Часть вторая 6 страница

— Не хочу, чтобы все видели, что я превращаюсь в недвижимость.

Согласилась только тогда, когда Жора подарил ей зонтик-трость.

— О! Это другое дело. Теперь пусть думают, что Маня чокнулась и всё время ждёт дождя.

— В той квартире, наверное, были и тараканы? — продолжала расспросы Ривка.

— Как раз от них я отделалась быстро.

— Как?

— Я кормила их жирным бульоном, у них испортилась печень, и они удрали, наверное, в Ессентуки.

— Боря, а в русских газетах уже платят гонорары? — поинтересовался Алик.

— В общем, да. Правда, работаешь, как лошадь, а получаешь, как пони. Но и это уже прогресс!

— А в ивритские газеты ты не пробовал писать?

— Я ещё не настолько владею языком.

— А как ваши успехи в изучении иврита? — поинтересовался Алик у Иосифа.

— Потрясающие! — ответил тот. — Я уже твёрдо знаю, что суббота — это Шабат, а Володя — это Зеев. И даже перевёл на иврит название известной картины, где Ленин несёт бревно на субботнике. В моём переводе картина называется: «Зеев Ильич Ленин на шабатнике».

Но Иосиф лукавил: он уже свободно выписывал рецепты, давал направления в больницу, даже собирался открыть приём на дому, но мама Ривка пока ему ещё этого не разрешала.

Маня учить иврит и не собиралась. Прослушав по радио очередной урок, заключала:

— Чем больше я не знаю иврит, тем больше я люблю русский.

— Давид, научите меня французской завивке, — попросила Алиса.

— Ой, сейчас неохота — давайте завтра.

— Давид! Раз девочка просит — научи её! — скомандовала Ривка.

— Хорошо, мама. С удовольствием. А на ком мы потренируемся?

— Прошу! — И Лёва галантно подставил свою лысину.

B связи с Маниными проблемами Лёва искал такой бизнес, которым можно заниматься дома. И придумал: поставил на балконе несколько ульев и стал разводить пчёл. Надев на лицо сетку, он часами возился там, подливал сладкий сироп, вынимал соты, сажал в ящиках специальные цветы для снятия пыльцы… Всё пошло хорошо, но пришло плохо: он планировал всех жильцов в доме обеспечить мёдом, но пока он обеспечил их пчёлами — жужжащие трудяги влетали во все раскрытые окна, кружили по комнатам, распугивая их обитателей. Жильцы жаловались, что не могут обедать — пчёлы вырывают пищу буквально из-под рук и уже многих покусали. Лёва советовал им обедать в сетках, но жильцы не вняли его призыву и подали коллективную жалобу в суд.

— Они таки да правы, — заявила Маня. — невозможно жить в вечном ожидании укуса. Учти, если твои пчёлы ещё раз влетят в нашу комнату, я улечу вместе с ними!

Когда Лёву вызвали на судебное разбирательство, он прихватил с собой маленький улей, чтобы доказать, что пчёлы не опасны. Пока улей был закрыт, судья готов был с ним согласиться, но когда Лёва приоткрыл улей — суд перенесли на неделю: именно столько времени понадобилось, чтобы судья отмочил компрессами своё опухшее от укусов лицо. В итоге, Лёве вкатали огромный штраф, плюс он оплатил судебные расходы и вернул деньги за лекарства покусанным жильцам. И в приговоре значилось: в трёхдневный срок ликвидировать пасеку на балконе. Ульи с пчёлами взгромоздили на багажник Стёпиной машины и отвезли в ближайший киббуц, который согласился их принять. Прощаясь со своими питомцами, Лёва прослезился, гладил ульи, говорил пчёлам ласковые слова и, если б его не оттащили, перецеловал бы каждую.

Бытует мнение, что дети легче абсорбируются в среде своих однолеток и безболезненно переносят любые перемены, в том числе и эмиграцию. Но жизнь часто опровергает это: именно детская среда бывает более нетерпимой и жестокой, чем взрослая. И Дани (так стали называть Данилу в Израиле) это сразу почувствовал: одноклассники встретили его настороженно и даже враждебно. В ответ он напрягся и отдалился от всех. С ярко выраженной славянской внешностью, он держал себя настороженно и независимо, подчёркнуто не приобщаясь к еврейству. Высокий, светловолосый, очень похожий на Алису, он выделялся в классе, вызывая повышенный интерес девочек, что ещё более усиливало антипатию мальчишек. Почти каждый день он дрался, его выставляли из класса, вызывали родителей. Он стал пропускать занятия, отказывался ездить со всеми на экскурсии, не участвовал в школьных вечеринках. Обрезание делать категорически отказался, поэтому даже в туалет не ходил вместе со всеми, чтобы избежать лишнего конфликта. В ответ на упрёки Алисы, отвечал с вызовом:

— Не надо было меня сюда привозить! Моя родина не здесь, а там!

По вечерам он подрабатывал уборщиком на пляже, заработал деньги на гитару, попросил Алика научить его играть и первой разучил услышанную где-то песню:

Я — негр, негр, негр,

А раньше был я бел,

Но на работе чёрной

Я начисто сгорел…

…Спасибо, здесь хоть нету

Языковых преград —

В Израиле все негры

По-русски говорят!..

По вечерам, в скверике на скамейке, он пел свои «песни протеста» подросткам, которые, как и он, чувствовали себя отверженными. Язык страны ему дался легко, поэтому он даже перевёл несколько песен на иврит. В этот импровизированный клуб приходили и девушки-израильтянки, привлечённые и песнями и исполнителем. Ни одного вечера не пропускала его одноклассница Янка, с которой у него постепенно завязались дружеские отношения. Она пыталась примирить его с действительностью:

— Мои родители из Польши. Они рассказывали, что их тоже не сразу здесь приняли, на работу не брали, приходилось улицы подметать… А теперь они прекрасно устроены, и все мы — полноправные израильтяне… Потерпи немножко, и у тебя всё наладится.

— Почему я должен ждать, пока меня признать соизволят?.. И вообще, почему здесь так презрительно относятся к выходцам из СССР?.. Меня даже спрашивали, умею ли я пользоваться унитазом… Они уверены, что в России спутники запускали из рогатки, а операции делали серпом и молотом!..

Однажды Янка уговорила его пойти на дискотеку. Там оказалось несколько его недоброжелателей, и завязалась драка. Их было трое, и они вытолкали его на улицу с напутствием: «Чтоб ноги твоей здесь не было!».

— Как вам не стыдно! — кричала Янка. — Вы ведёте себя, как фашисты, а не как евреи!

— Мы-то евреи, — с ухмылкой ответил один из парней, — а вот он… Когда ляжешь с ним в постель, присмотрись повнимательней!..

Они с гоготом вернулись в помещение. Дани поднялся с земли, и Янка стала протирать ему ссадины платочком, смоченным духами. Увидев разорванную штанину, достала из сумочки булавку.

— Сними джинсы, я заколю изнутри.

Он вдруг взорвался:

— Хочешь проверить, есть ли у меня обрезание?.. Нету! Нету! Нету!!!

Янка спрятала булавку и спокойно спросила:

— Скажи, как по-русски типеш?

— Дурак, — несколько растерянно перевёл Дани.

— Дурак! — бросила ему Янка и убежала.

У Стёпы были грандиозные планы на будущее: он задумал квартиру не покупать, а приобрести участок земли и там построить дом. Чтобы удешевить свой замысел, решил обойтись без архитектора и проектировать дом самостоятельно. Сперва он нарисовал роскошный многоэтажный терем на сваях, с огромными венецианскими окнами. Но после каждой новой иракской ракетной атаки, Стёпа укорачивал высоту, отрубал по этажу, укорачивал сваи и уменьшал размеры окон. К концу проектирования дом весь ушёл в толщу земли, а крыша превратилась в шарообразное железобетонное перекрытие с бойницами.

— Хороший дот, — похвалил Лёва, — не хуже, чем был у финнов, на линии Маннергейма.

Стёпа не успел ответить, раздался вой сирены и все поспешили в герметизированную комнату. В отличие от первых тревог, сейчас всё делали спокойно, без паники. Убежище уже было приспособлено для жизни с комфортом: туда передвинули холодильник с продуктами и выпивкой, внесли телефон и телевизор — можно было смотреть передачи и переговариваться с друзьями.

Не успели войти, раздался первый звонок. Стёпа снял трубку. Звонил Сюня, бывший рижанин, с которым Стёпа подружился во время изучения иврита в ульпане.

— Он бёт и бёт мимо. — У Сюни был уникальный порок речи: он не выговаривал мягкий и твёрдый знаки, но Стёпа его понял правильно.

— Это ему не на верблюде ездить!

— Пойдём завтра в сауну? — предложил Сюня.

— Что-то у тебя голос изменился.

— Поц, я же в маске!.. Так ты пойдёшь?

— Пойду, — согласился Стёпа. До обрезания он ходить в баню стеснялся, а после обрезания зачастил. — У меня есть бутылка кубинского рома. Ты ром пьёшь?

— Пю, — успокоил его Сюня.

Сюня, по профессии зубной техник, приехал одновременно со Стёпой, но уже имел собственный дом и ездил на «BMW».

— Откуда у него столько денег? — удивлялась Марина.

— Откуда, откуда?.. Изо рта! — объяснила ей Маня.

Стёпа воспринял это как выпад в свой адрес и бодро пообещал:

— Ничего! И мы заработаем.

Найти работу для Стёпы не было проблемой. Он был великим умельцем и выдумщиком. В Днепродержинске, в малогабаритной однокомнатной квартирке, вся мебель и электрооборудование были сделаны его руками, гениально и экономично. К примеру, тахта легко переворачивалась вокруг своей оси и превращалась в обеденный стол, книжный шкаф, при включении в электросеть, становился холодильником, а стулья были подключены к магнитофону — стоило на них присесть, как мощный хор: «вставай, подымайся, рабочий народ!» сбрасывал сидящего с места и стимулировал идти и вкалывать.

По профессии Стёпа был автомехаником. При хроническом отсутствии запчастей для двигателей, он мог заставить любую машину работать даже на геморроидальных свечах. Поэтому в Израиле сразу устроился в гараже, но там платили мало, и он придумал, как подрабатывать. За гроши купил у соседа дряхлую машину-долгожительницу, работающую на солярке, которую тот собирался уже везти на свалку. Быстро привёл двигатель в рабочее состояние, но долго возился с багажником, пока не превратил его в своего рода гармошку: стоило даже просто ладонями толкнуть машину сзади — багажник складывался, как от удара, стоило потянуть его на себя, он опять принимал нормальный вид. В этой машине, после работы в гараже, Стёпа «выходил на боевую тропу»: выезжал на трассу, резко тормозил, подставляя зад под удар следующему за ним автомобилю. Естественно, от любого удара багажник-гармошка превращался в лепёшку. Испуганный водитель виновато оправдывался и, чтобы избежать полиции и адвокатских разборок, предлагал Стёпе наличные. Стёпа возмущённо требовал судебного возмездия, но потом давал себя уговорить, брал деньги и отпускал свою жертву. Затем, завернув за угол, выходил из машины, вытягивал багажник до нормального состояния и снова выезжал на поиски новой жертвы. Он старался подставлять зад машинам побогаче: «Вольвам», «БМВ», «Мерседесам»… Их владельцы меньше торговались и больше платили.

Оправляясь на свой промысел «нетрадиционной ориентации», Стёпа сообщал: «Поеду попедерасю».

К удивлению и радости Алика Алиса всем сердцем приняла Израиль, восторгалась морем, набережными, природой, экзотическими фруктами, усиленно учила иврит, читала книги по иудаизму. Каждую пятницу, с появлением первой звезды, она произносила короткую молитву и зажигала субботние свечи. Однажды, застав её за этой процедурой, Дани насмешливо заметил:

— Крещёные евреи часто были самыми махровыми антисемитами. Но я никогда не думал, что христиане могут быть самыми одержимыми иудеями.

— Знаешь, сын, раньше Калахари, Гваделупа и Израиль для меня звучали одинаково. А теперь, когда я узнала эту страну, я полюбила её, и этот народ, и его историю. Я чувствую себя здесь, как дома.

— А почему же эта твоя любимая страна не принимает твоего сына?

— А ты её принял?.. Ты её признал со всеми её недостатками, парадоксами, даже пороками?.. Недавно я прочитала: «Израиль — это зеркало: какую рожу скорчишь, такую увидишь в ответ». Улыбнись Израилю — и он улыбнётся тебе.

— Как ему улыбаться, когда он бьет меня по щекам. Я не нужен этой стране, здесь другой уклад, другие нравы, другие ценности. И ты им не нужна! Просто ты увлекающийся человек, у тебя сейчас новое хобби: вместо мужчин — религия!.. Тебя ослепили эти чадящие огоньки!

В сердцах, он задул субботние свечи и выскочил за дверь.

Это было распространённое явление: русские, украинцы, белорусы, эмигрировавшие в Израиль со своими мужьями или жёнами, принимали эту страну восторженно, с благодарностью за всё полученное: пособие, льготы, подарки, медицинское обслуживание… Евреи же, в основном, были недовольны. Только прилетев, ещё в аэропорту возмущались: не додали, гады! И вообще: здесь жарко и, главное, говорят не по-русски. Однажды в Иерусалиме ко мне обратилась одна дама с таким бесхитростным вопросом: «Скажите, как пройти на Голгофу?». Когда я ей показал направление, она поблагодарила и возмущённо пожаловалась: «Представляете, до вас уже у четверых прохожих спрашивала — не знают русского!». И продолжая негодовать, она пошла на Голгофу.

Но больше всего наших людей огорчало то, что их не ценят, не окружают почётом!.. Ведь если послушать каждого, то он был самым главным у себя в городе: главным инженером, главным бухгалтером, главным режиссёром, главным дворником… Захлёбывались в своём прошлом величии, хвастались своими заслугами: «Знаете, кем я был у себя там?.. Главным сантехником Херсона! Вся канализация города шла через меня!»… Создавалось впечатление, что в СССР рядовых работников вовсе не было — все были руководящими.

Дани твёрдо решил, окончив школу, вернуться обратно. Алисе пока не говорил об этом, чтобы её не расстраивать. Однажды он захотел прощупать почву и направился к Российскому консульству. У входа стояла очередь людей разных возрастов и разных профессий, усталых и озлобленных. У всех была одна цель — получить разрешение на возвращение в Россию.

— Правильно делаешь, парень, — заговорил с Дани стоящий перед ним пожилой мужчина. — Ко второсортности мы привыкли там. А здесь — не желаю! Дети остаются, а мы с женой решили вернуться. Надоело, что нас все употребляют!..

— А ты, бабуся, тоже лыжи навострила? — спросил Дани у чистенькой, аккуратной старушки, занявшей за ним очередь.

Та в ответ радостно заулыбалась:

— Зять говорит: пойди, поблагодари своего Бога за то, что нам тут хорошо. Я пошла в церковь, помолилась, свечечку поставила. Потом в синагогу пошла, тоже огонёк засветила. А теперь вот к послу Российскому хочу достояться.

— Тоже свечу поставить? — спросил Дани. Но старушка не обратила внимания на его издёвку и продолжала:

— …Да нет — спасибо хочу сказать за то, что нас сюды выпустили. Дочь-то у меня не яврейка, рязанские мы, из мужиков, я на поле полжизни в небо задницей глядела, а дочь в городе училась — там и вышла за Наумчика. Он нас сюды и привёз, дай Бог ему здоровья и силушки!

— Чему ж ты, бабка, так радуешься?

Старушка удивлённо глянула на него, мол, как же ты этого не видишь, и стала объяснять:

— Глянь, какая тут благодать! Тепло мене здесь, даже купалась разок, у самому Средиземному море!.. Наши бабы, как узнали, с печек попадали!.. Люди улыбчатые, харчи хорошие, очередей нету, что хошь покупай — витрины полным-полнюсеньки!.. Стою я возле них и думаю: когда ж это всё выесть-то!..

— А живёте вы где?

— Квартиру мы покупили в городе Лоде, куды самолёты прилетают. Три комнаты, кухня с ванною, холодильник агромадный, как автобус… Зять у меня врач, а тут их сила несметная, стоят, как Панфиловцы, чужих не пускают. Так он даже экзамен не стал сдавать — на компьютере выучился, он у нас головастый, работает много, но деньгу имеет. А дочь в официантки пошла — ему подмога. И я, слава Богу, работу нашла!.. Вот-те крест! Старичка одного гляжу, недвижный он, так я его покормлю, помою, горшок подам… Тысячу шекелей получаю — это ж какие деньги, а?.. Сестрам в райцентре помогаю — зять разрешил. Однажды говорит: вы бы им позвонили. Мне денег жалко, но потом не выдержала: давай, говорю, соединяй, голоса родные послушаю. Набрал он мне номер, а там все родичи в сборе, Шабат был, по-ихнему, суббота. Ну, как положено, слёзы, радость, расспросы. А потом младший брат спрашивает, мол, как же ты, Даша, существуешь — ведь там вокруг тебя одни жиды?.. А я ему отвечаю:

— Это у вас они жиды, а у нас — они явреи!

Выслушав этот восторженный монолог, Дани помолчал немного, а потом спросил:

— Скажи мне, Божий одуванчик, почему тебе здесь так хорошо, а мне так плохо?

Старушка улыбнулась и объяснила:

— Ты, наверное, много наперёд заказал и теперь требуешь. А Господь даёт не по заказу, а по доброте своей. Ты не требуй, ты попроси. А когда даст, возрадуйся даже самой малости — тогда и на тебя благодать сойдёт.

Ничего не ответив, Дани повернулся и ушёл, а старушка его вслед перекрестила.

В киббуце Ефрема поселили в маленьком домике, в котором до него жил старый коммунист, выходец из Чернигова. Предыдущий жилец был одинок — Ефрему досталась вся его обстановка, кухонные принадлежности и полное собрание сочинений Сталина. В кладовке он обнаружил ещё и с десяток портретов улыбающегося усатого вождя. Киббуц граничил с арабскими поселениями, поэтому каждому взрослому жителю разрешено было носить для самозащиты пистолет. Отработав на кухне или в саду, Ефрем уходил в горы, цеплял к шесту принесенный портрет Сталина и стрелял в него, как в тире, целясь в глаза, в лоб, в рот… Он с остервенением расстреливал своё прошлое. Однажды старый Розин не вернулся. Его нашли лежащим на земле, бездыханным, с пистолетом в руке, перед портретом усатого вождя, который, весь продырявленный пулями, продолжал улыбаться — прошлое так просто не убьешь!

Иногда к Алисе и Алику заходил их сосед с нижнего этажа, Гриша, бывший житель Уфы, большой, шумный, предприимчивый. В прошлой жизни он работал культмассовиком в санаториях и домах отдыха. Устроиться в Израиле с такой профессией ему не светило. Поэтому он сразу дал объявление, что набирает группу для ускоренного изучения иврита. Много желающих откликнулись и оплатили занятия на месяц вперёд. Гриша иврита не знал, поэтому стал обучать свою группу башкирскому языку, выдавая его за иврит. Очень скоро обман раскрылся, был дикий скандал, но он уже успел связаться с Уфой и предложил организовать общество Израильско-Башкирской дружбы. Предложение было принято, нашлись спонсоры, перечислили доллары, Гриша сумел вернуть своим ученикам деньги, а самых способных уговорил вступить в это общество.

Гриша приехал в Израиль с предыдущей волной эмиграции, лет двадцать назад, поэтому уже твёрдо стоял на ногах, имел маклерскую контору, играл на бирже и с важным видом поучал вновь прибывших в страну:

— Притормозите свой темп! Чего вы рвётесь в культуру, в бизнес, в политику?.. Вам ещё рано, рано!.. У нас на это годы ушли!.. Мы воевали, мы болели малярией, мы долго и тяжело работали, а вы хотите всё сразу!.. Нет уж!.. Мы здесь съели свою тарелку дерьма, и вы должны её скушать!

Алика это возмущало:

— Наша эмиграция моложе вашей, поэтому сильней, мы испытали свои мускулы в перестройке — и мы пойдём своим путём! Мы тоже будем строить Израиль и защищать его от врагов, но мы не обязаны болеть малярией, хотя бы потому, что её уже просто нет… И почему обязательно нужно съесть тарелку производного из пищи?.. Мы ведь приехали в страну через парадный вход, а не через канализацию!..

Гриша презрительно хмыкал.

— Я слышал, вы уже купили абонементы в кантри-клаб?

— Да. И трижды в неделю ходим в спортзал, плаваем в бассейне.

— Не рано ли? У вас ещё приличной мебели нет, и телевизор старый. Я себе позволил ходить в кантри-клаб только спустя десять лет после приезда.

— А я позволил сразу — и меня это радует и сохраняет чувство самоуважения.

Гришина жена Фрида играла на скрипке, она была очень маленькая и худенькая, высушенная, как сухарик для тюрьмы. Маня говорила: «На неё надо два раза посмотреть, чтобы один раз увидеть».

Гриша был очень обеспокоен количеством музыкантов, хлынувших в Израиль, видя в них реальных конкурентов для его жены.

Страна, и вправду, была уже переполнена музыкантами. Устроиться куда-нибудь в оркестр или в театр было невозможно, но каждый день прилетали всё новые и новые — со скрипками, контрабасами и роялями. Я знал семью из трёх пианистов, где каждый привёз свой рояль. Рояли заполонили весь салон, на них обедали, на них спали, под ними хранили одежду, потому что для шкафов уже места не было. Забегая вперёд, скажу, что благодаря такому наплыву музыкантов, спустя несколько лет в Израиле, почти в каждом городе, возникла своя консерватория и свой симфонический оркестр. Но это будет потом. А пока Фрида каждое утро спешила на репетицию какого-то маленького ансамбля, в котором она работала, и Гриша молил Бога, чтоб она там дотянула до пенсии.

Алик не очень любил своих соседей, но Алиса требовала, чтобы он не отваживал их от дома: Фриде она раз в месяц меняла причёску, а Гришу каждую неделю стригла — волосы просто выпирали из него, как будто его голова была тщательно унавожена.

Однажды Гриша пришёл мрачный и сообщил, что Фрида ушла от него к какому-то недавно прибывшему вокалисту, которому она сейчас аккомпанирует.

— Вот она ваша мораль, дети перестройки, — уводить чужих жён!.. — Гриша был возмущён, расстроен и ушёл, хлопнув дверью.

— Кто на неё мог позариться? Кто? — воздевала руки к небу Маня после ухода Гриши.

— Какой-нибудь слепой идиот, — предположил Алик.

Только Алиса была довольна:

— У меня появится ещё один клиент!

Была суббота — автобусы не ходили. Дани поймал такси и назвал Янин адрес — он ехал к ней извиниться за свою грубость.

Водитель, мужчина средних лет, в вязаной кипе, улыбнулся, услышав его акцент.

— Так я рад вашему прибытию, так рад!

— Чего это вдруг? — спросил Дани.

Водитель стал охотно объяснять:

— Непохожие вы на нас, и это здорово! Наблюдаю я за вами: стонете, плачете, жалуетесь, но цепляетесь за жизнь железной хваткой. Нам скажут «нельзя» — мы уходим, а вам скажут «нельзя» — вы справа попробуете обойти, слева, сверху перепрыгните, снизу подкоп сделаете. Вам советская власть всё время говорила нельзя — вот вы и научились. Сильные вы, твёрдые, как шампиньоны из-под асфальта. И образованные. Очень вы нужны Израилю, очень! Мы у вас многому научимся, а вы у нас. Богаче станем, понимаешь?..

— Если бы все так думали, — грустно произнёс Дани.

Водитель понял, о чём он.

— А ты на лилипутов внимания не обращай.

— Лилипутов? — удивлённо переспросил Дани.

— Да. У нас в Израиле много лилипутов, которые спокойно себе жили и работали по-лилипутски. А тут вы — большие и сильные, вот они и испугались, цепляют вас за ноги, чтобы не пускать. Но им ничего не поможет — ваш приход предсказан в Торе.

— И мой?

— Конечно! — уверенно ответил водитель и затормозил — они приехали. Пока Дани доставал деньги, чтобы рассчитаться, водитель повернулся и внимательно смотрел на него. Затем вынул из «бардачка» красный берет и протянул Дани. — Возьми.

— Что это?

— Мой берет десантника. Я его с собой вожу, как талисман. — Видя, что Дани собирается отказываться, добавил. — Бери, бери. Он тебе придаст смелости.

— Я и так не трус.

— Тем более — значит ещё свой берет заработаешь. Это там считали, что евреи только портные и бухгалтеры. А евреи — это, в первую очередь, солдаты. Жизнь заставляет!

Улыбнулся, сунул ему берет, и уехал.

Читатели, наверное, думают с упрёком: что ж это автор вводит в повесть всё новые и новые персонажи, а об обитателях старого одесского двора окончательно забыл?.. Нет, нет! Ни в коем случае! Я люблю этот двор так же, как и вы. Просто я ждал, когда там произойдут перемены и осядет пыль, поднятая колесницей перестройки. И дождался. И сейчас расскажу о каждом вашем знакомом и даже о тех, о ком ещё не рассказывал.

Итак, начнём с бывшей лифтёрши Виточки. Она эмигрировала во Францию: её давнишний любовник предложил ей свою склеротическую руку, своё прединфарктное сердце и свою роскошную квартиру в Париже. Готовясь к новой жизни, будущая новобрачная перечитала всего Дюма и Ги де Мопассана, раздала соседям все свои заграничные платья и туфли, расцеловалась с ними, произнесла «Се ля ви!» и укатила к своему девяностолетнему жениху. Дошли слухи, что она, несмотря на материальную обеспеченность, устроилась в своём же доме лифтёршей, чтобы не терять квалификацию.

А Мефиль стал новым русским: они с Митей-самогонщиком открыли собственный киоск и взяли в партнёры приёмщика посуды Гиви Бодридзе. Тот откладывал для них бутылки от дорогих виски и коньяков, они их наполняли самогоном и торговали в киоске. Покупателей привлекали красивые этикетки, и торговля шла настолько бойко, что Митя не успевал пропивать заработанные деньги. Мефиль по-прежнему повязывал галстук прямо на майку, но теперь сверху ещё надевал малиновый пиджак. Он считал себя уже почти «миллионером», поэтому в его лексиконе появились новые слова: «дёбит-крёдит» и «инвёстор». Теперь ему приходилось вести светский образ жизни, который заключался в том, что он ходил на различные поминки. Туда его приглашал компаньон Гиви, у которого было множество родичей и приятелей похоронного возраста. Больше всего Гиви любил посещать армянские поминки, объясняя: «Кормят хорошо, и покойника не жалко».

И на армянских и на грузинских поминках приходилось пить коньяк, который Мефиль так же ненавидел, как и кофе, поэтому тайком запивал его самогоном.

Муська тоже перестроилась: открыла массажный кабинет. Она по-прежнему приводила клиентов, которые делали то же самое, но теперь это называлось массажем.

Броня всё ещё откладывала свой отъезд к Диме: появилось много новых фирм, новых подъездов, всюду требовались уборщицы, и она не хотела терять такую выгодную работу.

А старуха Гинзбург улетела к дочери в Мюнхен. Она убедила всех соседей, что её отправляют в партийную командировку, и для достоверности ничего с собой не взяла, кроме партбилета и красного флага, чтобы там ходить на демонстрации.

Мэри Алая устроилась в парке, к руководству которым пришли деловые «перестроечные» ребята. Они организовывали там гуляния и фестивали и делали свои деньги из всего, что было под руками и под ногами. Например, купили и установили фонтан, который подсвечивался разноцветными прожекторами — это называлось цветомузыкой. Фонтан был отрекламирован, как Римский, деньги были отпущены по итальянским расценкам, но, как выяснилось впоследствии, приобрели его в Улан-Удэ. Когда включали воду, что-то где-то замыкало и вода била током — опускать руку в фонтан было смертельно опасно. Поэтому демонстрировали его только во время посещения парка иностранными делегациями — тогда вокруг фонтана расставляли с десяток мускулистых дежурных, которые не подпускали к нему соотечественников, спасая их от верного самоубийства. Тогда же привозили и переносной туалет, который ездил вслед за делегацией. Пускали туда только иноземцев по предъявлении паспорта, теперь уже спасая их от шока при посещении паркового общественного туалета.

Но это происходило в праздники и по выходным дням. А в будни — давали концерты для трудящихся. Мэри по два раза в день пела на открытой эстраде. Когда мусью Грабовский выходил из запоя, он подыгрывал ей на скрипке, и тут же, на заработанные деньги, возвращался к себе в запой. Поэтому, в основном, Мэри пела под фонограмму, которую пускали на полную мощность, чтобы слышалось во всём парке. Как большинство ныне популярных певиц, Мэри пыталась перекричать музыку и громко орала на публику. Вспоминался Некрасов: «Этот крик у них песней зовётся». У неё уже были свои постоянные слушатели: уборщица с чёрной повязкой на глазу, напоминающая старого пирата: охранник, который запирался в своей будке, чтоб не оглохнуть; три старухи, которые плохо слышали и каждые пять минут спрашивали, когда же, наконец, начнётся концерт; и один даун, пускающий слюни от восторга.

Но даже на этих концертах новоявленные бизнесмены умудрялись зарабатывать: подавая отчёты в управление культуры, они вписывали в программу ещё с десяток артистов, и следуемые им гонорары клали себе в карманы.

Время было трудное, надо было как-то выживать. Даже Моряк не выдержал и пошёл в телохранители к Антону Сердюку, бывшему заведующему отделом обкома комсомола. Сердюк и его семья, единственные в доме, жили в изолированной трёхкомнатной квартире. Естественно, им завидовали, злословили, но Антон не обращал на это внимания: он гордо нёс себя через двор с высоко поднятой головой, ни с кем не здороваясь. Всегда ходил в пиджаке, галстуке и прыщах. С ним жили его мама, его жена и тёща. Мама работала заведующей столовой, а тёща была санитарным врачом, проверяла рестораны пароходов. К вечеру они обе пёрли домой огромные кошёлки, набитые продуктовыми «дефицитами», которыми кормили комсомольского вожака. А он, с набитым балыком ртом, давал по телефону руководящие указания:

— После доклада Петра Ивановича — «ура» и бурные аплодисменты. После выступления Балашова — свист и крики «позор». Ответственный за «ура» и за «позор» — товарищ Недбайло!

С началом перестройки Сердюк и ещё несколько «вожаков», используя комсомольскую кассу и свои связи, организовали крупную фирму, взяли под контроль порт и таможню, открыли супермаркеты и рестораны.

Естественно, новоиспечённый олигарх не мог оставаться в старой квартире — он купил двухэтажный дом у моря и переехал туда всей семьёй. Он стал носить самые модные костюмы и галстуки от «Армани», духи от «Диора» — это были те фирмы, те фамилии, которыми ранее он клеймил капитализм. Сейчас между ним и его партнёрами шло соревнование: у кого вещи дороже.