Представление о человеке как социально-природном существе

Теория основополагающей для человеческой реальности возможности отказа от животных параметров разработана в контексте философской антропологии. Благодаря апелляции к «инстинктивной недообеспеченности» человека антропологи данного направления объясняли культурообразование как необходимый моментом для сохранения человеческого вида. Согласно гипотезе А. Гелена, человек применяет к себе различные культурные практики, передающие опыт предшествующих поколений, чтобы как-то избыть собственную природную слабость[43]. Подчеркивая, во-первых, преждевременность рождения человека, а, во-вторых, отсутствие у него сильных врожденных адаптационных инстинктов, Гелен показывал, что свойственное людям стремление к друг другу – следствие их биологической аварийности. Усвоение опыта другого – предохранительный механим, позволяющий нам подготовиться к суровым обстоятельствам мира, не потеряться в них. Речь идет о том, что слишком ранний для самостоятельного выживания выход из материнского чрева ребенка обуславливает длительный период детства, в течение которого воспитатание и обучение подготавливают его к самостоятельному образу жизни. Действительно, человеческий детеныш на фоне недавно рожденных зверят предстает абсолютно беспомощным существом – он совершенно не приспособлен для лазания, плавания, бега, схватывания и удержания, ловли, убивании дичи, к тому же практически гол и только с посторонней помощью стоит на ногах. В мир как надежное место для жизни он приходит только вследствие усвоения определенных навыков культурной традиции. Ведь понятно, что было бы с ним, окажись он один на один – без всякой, человеческой или животной, опеки – с тундрой, морем, лесом.

Наличие всех этих признаков «инстинктивной недообеспеченности» человека тем острее делают вопрос: каким образом этот неудачник природы сумел не только сохраниться в течение столь длительного периода времени, но и стать провокатором ее катастроф?

Доказательствами практически не имеющей аналогов в животном мире выносливости и неприхотливости человека, что предельно выразил Л.Н. Толстой, заметив что «человек – это единственное животное, которое абсолютно ко всему привыкает», служат освоение им всех природных стихий, свойственная только ему всеприемлемость рациона, абсолютно неограниченное расселение по всей поверхности Земного шара. Любопытно не только то, что человек способен одинаково прекрасно чувствовать себя, проживая как в ледяных иглу, так и в хижинах из экваториальных лиан, но и его поистине удивительная дружба абсолютно со всеми стихиями. Человек способен вести подземный образ жизни (освоенный культурой диггеров), незатруднительно жить на пересечении водной и земной стихии (наглядный пример чему – культуры Океании), спокойно размещать себя в воздушных потоках (здесь показательна история воздухоплавания) и контактировать с огнем как прирученной и свободно используемой реальностью. Иными словами, факт очевиден: «недоделанное», по многим биологическим параметром хрупкое и по сравнению с животными проигрышное естество человек сумел в себе преодолеть.

В отношении этого основопологающего для человеческой реальности момента трансцендирования собственной биологии показателен подход М. Шелера. Согласно Шелеру, освоить форму существования, полностью лишенную зависимости от природы, человек смог благодаря измерению духа. Дух – это способность, превышающая избирательное отношение к инстинктам – его измерение наделено возможностью абсолютного отрицания их. Именно благодаря духу человек становится протестным по отношению к природе животным – он умеет занять «перепендикулярную», не принимающую во внимание инстинктивные позывы организма, отрицающую их действенность, к ней позицию[44]. Весь вопрос в том, вследствие чего, каких именно практик дух вошел в проточеловеческое животное?

Проблема эта старая, восходящая еще к ХVIII веку, к фантастичным трактовкам образа жизни промежуточной между антропоидом и человеком формы К. Линнея, Ш. Бонне, и позднее вызвавшая целую вереницу решений. Наиболее легитимным из них по сей день остается трудовая гипотеза, развитая марксистами на основании эволюционной теории Ч. Дарвина. Описывая триаду прямохождения, трудовой ладони с ярко выраженным перпендикулярным расположением большого пальца и увеличенных лобных долей головного мозга как адаптационные механизмы, способствующие выживанию промежуточной формы в кризисной экологической ситуации, марксисты акцентиропвали труд как необходимое условие последовательного развития видовых признаков человека. Наглядный пример крайней степени догматичности этого подхода предоставляет его вульгарное изложение Фр. Энгельсом: «Много сотен тысячелетий тому назад, в еще не поддающийся точному определению промежуток времени того периода в развитии земли, который геологи называют третичным, предположительно к концу этого периода, жила где-то в жарком поясе – по всей вероятности на обширном материке, ныне погруженном на дно Индийского океана, – необычайно высокоразвитая порода человекообразных обезьян. Дарвин дал нам приблизительное описание этих наших предков. Они были сплошь покрыты волосами, имели бороды и остроконечные уши и жили стадами на деревьях. Под влиянием в первую очередь, надо думать, своего образа жизни, требующего, чтобы при лазании руки выполняли иные функции, чем ноги, эти обезьяны начали отвыкать от помощи рук при ходьбе по земле и стали усваивать все более и более прямую походку. Этим был сделан решающий шаг для перехода от обезьяны к человеку. … Прямая походка наших волосотых предков предполагала, что на долю рук доставалось все больше и больше видов деятельности. … формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовалась путем модуляции для все более развитой модуляции. … Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг…»[45].

Подобная трактовка антропогенеза словно по эстафете перешла к слудующему поколению марксистов – они лишь уточняли ее. Признанный советский антрополог В. П. Алексеев связывал переход палеоантропа к человеку с постепенным отбором морфологически более приходных для социальных отношений особей из стада палеонтрапов – разрастание лобных долей мозга (возникновение основной морфологической характеристики человека разумного) рассматривалось им как следствие отбора наиболее благоприятного для социального поведения морфофизиологического и психологического типа, который сам, заметим, формировался вследствие трудовых отношений[46]. Существует и версия превращения просто умелого человека в собственно разумного вследствие поощрения орудийного мастера со стороны коллектива. Ф. Кликс утверждает, что мастерское владение приемом изготовления и применения орудия определенным членом первобытной коммуны вызывало высокую социальную оценку. Это якобы и выступило основным стимулом для появления высоко специализированных умельцев с ярко выраженным альтруистическим началом – жажда социального признания сформировала парадоксальных особей homo, с энтузиазмом развивающих орудийность и готовых пренебречь собственными естественными потребностями (голодом, стремлением к безопасности) ради интересов коллектива[47].

Нет сомнений, что труд, действительно, сыграл значительную роль в процессе установления антропосферы. Поставив между собой и миром такую искусственную вещь как орудие, проточеловек изобрел неизвесный природному миру способ удовлетворения давящих на него биологических потребностей. Для того чтобы понять значимую для эволюции человека роль труда достаточно присмотреться к очевидному различию между животным, которое никогда не трудится в поте лица, и человеком, который всегда искусственно производит собственный хлеб. Животное удовлетворяет инстинкт самосохранения непосредственно, по меткому выражению Г.В.Ф. Гегеля, «просто набрасываясь на вещь и пожирая ее», и именно поэтому не прогрессирует в собственных запросах: раз от раза инстинкт начинает с начала – животное начинает поиск необходимой для себя вещи и манипуляции с ней всякий раз с нуля. Ведь никто, в самом деле, не видел кота, организовавшего ферму мышей или решившегося на культивацию более молочных пород коров. Орудийным образом удовлетворяющий потребности человек уже никогда не возвращается к простым природным способам удовлетворения. Правила использования орудия заставляют человека, во-первых, усваивать значимый для предшествующих поколений способ реализации потребностей, а, во-вторых, задумываться о возможностях усовершенствования этого способа. В результате подобных обстоятельств человек научается задерживать сиюминутное удовлетворение естественных запросов, используя стратегию их реализации полезную не только для себя, но и для коллектива в целом.

Даже такие, на первый взгляд, регрессивные по отношению к развитию орудийности проявления как движение луддизма, вспыхнувшее в Англии в начале ХIХ века, и современные манифестации французских ракаев выступают, как ни странно, свидетельством очеловечивающей функции машин. В обоих случаях погромов машинной техники мы имеем дело с попыткой уничтожения машинного образа жизни, а не машин самих по себе. Участники погромов высокоэффективной техники желали сделать очевидным простой факт – отсутствие места для человеческой инициативы в мире, где машины функционируют с неотвратимостью природных явлений. Иными словами, если прядильный станок или автомат по производству кофе становится столь же для нас естественным, как и дождь или снег, сами мы превращаемся в придаток к используемой технике, безотказно применяя навязываемые ей алгоритмы действия. Это означает конец всякого развития: человек вновь возвращается к животности, начиная удовлетворять свои потребности по накатанной колее и не затрудняя себя возможным преобразованием. Война против этого бесчеловечного образа жизни вызвала в обоих случаях ряд машинных погромов. Например, современный человек с такой же правотой может начать громить пункты разнообразных автоматизированных платежей, ведь предоставляемые здесь услуги, во-первых, лишают нас радости человеческого общения, а, во-вторых, навязывают нашим телам крайне монотонный способ движения – рука с купюрой должна двинуться именно туда, куда хочет машина. Иными словами, когда техника становится второй биологией человека, она нуждается в жестких (уничтожение) или мягких (упрощение) способах коррекции, ведь, в самом деле, абсурдно, если, как утверждает язык рекламы, сковородки действительно начинают думать за нас, а автомобили обеспечивают нашу половую идентичность.

Но, несмотря на очеловечивающую роль неавтоматизированных способов орудийной деятельности, происхождение сознания невозможно однозначн связать с усовершенствованием ранних трудовых технологий, поскольку характер данного усовершенствования сомнителен. В предыдущем параграфе, характеризуя основные этапы истории архаической техники, мы уже объяснили, почему современные антропологи зачастую подвергают жесткой критике тезис о трудовых началах человекообразования. Редкость технологических сдвигов на протяжении гигантских временных периодов в каменной индустрии выступает поводом для предположения, во-первых, об их возникновении в результате случайного открытия одиночки, а, во-вторых, об их коллективном применения по схеме подражания методу их использования изобретателем вне всякого развития. Поэтому ранние формы орудийности возможно оценивать как явления сугубо этологического характера – животный мир также знает феномен передачи гарантирующей самосохранение виду технологии с помощью имитативного рефлекса. Иными словами, автоматический, неразвивающийся характер ранних форм труда указывает на отсутствие у его реализаторов способности к конструированию образа, выражающего цель трудовой операции, и словесной инструкции к выполнению определенных задач, а значит и сознания. Чтобы сам труд приобрел человеческий характер, предчеловек должен был эмансипировать целеполагание от природной зависимости и открыть тем самым методы удовлетворения потребностей, уничтожающие монотонность инстинкта.

Присхождение этих параметров в различных версиях освещала антропология, в которой нашлось и место трактующим данную проблему научным мифам. Например, ученик выдающегося советского палеопсихолога Б. Поршнева Б. Диденко, утверждает, что возникновение данных человеческих качеств мотивировано разделением популяции гоминид на два независимо развивающихся друг от друга вида – полунеоандерталоидного типа палеоантропов и неоантропов. Причем это разделение в версии Диденко имеет весьма кровавый исток. Диденко утверждает, что для популяции гоминид, начиная с австралопитековых и кончая палеоантроповыми, некрофагия (трупоядение) была пищевой нормой. Вследствие суровых условий обитания у гоминид вырабатываются гастрономические пристрастия падальщиков: сперва они подбирают за махайродами, затем специализируются на объедках хищных птиц, а позднейшая конкуренция за провиант с пещерными медведями приводит к выработке более легкого способа удовлетворения голода – они переключаются на собственных сородичей. Таким образом, палеоантроп становится адельфофагом – сверхживотным, беззастенчиво пожирающим кровных родственников.

Описывая выработку этого кровожадного способа обеспечения пищей, Диденко утверждает, что хитрый палеоантроп всё-таки проявил некоторую дальновидность, не сожрав абсолютно весь молодняк, а сделав часть его собственными данниками. Речь идет о превращении некоторых особей в поставщиков пищи, «богов кормящих», которых в крайне бедственной ситуации всегда можно съесть самих. Эта ситуация, хорошо обозначенная фольклорным сюжетом «я тебе жизнь, а ты мне пожизненную службу», приводит к развитию проточеловеческой идентичности: будущие поколения данников с младых лет научаются опознавать в кровожадных господах чуждую себе породу, от которой необходимо дистанцироваться любыми возможными способами. Некоторые из них просто сбегают (так Диденко вслед за Поршневым объясняет феномен взрывного расселения, с которым мы уже сталкивались в & 2.2.), а другие благодаря развитию механизма контр-суггестии, то есть способности не подчиняться на приходящие извне приказы, образуют обособленные сообщества. Причем память у представителей этих первичных социальных групп об ужасных отцах и страх перед восстановлением уже у «своих» их поводок приводит к развитию разнообразных не допускающих внутригрупповой агрессии совместных практик: единящих совместных трапез с равномерным распределением пищи, альтруистической помощи ближним, внимательного отношения к недееспособным особям. Таким образом возникает человеческий предок, использующий различные механизмы групповой солидарности как препятствия пробуждению собственного архаичного кровожадного инстинкта. Образно определяя способы коллективного поведения предковой породы только морфологически сходной с людьми и представителей гоминид с уже зачаточной человеческой психикой, Диденко уточняет, что отношение палеоантропа к homo sapience подобно отношению волка к овчарке, который может в любой момент сожрать свою родственницу; в то время как взаимодействие пралюдей напоминает отношения сенбернара и таксы, в которых может иметь место властное подавление, но вот пожирание – никогда. Любопытно, что вид палеоантропов-каннибалов, согласно Диденко, никуда не исчезает: они прекрасно сохраняются в человеческой среде на протяжении всей истории. Политические диктаторы, разжигающие социальные розни, исторические личности, чьи амбиции провоцируют завоевательные компании и смертоносные войны, являются, по Диденко, никем иными как палеоантропами затаившимися в наших человеческих рядах[48].

Конечно, ко всей этой колоритной генеалогии гуманной человеческой психики не стоит относиться серьезно, но небесполезно выделить в этом мифе рациональное ядро. Диденко прав в одном: чтобы человек действительно стал собой, он должен был оторваться от реализуемого любой ценой инстинкта самосохранения. Иными словами, он должен был освоить менее зверские способы удовлетворения биологических потребностей по сравнению с сиюминутной не брезгующей любыми методами их реализацией. Нежелание возврата к природе собственных «отцов» заставляет проточеловека всеми возможными путями гасить естественные желания – вводится запрет на животную стратегию их реализации, вследствие которого проточеловек осваивает поведенческие акты нецелесообразные для мира природы. Погашение зверства в себе – вот подлинное начало человекообразования.

Показательным в этой связи выступает исследование культурных механизмов защиты от внутригруппового насилия, предпринятое американским антропологом и литературоведом Рене Жираром в работе «Священное и насилие». Рассматривая насилие как постоянную черту архаических слоёв человеческой психики, Жирар описывает различные социальные институты, выработанные для вывода вспышек насилия за пределы сообщества. Так исторически-ранние культуры практикуют ритуал жертвоприношения, используя животные и человеческие жертвы как инструмент удержания возможной волны насилия на расстоянии от коллектива. С помощью таких практик как убийство подставного вождя в примитивных культурах или фармака (так называемого «козла отпущения» – специального лица для коллективного убийства, предпринимаемого в случае какого-либо социального бедствия) в архаической Греции коллектив уберегает сложившийся социальный порядок от провоцируемого очагами агрессии распада[49]. Такой же вывод позволяет сделать исследование К. Лоренца внутривидовой роли агрессии. Если в мире животных внутривидовая агрессия служит условием для развития механизмов самосохранения вида, то в случае современного человека она приводит к запуску эволюционно проигрышной поведенческой программы.

Агрессивное поведение у особей одного животного вида, по заключению ученого, выполняет три основных функции: во-первых, благодаря ему особи распределяются в жизненной среде наиболее благоприятным для выживания вида в целом образом; во-вторых, в результате его отбираются особи, наиболее приспособленные для защиты семьи; в-третьих, оно обеспечивает защиту наиболее слабых представителей популяции. Приведем примеры, аргументирующие тезис ученого. Крайне вычурная раскраска коралловых рыб прочитывается в границах этой популяции как знак угрозы. Благодаря ей рыбы стараются избегать друг друга и таким образом осваивают совершенно различные территории рифа: одни пасутся в коралловых зарослях, другие специализируются на планктоне и т.д. Таким образом, популяции коралловых рыб удается избежать перенаселения на одном из участков рифа, а, следовательно, и вызываемого им голода. Этот механизм агрессии разрешает задачу выгодного для вида в целом освоения жизненной среды. Что касается отбора наиболее сильного защитника потомства, то здесь достаточно вспомнить любые предваряющие спаривание ритуальные бои животных. Значение яростных и драматичных поединков состоит в определении наиболее крупных и вооруженных защитников молодняка. Любопытнее всего, что такое проявление агрессии как установление рангового порядка в группе животных также играет крайне значимую роль. Так как для животных с социальным поведением характерно, что каждая особь стремится повысить собственное положение внутри группы, то агрессия находит выход в стычках между близкими по рангу особями и, наоборот, сильнейшие всегда защищают слабых. Лоренц приводит пример галок, в популяции которых представители высокого ранга всегда заступаются за потерпевшего поражение представителя более низкого ранга[50].

Что касается человека, то современные условия его существования приводят к нарушению адаптивной функции агрессивности. Ученый предполагает, что агрессия в человеческом сообществе выполняла бы роль аналогичную ее проявлениям у животных, то есть вела к усилению вида, если бы не два обстоятельства. Во-первых, человек изобрел дистанционное оружие для убийства, что спровоцировало возможность совершенно хладнокровного истребления людьми друг друга. Во-вторых, современный способ жизни предполагает переизбыток коммуникации, что, в свою очередь, разрушает естественное социальное чувство солидарности людей – необходимость поддерживать интенсивное общение приводит к спонтанным вспышкам ненависти между людьми: в лучшем случае, мы просто не подходим к телефону, оказавшись после рабочего дня дома, в худшем – неправомерно оскорбляем вызвавших минимальное раздражение незнакомых нам людей. Таким образом, вместо того, чтобы упрочивать социальные взаимосвязи, агрессия в современном человеческом социуме проявляется в форме фоновой немотивированной взаимной ненависти и вражды[51].

Вернемся к нашей основной проблеме. Итак, дух или себя самого ранний человек обрел, противопоставив хаосу собственного естества природно-бесполезное действие и культивируя его в собственном образе жизни. Для того чтобы понять, каким образом это стало возможно, необходимо вспомнить приводимые нами в § 2.1 гипотезы антропогенеза, характеризующие промежуточную между человеком и животным форму в качестве безумного животного. Описывая через различные параметры сверхактивность его психики – интердикция палеоантропов (Б. Поршнев), галлюциноз антропоидов (Т. Маккена) и т.д. – создатели альтернативных трактовок антропогенеза солидаризировались в слеующем: чтобы это безумное животное стало человеком оно должно научиться прерывать идущий изнутри хаос импульсов. Чтобы дистанцироваться от природной обусловленности, предчеловеческое животное должно было проделать эту операцию, прежде всего, на себе самом. Дистанцирование и прерывание в данном случае следует понимать как акт членения потока естественных позывов образцовыми формами их реализации, предполагающими строгое правило, отдаленную от настоящего момента или вовсе невременную цель. В качестве таковых предстали ритуалы и первоначальные культурные запреты – именно они дисциплинировали природу предчеловеческого животного, выступив стартовой площадкой для открытия и закрепления в нем человеческого содержания.