Послание седьмое

20.11.2004

Милое мое семейство, очень любимое.

Теперь хочу отослать вас к началу книги и окунуть снова более подробно в свое далекое довоенное детство в доме № 1. Этот дом считаю более родным. Он был действительно домом моего детства, а дом на Первомайской 31, где было ваше детство, для меня был скорее домом отрочества и юности.

Что я помню из этого детства? Очень хорошо и любимо помню не только сам дом, но и двор с кучкой дров, сараем и амбарами, с дедушкиными плантациями табака. Приятен был сад, который представлял собою огород. Но в этом огороде были кусты смородины, стояли ульи. В конце огорода были два дерева ольхи и кусты бузины. Под этими кустами бузины мы с Галинкой как-то устроили пышные похороны птички (синички или воробышка), не знаю, как умершей.

А палисад из акаций, который был не только перед домом, но и вдоль всего забора с левой стороны! Сколько мы там под акациями пробирались, и кашляли, так как в одно лето болели коклюшем. А Галиночка часто вешала на забор свои трусики, говоря: "Они мокые". А наш уголок для игр за крыльцом (9) под кленом (8). Как у Цветаевой: под этим кленом (у нее тополем) "ютятся наши детские вечера". Здесь у нас были и домики-квартиры для кукол, и шкафчики, и кроватки, и посуда разная, и кастрюльки, и голубенькие эмалированные тарелочки, даже маленький примус, из чего-то приспособленный. То есть все, что есть детство. В это время я и познакомилась с моей любимой подругой детства и всей школьной жизни Зоечкой Шашковой - Зоськой. А познакомилась где-то на улице, собирая стекляшки. У детей того времени была страсть собирать осколочки от фарфоровой посуды с рисунками, цветочками. Какая-то потребность в красоте и коллекционировании что ли? Да и сам поиск интересен. И вот мы по улицам в песке отыскивали эти осколочки красоты, отмывали и составляли коллекции. Радовались, если очень красивый экземпляр находили. Так началась дружба не только с Зоей, но и со всей их семьей, где были еще две девочки постарше: Галя - уже школьница, Тося - на год постарше Зои. Мама Анна Ивановна была учительницей младших классов. Потом с ней подружилась и наша мама. А тогда началась беготня: то к ним, то к нам. Было это в 1939 году, когда мне было 5 лет. Или в 1940 году? Скорее в 1940 году, но задолго до школы.

А мама в 1939 году весной ездила на трехмесячные курсы медработников в г. Ленинград. Вернувшись, забеременела Вовдосом, и в 1940 году 1-го мая появился наш братик Владимир. Очень хорошо помню этот праздничный первомайский день. Утром завтракали, Федоровна хлопотала у стола. А у мамы уже начались схватки, и она корчилась на сундуке. Нас девочек (мне 6 лет, а Галочке 4 года) собрали на праздник. Далее ничего не помню до такого момента. Детей тогда катали по Борскому на грузовых машинах. Машина остановилась на площади в центре! Машина полна нас детей. А перед машиной на земле стоит папа и кричит: "Девочки, у вас родился братик!" Так у нас в доме появился Вовдосик. Поместили его в спаленке родителей первоначально в ванночке. Днем он в ней спал, а вечером его в ней купали. Затем на этом месте появилась кроватка.

А вскорости, наверное, в эту осень я пережила почти потрясение: чуть не погибла от дифтерии. Я помню, как заболела. Приходила врач - Загребина Елизавета Александровна. Поставила диагноз - ангина. А мне хуже. Мама привела знаменитого борского врача - Панарина Петра Матвеевича. Они пришли с Загребиной. Помню, как он сказал: "Да, Вы что, это же дифтерия. И дальше помню, как я целыми днями лежала в спаленке одна и почти задыхалась. Галочку отселили в столовую, на пресловутый сундук или кровать ее перенесли? Ее специально отселили от меня. Она тоже заболела, но гораздо легче и все время охала: "Ой, ручки болят, ой ножки болят". Вот и сказали врачи: "Уберите эту стоналку отсюда". А мама очень боялась за Вовочку. Но он, обошлось, не заболел. И вот я хорошо помню, как у меня прорвались миндалины и я выплюнула полгоршка гноя с кровью. После этого пошла на поправку. Хорошо помню, как мне разрешили встать и дойти до стола в столовую, чтобы за столом поесть. Стол стоял посередине комнаты. И вот я так ослабла, что передвигалась, держась за стеночку, за косяк двери. Было мне тогда шесть лет.

Такую же слабенькую помню Анечку после дизентерии. Она лежала в больнице здесь в Видном напротив дома (где теперь стоматология), и мне ее шестилетнюю давали поносить на руках по двору больницы. Она так ослабела от рвот, что головка не держалась. Трудно все детки даются, поэтому видно к ним такая любовь!

А тогда я поправилась, и жизнь пошла своим чередом, что даже и не помнится. Запоминаешь ведь то, что выходит за рамки каждодневности. Вот помню даже, что из-за этой болезни на воротах висела табличка с надписью: "Не заходить, в доме заразные дети". И папу отселили. Он жил у Юдиных в доме напротив. А на нас приходил посмотреть в окошечко, так была бдительна медицина. Я это запомнила: папу в окне.

И следующее потрясение было меньше чем через год: 21 июня 1941 года. Война. Я хорошо помню этот день. Мама с папой в этот воскресный день решили пойти на бахчи, проредить их. То есть поход был скорее отдыхательным. Бахчи были прополоты, а прорежка кустиков о шести листах не была трудом. Помню, мама была в беленьком платьице с голубыми и розовыми цветочками, а папа в белой в сиреневую полосочку рубашке. Симпатичные, молодые. Маме 32 года, папе 37. И меня с собой взяли. Бахчи находились за Панаринской дачей. Дорога к ним идет мимо Самарки и Потапки. Дойдя до Потапки и пройдя около нее, дорога сворачивает вправо. Света и Аня, вы эти места знаете. Дорога красивая, утро солнечное. Мама с папой идут веселые, счастливые. Папа полуобнял маму, а я сзади бегаю, цветочки рву. Мне тоже радостно. Смутно помню бахчи. Что далее было, не помню, а помню уже, как возвращались домой к вечеру. Входим в село по улице Ленина. И вдруг нам на встречу бежит женщина (Катя Караваева) с распростертыми руками и кричит: "Война, война". Пришли домой, мама подала ужин. По радио речь Молотова передают. Я помню как у папы, держащего ложку, задрожала эта рука. В последующие дни были разговоры в доме о войне. И папа утешал, что война не должна продлиться долго. А я все уговаривала папу не ходить на войну, а спрятаться за занавеску в зале. Приходили какие-то люди к нам: Буфетов, Филимонов, а потом настал день, когда на лошади (папа был агроном колхоза, и лошадь дали, наверное, оттуда) поехали на станцию провожать папу на фронт. Вовку (ему было год и 2 месяца) оставили с Федоровной, а нас с Галинкой взяли. Папа, когда поезд тронулся, стоял на подножке, не входя в вагон, и я видела, как по щеке катится слезинка. А мама, когда уж поезд ушел, так плакала, что какой-то мужчина ей сказал: "Да, что же Вы так, Вы ведь детей перепугаете".

И стали мы жить без папы, все время ожидая писем. Забегая вперед, скажу, что мама сберегла все письма отца. А когда она умерла в 1995 году восьмидесяти шести лет, и мы разбирали вещи, то нашли эти письма. И, приехав в Борское через полгода продавать дом, я жила одна в этом доме и читала письма папы с фронта. Они были разложены по порядку. И я читала их как роман о моих молодых родителях.

А тогда начались уже военные будни, конец лета и осень. От нас почему-то вскоре сразу ушла Федоровна. Подорожали продукты. Помню - стучат в дверь в сенях, и говорят, что принесли молоко, но стоит оно уже в два раза дороже. В село стали приезжать эвакуированные. Многие были из города Ейска. И вот к нам поселили двух молодых людей: летчика и его жену. Они как-то очень хорошо относились к нам - к детям. Летчик залезал к нам на печку и рассказывал разные сказки и истории. И еще я помню как он кормил нашего Вовдосика. Вова стеснялся есть, а было ему 1,5 года. Тогда летчик говорит: "А ты закрывай глаза, когда нужно открывать рот». Вовке это понравилось, и он так и ел. Закрывал глаза, и открывал рот. А ему туда отправляли ложечку манной каши. Но жила эта веселая молодая чета у нас не долго, несколько недель. Потом его отправили на фронт, а куда жена уехала не знаю.

Этой же осенью к нам насовсем переехали из города Куйбышева дедушка и бабушка. Ездили встречать их мама и я. Приезжали они очевидно ночью, или под утро. Помню, меня уложили поспать в станционном почтовом отделении на мешки с почтой, которые лежали на напольных весах. Дедушка вскоре устроился сторожем в автоколонну, а позже в свободное от дежурств время клеил из старых автопокрышек галоши на валенки. Многие были розово-оранжевого цвета. Такие покрышки видно были.

Дедушка с бабушкой поместились в зале, но вскоре нас уплотнили, и в зале стала жить эвакуированная белобрысая Лидия Ивановна с очень избалованным, чуть помладше меня мальчишкой. Дедушка с бабушкой перенесли свои кровати (деревянную побольше для дедушки и железную для бабушки) в мамину спальню. Мамина кровать перекочевала в нашу детскую спальню. Моя кровать пошла на место сундука, а сундук встал между буфетом и комодом. Столик из детской ушел, наверное, в сарай, и на это место встала Вовочкина кровать. А Галочкина как и была, осталась на месте, напротив маминой кровати. Вова как-то очень сильно заболел и лежал в своей кроватке - маленький. Мама его спрашивала: "Что же у тебя сыночка больше всего болит? Ручки, ножки, горлышко?" Он вздохнул и ответил: "Весь болю".

А вот с этим квартирантским мальчишкой у меня связано серьезное переживание: встреча и со взрослым предательством, и с маминой невольной из-за этого несправедливостью. Мальчишка этот, наверное, был на год или полтора младше меня, но задирал меня, и я не могла с ним справиться. Подкрадывался во дворе сзади, хватал за голову и начинал выдирать глаза, или тянул за волосы, а я никак не могла его оторвать. Мама же не любила жалоб. Она считала, что дети ссорятся и мирятся, и должны с этим сами справляться. И вот я, чтобы досадить или отомстить обидчику, спрятала его игрушку: машинку - в траву-лебеду во дворе, при этом говорила, что не знаю где она. Он искал и не находил. Лидия Ивановна нашла машину и поняла, что это моя проделка, и рассказала маме. Мама очень не любила ложь и за нее наказывала. Но в тот день поругала меня, пообещала, что, как накопится проказ, то за все накажет. Через день произошло следующее. На втором дворе, который был огородом, мама выделила небольшой кусочек земли Лидии Ивановне под помидоры. И вот на этом участке стала раньше всех краснеть помидорка. И мы через штакетник наблюдали за этим плодиком. И вдруг в тот день помидорка оказалась оторванной и лежала на земле. Может, кошка прошлась рядом, может ветерок. Ее никто не украл, она лежала под кустиком. И вот Лидия Ивановна сообщила маме, что это я сорвала. Мама ко мне. Я сказала, что не рвала. Но ведь накануне я соврала, сказав, что не знаю где машинка. И тут мама мне не поверила. На себе испытала поговорку "Раз соврешь, другой раз не поверят". Мама скрутила полотенце. Она, зная свою горячность, ремень не употребляла для воспитания, а вот скрученным полотенцем по мягкому месту «выбивала», - как писал Нушич, - из нас то, что крепко засело к нам в голову". Мама повела меня в дровяной сарайчик и отпорола полотенцем. Я не помню, выбила ли она из меня ложное признание на себя, лишь бы перестала бить, или нет. Но на следующий день Лидия Ивановна злорадно спросила: "Ну что, досталось?" И в глазах ее было столько злой радости. У меня эта боль и до взрослых лет осталась. Мама поверила злой женщине - лгунье и предательнице, а мне нет, и незаслуженно наказала. Вот какой дети народ: и яркое, и счастливое помнят, и боль чувствуют, а несправедливость не переносят и помнят.

Но подошла осень 1942 года и мой первый класс. Мама повела меня за руку в школу. Младшие классы тогда находились в 3-х этажном здании на Ленинградской улице. Посадили меня за первую парту. Мама в щелочку за мной наблюдала. А у меня встревоженность на лице. Я озираюсь и ищу глазами Зоечку. Я и учительницу то не запомнила, только все оглядывалась. Мама пошла к директору или к завучу и попросила перевести меня в класс, в который попала Зоечка. Меня на второй урок уже посадили за первую парту у стола учительницы (мы маленькие были) с Зоечкой. Так мы и просидели с ней все десять лет вместе за первой партой. Я полюбила учиться и люблю это до сих пор. Дружба с Зоей переросла в большую и серьезную уже взрослую дружбу. Мы и сейчас с ней переписываемся. Много спорили, ходили привалившись друг к другу. какие только проблемы не обсуждали. Я всегда в спорах восхищалась ее аргументами. Ведь если спорили, значит, позиции были не сходны, но я в душе отмечала: "Как ведь хорошо она ответила!" В десятом классе, проходя "Молодую гвардию", выучили такие строчки: "Нет, мы дрались по каждому поводу, мы совсем не щадили самолюбия друг друга, но дружба наша от этого только крепла, она будто наливалась тяжестью". Я до сих пор с поклоном отношусь к этим строчкам А. Фадеева. В них честность, юношеский максимализм, желание докопаться до истины, до самой сути, и уважительность к другому мнению. Я как-то рассказала эти строчки Лене Соколовской, она усмехнулась и сказала: "социалистический реализм". Я другого мнения.

А тогда мы начали учиться. Тетрадки в косые три линейки, уроки чистописания, перо № 86. Писали с нажимом и без нажима. Я за год потеряла девять ручек и последняя была - карандаш с привязанным к нему нитками 86-м пером. Много раз забывала, что задали, или не знала оттого, что болела. Так посылался к Зоечке Вовка узнать задание. Вовдосик, прибежав от Зоськи и подняв личико (я почему-то часто была на печке, из-за болезни что ли), говорил: "Задали написать две строчки - "усы", и три строчки - "осы". А ему самому трех лет не было. Как же он один-то бегал?

Учительница Анастасия Ильинична у нас была горбатенькая. Мы ее очень любили. И когда играли в школу, а я была учителем, то приседала и накрывалась телогрейкой, или старым пиджаком, чтобы походить на Анастасию Ильиничну.

Зимой катались на санках и на ледянках с горы, которой и была сама Ташкенская улица. Ледянка - это таз, обмазанный снаружи коровьим навозом, и потом многократно облитый водой до белого. Такая ледянка не только стремительно несется вниз, но и крутится вокруг оси. Ощущение головокружительное. У нас своей не было, да и корова у нас появилась уже только после войны, когда папа вернулся, и колхоз выделил ее.

Зима 1942 года была очень суровой. Помню как однажды, не услышав по радио сообщения, что в младших классах отменяются занятия из-за тридцатиградусного мороза, я пошла в школу. Пришла, а там никого нет. Вернулась домой, но уже замерзли руки. Захожу в сени и не могу открыть дверь в кухню. Зимой через кухню ходили. Слышу, что в кухне куры кокочут, значит бабушка - в столовой или спальне, и меня не слышит. Уж плачу, руки ничего не чувствуют, а сильно не стучится. Тогда я как-то локтями взяла в сенях полено и стала поленом стучать. Бабушка услышала, открыла. Стали сначала холодной, а потом теплой водой отогревать руки. В другой раз, играя в прятки и, стоя лицом к стенке, ожидая, когда все спрячутся, взяла да и лизнула шляпку гвоздя на дверке курятника. Так часть языка и осталась с кровью на этой шляпке.

Во время войны часто длительно не было электрического света. Зажигали керосиновые лампы со специальными стеклами. Стекло было трудно купить, и если его разбивали, то освещались вечером коптилками. Помню, даже иногда уроки при коптилке делала.

А вот воспоминание о маминой зимней жизни того времени. Мама одна поехала в санях в лес за дровами. Почему? Дрова были заготовлены для медицинских работников в лесу? Может, она не одна ездила, а несколько подвод, и там им кто-то их отпускал? Но обратно она ехала одна на своей подводе (лошадь с санями). По дороге останавливалась, и не успела сесть, как лошадь "понесла". Мама упала. Вожжи в руках (может, на руку были намотаны?) Факт, что лошадь бежала, а маму волокло по зимней дороге за санями. Как она высвободилась, или кто помог ей? Но ее рассказ бабушке об этом, и ее испуг - помню.

И еще одно зимнее воспоминание о маминой трудной военной жизни. Прямо с первых военных дней все продовольствие в селе подорожало. А у нас своими были только арбузы. Картошки было мало. Помню, меленькую картошку сварили в "мундире". Вовочка чистил ее, чистил, а она вся на пальчиках размазалась. Мама сказала: "Да ешьте с кожурой, она чистенькая, да и это полезно." И стали есть с кожуркой. Я научилась из муки делать и варить на таганке на шестке затируху. Варили щи со свекольными листами.

Денег у нас было две маленькие зарплаты: мамина (мама работала в больнице, которую преобразовали в госпиталь) и дедушкина, а папин аттестат, кажется в 500 или 400 рублей, мы отсылали за квартиру. Бабушка выходила иногда к школьному саду продавать арбузы. Их в первое военное лето было много. А ульи разграбили и даже повалили на бок, по-видимому, солдаты, тоже небось голодные. И вот прошел слух, что в городе Сорочинске (это от нас на восток в сторону Оренбурга) хорошо на барахолке продаются носильные вещи. Мама собрала свои вещи и платья и поехала. Одна, или с приятельницами из больницы, я не знаю. Характерно, что мама не взяла ни одной папиной вещи. Сказала себе: "Если что-нибудь из его вещей продам, вроде и не жди его". И когда папа вернулся с войны, то все белье и рубашки его ждали. Мама в Сорочинске напродавала на 10000 рублей. А когда обратно возвращалась, проводница ее не пустила в тамбур. Билеты не продавали, поезда шли с военными. Мама встала на ступеньку (они тогда не убирались). Зацепилась руками (локтями) за поручни и зимой поехала на подножке. И вдруг чувствует, что засыпает. Увидел это в окошко тамбура офицер. Привел проводницу, заставил ее открыть дверь, и маму втянули в тамбур. А проводнице сказал: "Что же Вы делаете, ведь женщина могла погибнуть".

Вот так через нас проходила война. А за эти десять тысяч купили: за семь тысяч рублей - козу, а за три тысячи - пуд муки. У нас появилось свое молочко. Травку (сено) для козы косил дедушка.

Уплотняли нас за годы войны несколько раз (четыре-пять). С последней семьей мама очень подружилась, а вообще жили как в коммуналке, но как-то добро, тепло. А однажды еще дополнительно поселили молодую женщину военврача Башенджагиан Гаяне Сергеевну из Азербайджана. Мне она очень нравилась. У нее были большие черные грустные глаза. А где она спала, не помню. На бабушкиной железной кровати? Бабушка ее очень жалела, так как ходила эта девушка или женщина в сапожках и черной шинели. А однажды мы ее позвали в баню к соседям, и бабушка дала ей свои валенки. Но кончилось ее житие у нас трагедией. У кого-то из военнослужащих заболел ребенок. Ее позвали к больному. Оказалась скарлатина. Ребенок кашлянул и заразил доктора. Гаяне Сергеевна заболела детской болезнью и умерла. А после похорон приходили военные и описывали ее вещи. После войны к нам из Азербайджана приезжали родственники, и мама ходила с ними на кладбище и показала место захоронения. У нас есть ее фото.

Перед войной мы жили, как интеллигенты на селе. Кроме арбузов ничего не сажали. И все продукты приносили с базара. Папа с мамой ведь много работали. А как началась война, и очень скоро пришлось даже подголодовывать, начали обзаводиться хозяйством. Сначала нам дали землю в Елхах под огороды и немножко под картошку. Потом уже стали по организациям выдавать отдельные участки, уже вспаханные, под картошку и бахчи. Надо сказать, что забота о людях по организациям была налажена. Потом мы даже просо сеяли. С прополкой не управлялись. Нас маленьких брали на прополку. И мы руками рвали эти противные сорняки. Просо дедушка молотил сам во дворе. Он и цеп сам сделал. Вовке, наверное, было года три, когда он рядом с дедом веял это просо. Брал миску, нагребал просо, поднимал руки и высыпал. Лузга неслась по ветру. А одет он был в серенькую рубашку косоворотку, сшитую мамой, и "гремучие" (жесткие, шуршащие) штаны на одной лямке. Пузо голое. Истый крестьянин.

В первый же год папу ранило. Были прострелены обе ноги. А вот, читая папины письма, я узнала подробности этого ранения. Он в горячке с простреленными обеими ногами (слава богу, не были задеты сухожилия и связки, а только мышцы) шел шесть километров пешком по осенней хляби. А когда писал письмо, то лежал уже в вагоне на полке где-то под Ленинградом, ожидая отправки в госпиталь. Ноги распухли, и ходить он уже не мог.

Нашими детскими зимними радостями были новогодние елки в школе. Мы даже накануне ходили около школы, чтобы видеть через окна, как наряжают эту елку, и предвкушая праздник. Самым распространенным в то время новогодним костюмом был украинский, так как он представлял собой вышитую кофточку, темную, чаще в складочку юбку и венок с разноцветными лентами. Венок делали сами из креповой бумаги.

Всплыло радостное воспоминание того времени. Вышел на экраны страны фильм "В шесть часов вечера после войны". Мама посмотрела это кино. Помню, как она вернулась счастливая с этого фильма. Там была надежда, что война скоро кончится и радость придет. Помню: мы "как котята в чужую кровать" забрались к ней в постель, и она нам рассказывала эту картину. И это было счастье. Мы ждали папу.

А вот встреча Нового 1945 года была по-настоящему счастливая. Папу отпустили на побывку домой на неделю или пять дней. Кажется после госпиталя, где он был из-за обострения язвенной болезни. У него в конце войны обнаружили язву двенадцатиперстной кишки. Помню, как мы ждали его появления в доме. Приехал вечером, в шинели, в шапке, какой-то неузнаваемый. А Вовка на него смотрел, ну просто как с картины Репина "Не ждали". Ведь ему было 1 год и 2 месяца, когда папа ушел на фронт, а теперь 4,5 года. Папа стал доставать из вещевого мешка какие-то гостинцы: баночки, печенье галеты. А Вовка смотрит на все это и говорит: "А хлеба-то и не пливез". Папа так любовно и грустно посмотрел на сына. А в галеты Вовка играл как в кубики, он и не знал что это еда. Мама с папой, как до войны нарядили новогоднюю елку, а в какой-то следующий день пригласили несколько детишек. Гостинцами были привезенные папой по несколько кусочков сахара, какие-то лепешечки (наверное, бабушка напекла), и чтобы кулечки были побольше - тыквенных семечек насыпали. А на новогоднюю елку в школу ходили всей семьей с папой. Галинка уже училась в первом классе. Каким-то вечером собирали гостей к нам, человек восемь было. Помню только Троицкого. Он был отцом Гали Троицкой, она со мной училась и жила напротив. Он был тоже в военной форме. Наверное, как папа был на побывку отпущен. Папа в этот приезд обнадеживающе говорил, что война скоро кончится.

И вот он наступил этот долгожданный - День Победы. Я очень хорошо помню весь этот день. Но ему предшествовало самое большое счастье: папа вернулся с войны насовсем 2-го мая 1945 года. Он в последнее время лежал в госпитале с обострением его болезни: язвы двенадцатиперстной кишки и его демобилизовали досрочно. Воевал он на Северном (Мурманском) фронте. Часть его ушла в Берлин. А он в госпиталь и потом домой. Вернулся в чине капитана. И вот папа, приехав, сказал, что война днями кончится, вот-вот будет подписан акт о капитуляции Германии. И все-таки, когда утром радио объявило о конце войны, даже у нас детей было неописуемое ликование.

Хорошо, хорошо помню это хмурое утро. Всем в это утро было, очевидно, как-то не до себя. Мы помчались в школу, ясно без учебников. Мама, наверное, из больницы еще не пришла с ночного дежурства. Папа, очевидно, в колхоз им. Сталина пошел. Он оттуда уходил на фронт. Я их в то утро не помню. Бабушка с Вовкой дома. Мы гурьбой радостные прямо рекой текли в школу. И вот курьез: Один мальчишка у входа на крыльцо школы подпрыгнул, за что-то зацепился и, вверху оттолкнувшись, прыгнул на толпу уже внутри крыльцового коридора. А там шла с детьми Анастасия Ильинична. Она ведь низенькая была и не возвышалась над школьниками. Он на нее и попал. Конечно, испугался, отпрянул и схоронился в толпе. Но шалость, есть шалость. В тот день списывались и такие шалости. Нам всем объявили, чтобы мы шли на митинг, который состоится на Ленинградской улице перед балконом семилетней школы (школы, где я была в первом классе). Теперь я уже была третьеклассница и училась в Борской средней школе. После митинга мы оказались бесхозными. Пошли небольшой гурьбой к Аде Осиповой. Там тоже никого не было, и мы в щелочку подглядывали в сени соседского дома, как женщины гуляли. Зрелище было грустным. Собралось, по-видимому, несколько пожилых женщин-вдов. И вот они и радовались, и плакали, и кричали, и плясали. Они просто обезумели. Так что праздник со слезами на глазах подглядели. Но это надо помнить.

Потом я пошла домой. Подхожу и вдруг вижу: к дому подходит дедушка, запряженный в тележку двухколесную. У нас была такая тележка (дед, наверное, сделал). В нее они с бабушкой иногда запрягались и привозили с бахчей, например, два мешка арбузов, или еще что-нибудь с огорода. Тогда ведь коров запрягали в нормальные лошадиные телеги, а люди возили тяжелое на двухколесных, запрягаясь сами. Я подбегаю к дедушке и сходу: "Война кончилась!" А он мне как-то зло что-то вякнул. Оказывается, дедушка рано утром впрягся и ушел на огород. А потом было сообщение по радио, и о дедушке все забыли. Мне бы, наверное, надо было побежать в Елхи и сообщить ему эту радость после митинга. Но меня никто не надоумил, и я пошла к Аде Осиповой. А дедушка обиделся. Дальше я ничего не помню. Были, наверное, и застолье, и праздники. Началась новая мирная жизнь. Да здравствует победа!

Целую, мама.