в данном случае можно определить как перевод, в отличие от толкования типологической экзегезы. Причем, поскольку невозможно переводить весь текст единомоментно, то предполагается, что полнота и целостность Истины, заключенной в библейских книгах, может быть постигнута (“переведена” на понятийный язык) "корпускулярно", по частям. Священный текст воспринимается при этом как ряд аллегорий, в которых сокрыта Истина. Художник осознает свою задачу как необходимость (или творческое призвание) разгадать, расшифровать хотя бы некоторые из этих аллегорий, причем, критерием художественности в данном случае выступает виртуозность, искусность, – легкость, с которой "препарируется" священный текст. Извлеченная из него таким образом истина многосоставна, принципиально несводима к целостности и как правило субъективна, так как при таком осмыслении текста Писания трудно избежать "подстройки" истины под "творца". Зачастую цель "препарирования" Писания – не истина, а сам процесс ее добывания, поскольку именно в процессе демонстрируются творческие способности художника.

При таком отношения к творчеству вполне ожидаемо, что "извлечение" смысла из священного текста исподволь может быть подменено придумыванием, подлогом его, но чаще всего -- простым умножением смыслов. Поэтому такой метод художества мы определим как аллегорическую амплификацию [236]: священный текст наделяется столькими аллегорическими значениями, сколько способен придумать экзегет. Но придуманные смыслы нескончаемо многообразны и действительно не сводимы в единое Целое. Их практически невозможно унифицировать или хотя бы упорядочить. Остается только любоваться их причудливой игрой, которая, в конце концов, эстетизируется и приводит в своем пределе к десакрализации священного текста: он становится своего рода "ристалищем" изощренных в анализе умов.

То же самое происходит и при изображении действительности: то или иное явление получает столько объяснений и соответственно столько своих словесных образов, сколько может придумать художник, исходя из личного опыта, наблюдательности, образованности, начитанности, чувства юмора, художественного вкуса и т.д. Однако ни каждое по отдельности, ни все в совокупности эти образы действительности не могут дать реальной картины изображаемого ни в смысле соответствия эмпирической реальности (по отношению к которой они -- лишь субъективно авторские интерпретации бывшего), ни в смысле отражения духовной Реальности (в отношении которой они -- лишь тенденциозные выражения авторского "кодекса чести").

Таким образом, метод аллегорической амплификации обретается в модусах "гномики" и может рассматриваться как переходный от "художества", то есть со-творчества с Богом, к "хытрости" -- творчества религиозного, но уже не канонического и в этом смысле не церковного, хотя произведения, созданные методом аллегорической амплификации, на практике могут выполнять функции произведений церковного художества. Это "хытростное" "самосмышленное", системно проникающее в творчество "гномиков", как "в нечесом погрешающее" всегда вызывает недоверие со стороны представителей канонического "художества".