Повседневная жизнь и нравы 3 страница

16. Вергина (Макдония) план эллинистического дворца.

План этого внушительного жилища (прямоугольник приблизительно 90 х 100 м) очень показателен для царских резиденций эллинистической эпохи. Здание выстроено вокруг квадратного двора со стороной 40 м, окруженною перистилем, куда выходят разные комнаты. Некоторые комнаты сообщаются между собой, например на южной стороне двора, где два зала образуют вход с тремя колоннами. Только один вход па восточной стороне имеет глубокий вестибюль. Помещения общего пользования четко отделены от царских апартаментов. На внешнюю сторону было всего несколько выходов. Жизнь семьи тщательно оберегалась.

Дворец, таким образом, окружен портиком, открывающимся наружу, и поэт уточняет, что над дорическим фризом с бронзовым триглифом (явно пластинчатая облицовка каменной кладки) идет мраморный карниз. К монументальным дверям нужно было пройти через крытый вход с колоннами. Сразу за вестибюлем находился широкий двор, где среди зеленых насаждений и беседок из винограда били источники с живой водой — сказочная деталь, навеянная тем не менее фонтанами или гротами с фонтанами и нимфой, предназначенными освежать эти внутренние сады, которые впоследствии стали обязательным элементом богатых римских домов и прекрасный пример которых в Греции предлагает Леонидайон в Олимпии. Во дворе, образующем сердце дворца, у входа и в глубине, напротив, стояли два здания с ярусами, и в них проживали царь Аэт и его сыновья. Двор был окружен перистилем, куда через широкие двусторчатые двери выходили комнаты царских дочерей и их служанок. Это огороженное пространство обеспечивало спокойное протекание их жизни.

Из этого описания, единственная цель которого определить место действия поэмы, очевидно, что Аполлоний представляет своим читателям знакомый им тип строения — дворец, похожий на те, что лицезрели в своем собственном городе александрийцы, как, например, тот, куда сиракузянки из XV идилии Феокрита пришли полюбоваться на священное представление, устроенное в саду в честь праздника Адониса царицей Арсиноей, где под зелеными беседками они увидели раскрашенные статуи божественной четы — Афродиты и ее возлюбленного, распростертых на своем пышном ложе. Тексты двух поэтов дополняют друг друга и становятся понятными при сопоставлении с археологическими данными. Двор с перистилем, ставшим главным элементом эллинистической архитектуры, в полной мере играет здесь свою роль. Это приспособленная к условиям климата рамка, в которую заключено замкнутое пространство, святилище, четко отделяющееся от внешнего мира, внутри которого царь, его семья и его приближенные вели подобающее им особое существование, точно так же как простой горожанин, греческий житель традиционного полиса, находил в своем защищенном от шума и уличных волнений доме убежище, хранившее его покой, его семейные узы и его воспоминания. Здесь, кроме того, четко обозначено сходство между образом жизни гражданина в своем полисе и царя в своих царских владениях. В этих укладах нет ничего, что прерывало бы старую традицию эллинских народов, ничего, что можно было бы приписать сознательному подражанию или проникающему влиянию восточных цивилизаций. Эллинистическая цивилизация, безусловно, испытала эволюцию нравов и технического прогресса, которому способствовали ход времени, изобретательность эллинов и невероятное расширение политических рамок; тем не менее она держалась в русле греческой цивилизации предшествующих эпох. Она не только не отказалась от своего наследия, но, напротив, развивала его.

Технический прогресс проявился также в возведении зданий оригинального вида, отвечающих более конкретным практическим нуждам: самый замечательный пример — знаменитый александрийский маяк. Древние уже давно поняли, как полезно отмечать для мореходов важные точки побережья с помощью особых сооружений, обычно башен, на которых при необходимости можно было зажечь огонь. Так, на одном из мысов восточного побережья Фасоса некий Акерат в VI веке до н. э. повелел возвести башню, которая стала бы его гробницей, и обнаруженная посвятительная надпись на ней ясно говорит о ее сигнальной роли для моряков. На низком берегу Александрии не было никакого ориентира, позволявшего различить его из открытого моря, что делало прохождение судов здесь трудным и опасным. Страбон совершенно определенно говорит (XVII, 791): «Поскольку с обеих сторон города берег был неприступен и находился на уровне моря, было необходимо воздвигнуть здесь высокий и хорошо видимый знак, чтобы корабли из открытого моря могли войти прямо в порт». Таким образом, в начале III века до н. э. перед александрийским портом была возведена очень высокая башня (более 100 м) из камня, которая могла указывать путь морякам. На широкой платформе, установленной на скале в восточной оконечности острова Фасос и возвышающейся над уровнем моря на 6–7 м, поднимался почти на 60 м первый, самый высокий ярус четырехугольного сечения. На верх площадки вела не лестница, а пандус, который заворачивался вовнутрь вокруг четырех стен сооружения, имеющих множество окон. В углах площадки располагались четыре бронзовых тритона, дующих в раковины. Второй ярус, отчетливо более узкий, был восьмиугольным в сечении. Его высота приближалась к 30 м. В нем находилась лестница, ведущая на верх второй площадки, на которой, наконец, возвышался третий ярус, цилиндрический, более 7 м в высоту. На вершине стояла колоссальная бронзовая статуя Зевса Спасителя, приветствующего мореплавателей: это был Зевс Лименоскопос («смотрящий за входом»), как назвал его поэт Каллимах. На одной из верхних площадок ночью можно было зажечь огонь: внутренний пандус был предназначен для вьючных животных, которые поднимали до первого яруса топливо. Маяк был сложен из «белого камня», вероятно из того прекрасного известняка, который в избытке добывался в Египте, а не из мрамора, привозимого по морю. Посвятительная эпиграмма, сочиненная македонским поэтом Посидиппом из Пеллы, известным эпиграмматистом, была начертана на сооружении, практическое назначение которого, равно как и его религиозное значение, были прекрасно выражены в ней. Текст ее сохранился в папирусе: «Эту защиту греков, этого стража Фароса, о господин Протей, воздвиг Сострат, сын Дексифана, из Книда. Ибо нет у тебя для Египта гористых островов для дозора: нет, бухта, куда входят суда, находится на уровне моря. Вот почему устремилась вверх, выделяясь на фоне неба, башня, издали видная днем. А ночью мореход среди волн легко приметит большой огонь, горящий на вершине, и пристанет прямо к Бычьему Рогу и непременно встретится с Зевсом Спасителем, о Протей, обитающий в этих краях!» Таким образом, маяк посвящается старому божеству этого места — Протею, «стражу моря», пастуху тюленей, которого Гомер называет хозяином острова Фасос. Вместе с Зевсом, имеющим кое-где (в Приене, например) эпитет «Спаситель», он охраняет здесь моряков от опасности. Высокая башня посреди этого плоского ландшафта была видна от самого горизонта и днем служила ориентиром. Ночью огонь, разводимый на верхней площадке, позволял запоздавшим судам пройти прямо в фарватер, ведущий в восточный порт Александрии, — этот фарватер назывался Бычий Рог. В стихотворении Посидиппа, написанном в 280–260 годах до н. э., все это отлично изложено. Как было принято, он упоминает того, кто руководил созданием этого монумента и повелел сделать для него эпиграфическое посвящение: этот Сострат Книдский, грек из Анатолии, как и диойкет Аполлоний, был значительной персоной — входил в круг «друзей царя», а с другой стороны, был известен по другим посвящениям, сделанным в его честь на Делосе и в Дельфах в благодарность за услуги.

Маяк производил огромное впечатление своей исключительной высотой, сравнимой с высотой пирамид, массивностью своего нижнего яруса, которая еще больше преувеличивалась граверами на монетах, оригинальностью своего замысла и качеством его исполнения. Он стал символом самой Александрии, так же как Эйфелева башня сделалась для туристов символом Парижа.

Название маяка, полученное от названия островка, на котором он стоял[50], стало общим для других осветительных башен такого типа, которые эллинистические и римские архитекторы впоследствии возводили в других портах или на побережье Средиземного моря. На одном только маленьком острове Делос их было четыре. Восхищение, которое вызывал маяк, прежде всего было связано с заложенными в нем колоссальностью труда и технической смелостью. Ошеломленный народ застывал перед инженерной виртуозностью, которая преодолела законы природы, чтобы поднять тяжелый камень и вознести его так высоко в небо. Это же чувство несколько веков спустя прозвучит в эпитафии эпохи империи, обнаруженной в Гермополе, в Среднем Египте, на надгробном камне греческого архитектора Гарпала. Как это было зачастую, она написана в форме диалога, в котором прохожий разговаривает с гробницей: «Я гробница Гарпала. — Какого Гарпала? — Гарпала, который, узнай об этом, был так изобретателен в своем искусном мастерстве. — Я вижу, о парки, что искусство погибло! Кто средь живущих сравнится с ним? — Это он возводил огромные стены храмов, это он воздвигал для портиков высокие колонны. Сколько раз с помощью тонких канатов он заставлял передвигаться вершины послушных гор, словно легкие соломинки! — Так Амфион или Орфей без труда сдвигали зачарованные их пением камни. — Знай, что сын Гарпала, Ахилл, покоится здесь же: они оба лежат в одной могиле. — Это неудивительно: слишком прочна нить, что прядут парки, и против смерти ни один ученый муж не нашел избавления».

К числу технических инноваций в архитектуре следует отнести применение свода и арки, которые не то чтобы совсем не использовались в подобных сооружениях, но были крайне редки до конца IV века до н. э. Зато в эллинистическую эпоху арки и цилиндрические своды получают широкое распространение: македонские гробницы, подземный зал храма мертвых в Эфире (Эпир), подвал портика Аттала I в Дельфах, два сводчатых коридора храма Аполлона в Дидимах — Дидимейона, многочисленные примеры в Пергаме в подземных помещениях акрополя, больших цистерн на Делосе, а также театра, вещая крипта храма в Кларосе (Анатолия), — все эти примеры датируются концом IV века до н. э. и I веком н. э. Конечно, мастера того времени предпочитали использовать своды и арки в подземных помещениях, чтобы боковое давление приходилось на окружающую почву и не требовало помощи контрофорсов. Но они прекрасно оценили выгодность такого устройства в отношении горизонтальных плит перекрытия и оконных и дверных перемычек, сохранив их в строениях на открытом воздухе. Тем не менее архитекторы достаточно охотно использовали арку в дверных проемах, которыми снабжались толстые стены и множество которых легко выдерживали огромное давление: например, в додонском театре, в святилище Эфиры или в театре храма Латоны в Ксанфе. В этом последнем сооружении, датируемом II веком до н. э., аркада создавала единое целое с пилястрами и дорическим антамблементом над фронтоном — абсолютно искусственное расположение, прикрепляющееся к внутренней поверхности стен и имеющее исключительно декоративное значение. Это сочетание арки и треугольного фронтона с угловыми камнями, которые появляются между аркадой и архитравом, производило настолько удачный эстетический эффект, что архитекторы последующих веков дали ему широчайшее распространение, особенно в римских триумфальных арках. Эти эллинистические находки и инновации будут прослеживаться в позднейшей западной архитектуре в целом.

* * *

Никогда еще греческий мир не переживал такого конструкторского пыла. О каком упадке можно говорить, как это часто делается, — если возводилось столько богатых и величественных монументов в стольких храмах? Таков, например, храморакул в Дидимах, который по своим размерам и по своей оригинальности соперничал с величайшими архаическими и классическими храмами, такими как храмы Геры в Самосе, Артемиды в Эфесе или Зевса Олимпийца в Агригенте, и который заимствовал их достижения и творчески их адаптировал. В начале III века до н. э. архитекторам Пеонию из Эфеса и Дамису из Милета было поручено возвести в милетском святилище Аполлона колоссальное сооружение, внутри которого должна была находиться площадь со статуей бога, священным лавром и вещим источником. Чтобы справиться с этой задачей, центральная часть храма была оставлена открытой: это был широкий двор под открытым небом, который окружала стена высотой 25 м, украшенная пилястрами, поддерживающими фриз под карнизом. В глубине этого двора в крытой часовне помещалась культовая статуя. Чтобы обнести этот участок, пользующийся особой заботой, на цоколе с семью высокими ступенями была возведена колоссальная двойная колоннада с 20-метровыми ионийскими колоннами, создающая иллюзию храма с перистилем.

17. Храм Аполлона в Дидимах.

Этот храм (51 х 110 м) был возведен на семиступенчатом основании, на которое можно было подняться по лестнице (А) с восточного фасада. Двойная колоннада поддерживала потолок перистиля, окружающего стеной центральный двор. Между боковыми стенами на востоке находился пронаос, или крытый вход (В) с двенадцатью колоннами (три ряда по четыре), такими же мощными, как и колонны перистиля. В задней стене пронаоса была сделана высокая и широкая дверь, порог которой (на 1,45 м выше пола пронаоса) был недоступен со стороны. За этой дверью находился высокий крытый зал (С), потолок которого поддерживали две колонны, из него три проема вели на широкую лестницу (D), спускавшуюся во внутренний двор. Эту лестницу обрамляли два сводчатых прохода шириной чуть более одного метра, позволявшие попасть во двор через пронаоса. Две боковые лестницы из этого зала вели на верхние террасы. Во внутреннем дворе (Е), находившийся на 4,5 м ниже перистиля, располагалась часовня (F) ионического ордера, как и перистиль, с простым четырехколоиным входом: там была помещена статуя Аполлона. Эта сложная конструкция, очевидно, была обусловлена религиозными ритуалами, порядок и назначение которых нам неизвестно.

18. Храм Аполлона в Дидимах: поперечный разрез.

Этот разрез, проходящий приблизительно через центр двора, демонстрирует профиль храма: семь ступеней основания, высокие ионические колонны перистиля (примерно 20 м в высоту), поддерживающие легкий карниз, потолок с кесонами, который должна была защищать крыша. Внутри двора возвышается часовня, посвященная культовой статуе. Двор окружен очень высокой стеной (около 25 м в высоту), украшенной пилястрами. Капители и фриз были украшены скульптурными мотивами: вязью и грифонами, вписанными в аполлонийскую лиру. Внутреннее пространство полностью закрыто.

Этот лес высоких колонн был особенно впечатляющ со стороны фасада, где он продолжался вестибюлем с четырнадцатью другими похожими колоннами между боковыми стенами. Но этот величественный портик на самом деле был тупиком: он упирался в стену с широким, но недоступным дверным проемом, потому что его порог находился на высоте 1,45 м от пола вестибюля. Только по бокам два узких сводчатых коридора вели во внутренний двор. Зато за ним, к востоку, занимающая всю ширину двора между двумя коридорами монументальная лестница позволяла подняться в крытый зал, выходящий во двор тремя большими дверями и в вестибюль широким проемом, о котором мы упоминали. Таким образом, в здании четко выделялись три главных элемента: декоративный перистиль с длинным портиком-вестибюлем, доступным для прохожих; внутренний двор, находящийся на более низком уровне, куда можно было попасть через два боковых коридора, которые, видимо, регулировали поток посетителей, позволяя им проходить исключительно по одному; и наконец, возвышающаяся амфитеатром над двором монументальная лестница и большой крытый зал, сообщавшийся с вестибюлем через одну только ложную дверь, сквозь которую он был видим, но недостижим. Озадачивающая конструкция, назначение которой не прояснено и которая определенно отвечала ритуальным требованиям. Можно предположить, что церемонии проводились либо во дворе, вокруг часовни и источника, на глазах зрителей, сидящих на ступенях амфитеатра, либо в большом крытом зале, а толпы паломников в вестибюле наблюдали за ней через восточный проем, а особо привилегированная публика, допускаемая во внутренний двор, — через три двери наверху монументальной лестницы. Как бы то ни было, все строение в целом представало как потрясающая декорация для грандиозных культовых праздников, которые должны были сильно потрясать воображение: мощь архитектуры, богатство оживлявших ее скульптурных мотивов, резкие контрасты между светом и тенью — все это преследовало цель взволновать и поразить и создавало эффект в стиле, который мы можем назвать барочным и который, во всяком случае, сильно отличался от классической сдержанности.

Примеров такой смелой и новаторской религиозной архитектуры можно привести много: Пифей в Приене, Гермоген в Магнесии на Меандре возвели великолепные храмы, где появляются новые решения. Ионийский ордер был тогда очень распространен в Анатолии. Для перистиля больших храмов Гермоген модифицировал традиционную двойную колоннаду, как в Дидимах, чтобы получилась крытая проветриваемая галерея, — убрал ряд внутренних колонн, отведя для перистиля пространство между сдвоенными колоннами. Храм Артемиды Левкофриены в Магнесии, созданный в первой половине II века до н. э„воплощает его теории, которые при Августе были собраны римлянином Витрувием в трактате «Об архитектуре», который вдохновил все наше западное Возрождение. Была использована оригинальная планировка: круглые сооружения, такие как Филиппейон в Олимпии — героическое святилище македонских царей или Арсинойон на Самофракии — первый пример большого круглого здания (20 м диаметром) без внутренней опоры, одновременно изящного и функционального, что предполагает использование сложной и изощренной системы несущих конструкций.

19. Большой пергамский жертвенник.

Этот монументальный алтарь, размещенный в центре эспланады, типичен для эллинистической религиозной архитектуры: сложная приподнятая композиция, системное использование колоннад, богатое скульптурное украшение. На верху почти квадратного цоколя (около 36 х 34 м) в центре закрытой с трех сторон стеной платформы находится собственно жертвенник (А). На четвертой стороне расположена лестница в 27 ступеней, ведущая к жертвеннику. Галерея изящных ионических колонн венчает цоколь, украшенный снаружи длинным горельефным фризом, изображающим Гигантомахию. На внутренней стене находился барельефный фриз, рассказывающий историю Телефа. Алтарь, согласно обычаю, ориентирован на восток.

Стремление к грандиозному и монументальному отразилось также в жертвенниках. Одни разрослись в ширину, как, например, колоссальный жертвенник, возведенный Гиероном II в Сиракузах, в котором размещался олимпийский стадион (192 м в длину) и остатки которого видны до сих пор. Это был огромный, сложенный из камня алтарь, вдоль которого к западу шел помост такой же длины, где располагались жрецы. Другие жертвенники получают роскошное архитектурное обрамление: их располагают на высокой платформе, куда ведет монументальная лестница, и окружают их колоннадами и стенами. Таковы алтари Артемиды в Магнесии на Меандре и Асклепия на Косе и особенно знаменитый алтарь Зевса в Пергаме, чей постамент был украшен горильефным фризом на тему гигантомахии — шедевром экспрессивной скульптуры и триумфом эллинистического барокко, а по самой стене, окружавшей алтарь, шел другой фриз, более сдержанный, в котором разворачивались эпизоды мифа о Телефе, сыне Геракла и почитавшемся в долине Каика герое.

Таким образом, скульптура и архитектура тесно взаимодействовали, чтобы прославить богов в обилии декора, которому яркие краски, сегодня исчезнувшие, совместно с резным орнаментом и рельефом придавали и большую четкость, и большую выразительность. Было верно замечено, что длинные ионийские фризы на одну тему, например фриз на сюжет амазономахии на храме Артемиды Левкофриены в Магнесии на Меандре, играли, по сути, декоративную роль, так же как и обильный витиеватый орнамент. Поэтому неудивительно, что в декоративных мотивах, оживлявших архитектуру Дидимейона, внезапно возникают человеческие элементы, например головы богов, или животные, например грифоны. Лики горгоны, головы быков (букраний), театральные маски, фиалы, розетки появляются на фризах и часто служат опорой для гирлянд. В скором времени начинают встречаться путти, маленькие шаловливые амурчики, играющие ту же роль, и эта тема будет использоваться для саркофагов: ее можно увидеть уже на рельефах Мавзолея в Сан-Реми (Прованс), сделанном в эпоху Августа и в чисто эллинистических традициях. Орнамент из варварских доспехов, вдохновленный трофеями, выставленными щедрыми атталидами после их побед над галатами, служили украшением баллюстрад или фризов, как, например, на пропилеях святилища Афины в Пергаме: впоследствии римляне их широко использовали. Лепнина на стенах отличалась богатым рельефом и была раскрашена: плетеные завитки, переплетающиеся лавровые листья, всевозможные ветвевидные орнаменты, разнообразные пальметты [51]стали добавляться к традиционному ионическому киматию и сердцам с копьями. Воображению дается широкий простор: в вестибюле Дидимейона цоколи двенадцати ионийских колонн очень сильно различаются по своему типу, иногда очень далекому от канона: у некоторых двадцатиугольный элемент с резной панелью занимает место под торусом с переплетенными листьями, все панели украшены разными мотивами. Так же ионийские капители делаются сложнее и богаче, и распространяется использование коринфской капители, так что она страновится традиционной в эпоху императорского Рима. Все это развивается в направлении большей пышности, которая должна была отвечать духу эпохи, обнаружившей страсть к роскоши и уже не желавшей удовлетворяться сдержанностью классических зданий.

Народные площади и святилища пополнялись дарами: одни приносились полисами или царями, другие, все более многочисленные, далались частными лицами. Мы уже видели на примере статуи Мего в Мессене, что это были за монументы, воздвигаемые из родственной любви или почитания и связанные с традиционными вотивными приношениями. Для этих даров появились новые архитектурные элементы: статуи устанавливались на спинке скамей для публики или в экседрах, которые делались прямоугольными (с двумя боковыми выступами) или полукруглыми и на которые садились прохожие; их поднимали за и над статуями на постаменте, который держали две колонны, или наверху высокого четырехугольного столба. Эти два последних решения были использованы в Дельфах, особенно перегруженном архитектурными элементами святилище. Римские триумфальные арки, которые делались на огромных цоколях для скульптурных групп, расположенных поперек прохода, над сводчатым входом, в значительной степени переняли этот эллинистический опыт.

Среди этих приношений особое место занимают скульптуры животных. Уже известные в предыдущие эпохи, теперь они становятся многочисленнее, свидетельствуя, таким образом, об общем обогащении верующих. Этот тип даров имел весьма специфическую функцию: устанавливая в святилище бронзовое или мраморное изображение животного, которое было посвящено данному божеству, даритель увековечивал память о пожертвовании и придавал ему таким образом большую ценность в глазах и богов и людей. Рассказы, связанные с монументами такого рода, которые неоднократно встречаются у Павсания в его «Описании Эллады», дают четкое представление о смысле этого обычая, который был широко распространен и обеспечивал богатой клиентурой скульпторов-анималистов. Задачей этих последних было воспроизводить с наибольшей достоверностью истинный облик приносимой на заклание жертвы, поскольку речь шла об увековечивании с помощью искусства конкретной и преходящей реальности. Отсюда поразительный реализм, проявлявшийся в этих анималистических изображениях эпохи начиная с архаического искусства и до искусства эллинистического периода, когда стремление к экспрессивным деталям при мастерстве художника особо благоприятствовало этой форме искусства. Своего рода демонстрация щедрости и могущества, проявляемая здесь государями и даже просто богатыми гражданами, приводила к причудливым идеям: так, например, жрец Аполлона в Кирене в середине III века до н. э. пожелал возвести возле священного источника несколько скульптур волов в память о массовом заклании, совершенном на его средства. Об этом говорит обнаруженная в двух экземплярах эпиграмма, высеченная на основании каждой из этих статуй: «Этот памятник Гермесандр, сын Филона, увековечил за источником, после того как принес жертву богине, приведя в храм по случаю праздника Артемиды сто двадцать волов. Отсюда эти дары, одновременно украшающие, напоминающие и прославляющие». Бронзовые статуи богов Гермесандра, возвышающиеся над эспланадой перед храмом, постоянно напоминали о щедрости дарителя, одного из крупнейших земельных собственников, управлявших полисом Киреной, и о том, что он выделил из своих стад эту тучную жертву для заклания. Латинский поэт Проперций (И, 31, 7–8) в эпоху Августа увидел в Риме, у храма Аполлона на Палатинском холме, бронзовую группу быков такого же рода, которую, видимо, привез в числе своих трофеев с Востока какой-то генерал-победитель: «Вокруг алтаря были расставлены в виде стада четыре статуи быка, сделанные полными жизни скульптором Мироном». В 217 году до н. э., после победы при Рафии, спасшей Египет от селевкидского вторжения, Птолемей IV Филопатор принес в жертву Гелиосу четырех боевых слонов. Известно, что Лагиды устраивали на своих южных территориях охоту на слонов, для чего существовали специальные отряды. Пожертвованные богу четыре бронзовых слона увековечили память об этом. Религиозная скульптура в эту эпоху имела возможность обращаться к другим экзотическим сюжетам: так, например, Павсаний (IX, 31) отметил в святилище муз на Геликоне, в Беотии, портретную скульптуру царицы Арсинои II, сестры-супруги Птолемея II Филадельфа, «верхом на бронзовом страусе». Весьма странный пьедестал для изображения этой блестящей царицы, которая покровительствовала поэтам и тем самым заслужила честь быть запечатленной в скульптуре рядом с Иппокреной в долине Аскры! Избрание страуса в качестве постамента для нее показывает, во всяком случае, какой интерес имели у художников и у народа заморские диковины: эллинистическая эпоха тяготела ко всему необычному, причудливому, живописному, фантастическому и странному, ко всякого рода удивительным событиям и неожиданым развязкам и всему тому, что римляне впоследствии обозначат общим термином mirabilia [52]. Появившиеся тогда в большом количестве сборники невероятных историй отвечали стремлению к экзотике, выразившемуся в изобразительном искусстве.

* * *

Следует ли, таким образом, отнести на счет этого столь животрепещущего и столь сильного интереса к эстраординарному поразительное развитие театра, произошедшее в греческом мире в эту эпоху? По правде говоря, само это развитие слишком долго ускользало от внимания историков. Престиж великих афинских трагедий V века до н. э. и гений Аристофана — при том, что позднейшие драматические произведения не сохранились вообще — заставили предположить, что в этой существенной области античной литературы греки последующих веков утратили творческий дух и обратились к старой форме искусства. Поэтому как только были обнаружены целые пьесы и значительные фрагменты комедий Менандра, внимание публики снова обратилось к новой комедии, хотя социальное значение эллинистического театра не осознавалось в полной мере, разве что специалистами. На самом деле почти все театры, руины которых, до сих пор впечатляющие, встречаются в греческих городах и святилищах, восходят к эллинистической эпохе, даже если в дальнейшем они подверглись значительным переделкам в эпоху Римской империи. Даже в Афинах, колыбели драматического искусства, только при Ликурге, бывшем современником Александра Великого, впервые был полностью построен из камня театр Диониса. Театр в Эпидавре был сооружен, вероятно, позже, и его возведение длилось до III века до н. э. Все театры в великих святилищах относятся к эллинистической эпохе: в Додоне, на Делосе, в Дельфах. Каждый город желал иметь свой театр, и именно в это время появляются театры в крупных полисах — Анатолии, Милете, Эфесе, Пергаме. Уже само по себе появление в таком количестве специфических зданий, возведение которых обходилось очень дорого, свидетельствует о роли, которую играли драматические представления в жизни эпохи: отнюдь не являясь пережитком и отнюдь не ограничиваясь лишь переделкой произведений классических драматургов, театр в это время был исключительно жизнеспособен.

Этой жизнеспособностью он был обязан прежде всего огромной популярности и широкому распространению культа Диониса, с которым изначально было связано театральное действо. Праздники божества, дионисии, отмечались повсюду и включали в себя состязание в дифирамбах (характерная хоровая песня культа Диониса), трагедии и комедии и даже сатировской драмы, о которых говорят множество эпиграфических свидетельств. Кроме того, распространился обычай включать драматические хоровые песни во многие другие праздники — например, Аполлона, покровителя певцов и поэтов, а также других богов и в общем порядке в большинство крупных праздников, где эти представления пользовались особой любовью публики. Отныне традиция, которая изначально сахранялась в Афинах и в очень немногих других полисах (на Сицилии, например), стала повсеместной. Такому распространению способствовали организация актеров и их коллег в артистические братства (называемые технитами), которые находились под покровительством Диониса и объединяли этих мастеров религиозных представлений. Переезжая из одного полиса в другой по мере необходимости, они позволяли устроителям праздников и состязаний предлагать народу представления, намного превосходящие тот уровень, которого мог достичь в классическую эпоху хор любителей, нанимаемых и обучаемых каждый раз среди горожан. Кроме того, состязания уступили место самим актерам, которые получали приз на том же основании, что и поэты и музыканты. Уважение и восхищение, вызываемые текстами великих классиков, привели в IV веке к признанию реприз, бывших ранее немыслимыми, и эти репризы, которым не требовалось завершения, потому что сама пьеса была завершена, акцентировали агон («состязание» актеров). Однако — и это было правилом — богу продолжали предлагать и новые пьесы: в этом дионисийский культ не отличался от других культов, для которых было нормой сочинать новые гимны и пеаны для каждого праздника. Отсюда постоянный спрос на новые произведения поэтов и музыкантов: поскольку религиозных праздников становилось все больше и поскольку благодаря щедрости правителей они зачастую были пышнее, чем раньше, эллинистическая эпоха стала для литературы и искусства периодом интенсивного творчества, где у множества писателей и артистов была клиентура, готовая хорошо оплачивать их произведения.