Дания. «Русалочка» Ханса Кристиана Андерсена. Огромный аквариум в гостиной пришлось наполнять очень долго

Огромный аквариум в гостиной пришлось наполнять очень долго. Мередит притащила садовый шланг, а Рей пристроил стремянку так, чтобы лить воду через бортик. В снятом на Дивизадеро викторианском доме потолки – как в церкви. Аквариум из плексигласа, пятнадцать футов в высоту и двенадцать в ширину, куплен по звонку в компанию его отца, поставщика емкостей – хоть для цирков, хоть для институтов морской биологии, хоть для крупных мебельных магазинов. Работяги вкатили аквариум в дом через сад на огромной грузовой тележке.

Мередит и Рей воду любили. Все эти годы, что они вместе, у них была общая страсть ко всему водному. Но они больше не ходили купаться, как некогда, океан навещали нечасто, хотя он совсем рядом, если на машине. Она боялась плавать с аквалангом, и оба фантазировали: если научиться подольше задерживать дыхание, можно нырять глубже туристов с маской и трубкой – и добраться до потрясающего синегубого спинорога на Гавайях; туда они собирались. И будет им там рай.

Но теперь они почти совсем не разговаривали.

Она отыскала книгу некоего подводного фотографа, его подарок: купальщики, едва одетые или неодетые вовсе, в прудах, озерах, аквариумах. Фотографии воплощали для нее счастье: веки сомкнуты от восторга тела, висящего в пространстве, будто людей на снимках сбросили с высоты на страховочную сетку. Посмотрите только, какие они покойные, а кожа почти тает, восхитительная до невероятия.

Вся эта затея с аквариумом и затяжным нырянием возникла из шутки, ставшей игрой, ставшей способом как‑то мириться с тишиной в доме.

Их купальные костюмы зачерствели от безделья. Учтиво, почти церемонно, взбирались они по очереди на лестницу. От края аквариума до потолка оставался зазор в пять футов. Погрузившись в воду, Мередит выдыхала с бульканьем – казалось, ее варят. Она была высокой и бледной, цвет волос – абрикосовый; ее стрижка «паж» за десять лет брака никак не изменилась. Рей отмерил ее 22,0 секунды. Она выхлестнулась на поверхность и выбралась наружу – купальник обвис. Забрала секундомер. Он протянул 32,33 секунды. Хоть они и не стремились состязаться, результаты все же записывали на доску. Посмеялись: мировой рекорд Тома Сьетаса в задержке дыхания под водой без предварительного принятия бутилированного кислорода составил 10 минут 12 секунд. Куда им до него.

По воскресеньям она всегда готовила яйца «бенедикт» по рецепту, популярному в «Уздечке» – ресторане рядом с Пресидио, в Коровьем Логу, на Честнат, где она работала помощником шеф‑повара. Рею еще нравился тост с повидлом – стеклянистая оранжевость в прожилках, неприятно похожих на лопнувшие капилляры. Сегодня какая‑то красная точка испортила ей яйцо в мешочек. Рей включил «Концерт для арфы» Генделя так громко, что Мередит могла поклясться: звук проник в их столовые приборы, и завтракали они камертонами, а не вилками. «Хочешь еще?» – спросила она, потому что проще так, чем спрашивать: У тебя роман на стороне? «Нет», – ответил он резче необходимого, не глядя на нее. Детей у них не было.

Мередит считала, что виноваты графики: она работала ночами в «Уздечке», а Рей вел программу на «Кулинарном канале», что снималась в студии в Форт‑Мэйсоне днем. Из‑за вечной стоячей работы острая, как нож, боль терзала ей ноги и никак не проходила. Молодой да ранний Шеф ее обожал взбивать на блюдах пену… вспеним то, вспеним сё! Похоже на плевки. Ее от такого выворачивало. Стоило ей порезаться, как он приказывал ей выжимать лимоны – чтобы научилась быть осторожнее. Мередит ему в матери годилась. Глазела через кухонный иллюминатор на обеденный зал, где клиенты так походили на детей: принеси мне! покорми меня! – в некоем вечном царстве, а она тем временем уворачивалась от завихрений пылающего хаоса. Убрала пальцы с затуманенного стекла, оставив след в форме ракушки.

Она пыталась нащупать, с чего бы начать разговор с мужем. Это мука; они почти целую вечность были друзьями, пока не поженились, они оплакивали свои предыдущие боли сердечные, пока он наконец не сказал: «Давай освободим друг друга от этой бессмысленной траты времени?»

Ее завораживала способность людей превозмогать немощи тела. Существует множество способов статической задержки дыхания. В 1993 году Алехандро Равело не дышал в бассейне 6 минут 41 секунду. В 2008‑м Дэйвид Блейн протянул 17:4,4 в бочке на «Шоу Опры Уинфри», но перед этим, правда, надышался кислородом из бутылки. (Он иллюзионист, некоторые сомневаются, можно ли ему доверять.) Том Сьетас побил этот рекорд в программе «Живьем с Реджисом и Келли» – 17:19. А есть еще ныряние с ластами и без, а также ныряние с грузом – на расстояние. Но героиня Мередит – австралийка Аннетт Келлермен по прозванью «Русалка за миллион долларов»: она танцевала балет в аквариумах, уставленных столами, тарелками и лампами, словно сообщая зрителю, дескать, тут – как дома, а она в нем – сон, затаивший дыханье. В 1908 году какой‑то гарвардский профессор назвал Аннетт «идеальной женщиной», потому что формы ее тела практически совпадали с фигурой Венеры Милосской.

Рею Локу не доставало года до сорока, а Мередит Паганелли Лок исполнилось сорок пять.

Они поженились, когда ему было двадцать девять, а ей – тридцать пять. Тогда – оба молодые, а сейчас уже перетекли в новое качество: Рей – все еще молод, а Мередит – средних лет. Он сделал ей предложение в японском чайном садике, под лакированным мостиком лепетал ручей, и оба они были восходящими звездами в ресторане, вдохновленном Элис Уотерз. Рей вырос в состоятельном клане с Русского холма, а Мередит – единственный ребенок пожилых итальянских родителей с Сансет, из дома с видом на трамвайные провода линии «Н» по Джуда‑стрит, дрожавших, как цирковые канаты. Два разных мира, и все же они с Реем встретились на кулинарных состязаниях старших классов в «Центре Москоуни» и однажды, в безупречной кухне его матери, состряпали закваску, и она рванула, и кто бы мог подумать, что это пощекочет их обоих таким ужасом и восторгом, что они потом станут покупать ароматические палочки в Чайнатауне, и она покажет, как ему надо пошептать в одном углу колумбария «Общества Нептуна», чтобы слова просочились сквозь прах многих первопроходцев Запада и попали к ней в ухо на другом конце здания, и что каждый День всех святых они будут взбираться на башни‑близнецы и пить там вино, которое он спер из отцовского погреба, и глядеть на город, мерцающий жемчугами, что шлют посланья в темном море, кто бы мог подумать, почему не стали целоваться они, а почувствовали, как ими овладевает покой.

Занырнув с подружками на Хэйт и приняв какое‑то ядовитое питье, Мередит взялась рассуждать об этой интрижке. «А доказательства у тебя есть?» – спросила Бет‑Энн. «Дали ему эту его программу вести, так он и зазнался», – сказала Линдзи после третьей рюмки. Сюзен добавила, что есть такие, кто на телевидении готов лечь под кого угодно, и Мередит надо спросить у ее подруги Евы, Реевой режиссерши. «Я его заколю в сердце», – сказала Тереза, раздался взрыв хохота, а Мередит в ужасе поставила свой мартини, потому что вокруг будто бы поднялось что‑то и обвилось под подбородком. Канделябры – щупальца, пышущие светом. Бет‑Энн ставила на Лолу, платиновую блондинку, бывшую девушку Рея. «Лола – беда», – сказала Тереза. Хотя, может, их там целая куча болтается по студии, этих глупых девиц, фанаток кулинарного ведущего. Сюзен спросила, не ошибка ли покупать такие «шпильки», от которых, кстати, адски болят стопы, – и закинула ногу на стол. Тереза весело заорала, предложив им всем залечь в засаде и поймать Рея с поличным. Лица у них всех будто залоснились, рты растянулись, а волосы вздыбились париками ужаса. В туалете Мередит развезло, она поплескала воды на лоб. Никак не найти ей слов, чтобы сказать им: Но он же мой лучший друг – или, по крайней мере, им когда‑то был.

Он притискивал к себе мысль, столь яркую, почти чувственную, что сможет остановиться, пока не причинил вреда, при этом одновременно понимая, почти столь же пылко, что удержаться не сумеет, – упоительно удовольствие шагнуть за грань, утонуть в поцелуях и лихорадочных воровских ласках.

И, конечно же, крен во вранье. Мередит ждала его у Оперы Военного мемориала, а мимо по Ван‑Несс плыли машины. Давали «Тристана и Изольду». Зазвонил телефон: Рей сказал, что будет сниматься допоздна. Он учил публику готовить недорогие, простые ужины. Оставь мой билет в окошке администратора, я надеюсь подъехать в антракте. На ней зеленовато‑голубое платье с открытой спиной и рыбьим хвостом. Она затянула пояс на плаще; летний туман уже загонял толпу внутрь. Оба их билета она подарила юной паре, поклонникам Вагнера – те были в восторге. Зашла в булочную, купила себе «Наполеон», и парень за стойкой спросил, не замужем ли она, а Мередит, желая невидимости, не задумываясь ответила: «Нет». Он, с оттяжкой: «А что это у вас на пальце?» Вздев руку с кольцом, она вспомнила старую шутку: «Это? Чтобы мух отгонять». Ухмылка у него на лице оказалась дико бестрепетной, она поежилась, встала, расплатилась и сбежала – прозрачна даже для чужих.

Ева Робидо пригласила Мередит в «Паромную переправу» на послеобеденный чай. Себе заказала со льдом, в такой холодный стакан, что тот рыдал горючими слезами. Поблагодарила Мередит за давнишнюю помощь с рехабом, сразу после их знакомства в «Уздечке» – Ева тогда еще была линейным поваром. Мередит уговорила Еву пойти на телевидение – та без конца нудила, что готовить скучно, работа тяжкая, и ничего‑то вечного в итоге не остается. Раздутые киты приплывают и жрут твое рукоделье. Мередит передала Рея на попечение Евы, когда тот выразил то же неудовольствие от работы повара. «Мы волнуемся, Мерри, – сказала Ева, возясь с блюдцем. – Ты какая‑то грустная». От чая Мередит слегка затошнило, но Еве нравилось, что чаепития подтверждают ее свободу от скотча; ее родители оплатили ей реабилитацию в центре, что предпочитали всякие звезды. Детство у нее было, как у Рея: катания на пони в день рождения, зимние каникулы в Гштаде (где состоятельные люди обходились без надлежащей расстановки гласных); родители ее отсыпали ракушек, чтобы запихнуть ее в кулинарный храм «Ле Кордон Блё» в Париже, а их принцесса могла выкинуть из головы все, чему она там научилась. Ева была соблазнительными примером беззаботности, непривязанности. Миниатюрная, ослепительная, в свои тридцать два она могла сойти за двадцатилетнюю. Трясущиеся руки Мередит расплескали чай, и на скатерти нарисовался кленовый лист. «Ты болеешь? Мне волноваться за тебя?» – спросила Ева, и лицо ее стянуло от беспокойства. «Ой, да мелочи. Простуда. Все в порядке», – ответила Мередит, звякнув чашкой.

Ее защищенное детство, увеселенное посещениями томатных узкоротов в Стайнхартском аквариуме. На собеседование в ресторан «Морской волк» она облачилась в буклированный костюм; та работа ей не досталась, и она выучилась носить сабо и прихватывать с собой собственный набор ножей. Ее каникулы с престарелыми родителями состояли в недальних поездках к домику в Санта‑Крус – к дяде с тетей, которые ныряли за морскими ушками и, отбивая по вечерам мясо к ужину, визгливо ссорились. Если вскрыть раковину морского ушка, увидишь мышцу – и всё. Тетя с дядей отделали ракушками забор, и перламутровые плошки, как крещенские купели, горели и блистали в бьющем солнце.

Ему нравилась иллюзия контроля – он знал, что это она и есть. Поглаживая плоский Евин живот, груди, что качались на волнах ее дыхания, он сказал: «Как‑то оно… подло, что ли. Пригласить ее на чай, чтобы поизучать». – «Я хотела убедиться, что у нее все в порядке». – «Может, расскажем ей?» Это он повторил, и Ева нахмурилась, кончики наманикюренных неоном пальцев мяли ему бедро. Ответ предполагал, что у них с Реем есть какое‑то будущее. «Иди сюда», – сказала она. Ева посвятила его в понятие «постельная прическа»: она скручивала свои насыщенно‑светлые волны в веревку и забрасывала на спину. Кожа у нее безупречна, а глаза – сапфировое стекло. Она вся была пористая, всегда готова к проникновению. Он поцеловал ее, глубоко, и она обвила ему шею. Полосы тени в ее мансарде на Маркет‑стрит (родители и за это заплатили сполна) рисовали на них рябь – так прибой перебирает пески.

Мередит показывала кондитеру‑новичку, как вытягивать тесто для штруделя: под раскатанным слоем медленно двигаем руки тыльной стороной. Резкое движение может порвать тесто: потребна певучая плавность. «Представьте, что играете на арфе, которая лежит на боку», – говорила Мередит мягко, и костяшки ее пальцев под маслянистой вуалью вспухали маленькими розовыми бугорками. Тихое терпение – вот что было у них с Реем; хоть это и не буйная самозабвенность и лихорадочное тисканье друг друга – такого и не бывало никогда, – но напоминало послание Святого Иоанна к Коринфянам, его нежные строки о любви, что не превозносится и долготерпит.[9]

Когда они еще были просто друзьями, Мередит учила его бальным танцам. Когда‑то она была знатоком. Он встречался с кем‑то, а она переходила границы нежности. Как‑то она целую неделю столько помогала ему репетировать, чтобы он произвел впечатление на свою новую возлюбленную, что в туфлях собралась кровь. У нее кровоточила матка, а пальцы все заклеены после учебы в Кулинарной академии. Застенчивая до немоты, она ждала и растила травы в ящиках, что сотрясались от проезжавших трамваев. Они с друзьями разговаривали на кассетном итальянском – питали свою фиксацию на Риме, огромном рушащемся городе, облитым жидкими солнцем.

Когда позволяли графики, Мередит и Рей забавлялись игрой «задержи дыхание». Как‑то оставшись одна дома, она погрузилась под воду и почувствовала себя прозрачной, как те просвечивающие насквозь креветки, которых видно только из‑за нитки еды, что движется по их потрохам. Море: божья ванна, божьи купальные игрушки. Он возится там и пытается собрать из рыб физическую модель, что поможет Ему выправить изначальный замысел человеческой любви. Всякий самец рыбы‑удильщика кусает самку, что подвернется, и виснет на ней, срастаясь с нею навсегда, питаясь ею, куда б та ни плыла. Бесшовные связи плоти: мать Мередит умерла несколько лет назад, во сне, а за нею – отец, всего через десять дней, почти час в час. Мередит плавала и размышляла, и тут из прозрачного ниоткуда ее будто ударила молния: «Ева. Господи, мой муж спит с моей подругой Евой. Я отправила его к ней, когда ему надоело торчать на кухне». Ева и ее опьяняющая смесь сласти и власти. Мередит так дрожала, лежа ночью в постели, что они с Реем повернулись друг к другу во тьме, никакой любви, но его объятья показались ей так естественны, так теплы, а изгиб его длинного тела – так уютен, будто гамак набок перевернули.

Она влезла к нему в электронную почту и нашла там эротические мольбы, предвкушение на излете вдоха. Она и помыслить не могла так яростно вторгаться в его личное пространство.

Он перестал надевать плавки. Ему что, девяносто? Эй, где тут шаффлборд? Они с Мередит никогда больше не бывали наги – любовью не занимались два года. Не обсуждали это, боже упаси. Когда он снимал очки, комната вокруг аквариума, казалось, растворяется и намекает, что художники‑импрессионисты кое в чем знали толк: в прорыве сквозь очертания и границы есть своя красота. Сегодня он купил редиску и старательно показал глазку камеры, как всего несколькими глубокими надрезами любой может превратить ее в цветок.

Безрассудна опасность делать вид, что все обойдется, – «всем» в данном случае осознанно обозначается нечто расплывчатое и трагически объединительное. Ева командовала ему улыбаться и заполнять эфир щебетом о себе, покуда он моет руки после возни с куриными грудками, дабы продемонстрировать подобающую гигиену. У нее в мансарде он показал ей, как надрезать кожицу манго и высечь кубик прямо из кожуры. «Вот так, да?» Она хихикала и делала неправильно – специально. Вот так, ответил он. О! (целует его), вот так? Или, может, вот так, вот так, так вот обожаю, и вот уж спутались их руки и ноги, он у нее за спиной, ведет ее рукой с ножом. Много позже он будет проигрывать эпизод с курицей на «Ю‑Тьюбе», потому что позвал ее в кадр, а она замахала руками: «Ой, нет, не могу!» Но ее рука все же попала в запись, и он все жал на паузу и глядел на нее, эту пятиконечную морскую звезду, выброшенную на линию прибоя, отделяющую незримое от видимого.

Они гуляли с подружками в отлив, и Мередит рассказала, как убивалась над свадебным тортом, а какой‑то пьяный гость стукнул по нему кулаком. Мередит в ужасе спросила, зачем он это сделал. «Потому что могу», – выдал гость, убредая прочь. Линдзи переспросила: «Погоди, погоди, Мерри! Ты потратила несколько дней на торт, а он его испортил за секунду?» «Я бы устроила бурю», – сказала Бет‑Энн. Сьюзен потребовала от Мередит отчета, допросила ли она Еву из телестудии, каких девиц Рей имеет по кладовкам. Тут представьте многое веселье. «Меня бы порвало», – сказала Тереза – то ли по поводу Рея, то ли убийцы торта, неясно. Мередит потягивала газировку и уплывала в те дни, когда они с Реем решили поставить на кон свою дружбу и обручиться, и как кружила им головы собственная смелость, когда шагали они по Чайна‑Бич, а волны пенились и вздымались вертикально, и походили на громадные расчески, смытые с трюмо китов.

Наступит то время, когда до него дойдет, насколько это немыслимо, безжалостно жестоко – смотреть, как Мередит обжаривает лук для простенького ужина (треска и вареный картофель), а он меж тем треплется про Евину идею запустить совершенно новое шоу: «Шикарные бегства». Она будет выкапывать рецепты со всего света; он же больше не станет рисковать местом у разделочной доски в программе про дешевую готовку – рейтинг у нее хороший, но не блестящий, – а сможет отправлять зрителей в дальние края, им даже из дома выходить не придется: patatas bravas, pain perdu, тандури. («Я все найду сама, а ты будешь звездить, – почти проорала Ева. – Получится невероятно».) Господи боже, он пичкал этим Мередит, а сам вспоминал, как обременял ее пересказом фильма, который она не видела. А она – маска спокойствия. Он хорошо ее знал. Как оправдать скрытое удовольствие прорезывать линию приличия так близко, произносить имя Евы вслух, много раз, походя, невинно, просто чтоб послушать себя, упиться условной безопасностью и восторгом ее?

Они сидели в гостиной, читали журналы. У буфета вишневого дерева такие старые рамы, что дребезжали при малейшем шаге по дощатому полу, и стекла звякнули, когда Мередит решила сходить в кухню за минералкой, остановилась и спросила, не хочет ли и он. Его накрыло такой бурей любви и сожаления, что он прикусил губу, а глаза напитались слезами, которые он запретил себе проливать. Грудь у нее вздымалась – она стояла и смотрела на него. И случилось то, что они оба запомнят до конца своих дней: кто посмел бы надеяться на еще один такой же миг божественной связи? «Иисусе, – выговорил он, – не знаю даже, почему это говорю, Мерри. Но не Девятая ли бетховенская у тебя сейчас в голове?» Он постучал по левому виску. «Бывает, у тебя в уме так громко, что даже мне иногда слышно». Она оторопела, руки взлетели ко рту. Она подошла к нему и положила голову ему на грудь – чтобы обнять покрепче, очки соскользнули у него с носа, вдвоем они посидели так сколько‑то, раскачиваясь, и она прошептала: «Да. Как раз та часть, где хор сходит с ума и поет: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя».

Аннетт Келлермен родилась с дефектом ног, из‑за которого ей пришлось носить скобы, но она обнаружила, что движение в воде исцеляет. Она выступала в аквариуме на Нью‑Йоркском ипподроме – тогда и родилось синхронное плавание. За совместный облегающий купальник ее арестовали на бостонском пляже, она не поняла, с чего вдруг такой сыр‑бор, а мир в конце концов принял ее изобретение. Она всю жизнь была замужем за человеком, которого обожала. Богатая и известная уже при жизни, признанная как артистка, Аннетт правила плавучим королевством. Ее страсть к воде превратилась в культ. Мередит, забираясь в аквариум, говорила себе: можешь не дышать одну секунду – значит, можешь не дышать и еще одну. Ее личный рекорд – 1:25,2. У Рея – 52,7.

Ждешь, не дыша, а сердце бьется. И не желаешь принять, что «бьются» еще и обозленные, взбешенные ястребы.

Она прижала Еву в студии. Рей сидел в углу в бумажном воротнике, и какая‑то женщина запудривала ему лоснящийся высокий лоб. Мередит сначала потеряла голос, но потом нашла его. «Это правда? Что ты замышляешь с Реем?» Ева едва ли шевельнулась. Этот гладкий лоск легкого детства, слегка подправленный глянцем алкоголизма. Ева предъявила Мередит планшет, который держала в руках: «Мы замышляем показать телезрителям, как молоть специи пестиком в ступке, Мерри. Хочешь – оставайся, посмотришь». Мередит еле справилась с ногами – вылетела прочь. Рей пошел за ней, и она сорвалась на бег.

Соблазн задержки дыхания в том, что нарушаются законы богов. Пост, медитация и предварительная гипервентиляция продлевают погружение. Страшно, сколь многие рискуют обмороками, кровотечением в легкие, ущербом тканям, лопнувшими сосудами. Самой жизнью. По легенде, японские ныряльщики ама приносили со дна жемчуг, но правда буднична: они поднимали из моря морские ушки и продавали их перламутровое нутро.

Мередит накричала на стажера в «Уздечке» – тот решил, что было бы смешно добавить в вегетарианское блюдо говяжий бульон. Посреди ночи, когда Рей спал, она выпила бутылку вина, забрала его пропуск и принеслась в студию «Кулинарного канала». Рей рассказывал ей, что на завтра запланирована программа о бараньем рагу, и у нее ушел час на то, чтобы выволочь лотки с мясом и все сковородки, на которых продукты были разложены по стадиям готовки, к себе в машину. Еду она отвезла в приют Св. Винсента. Ха, вот и поглядим на завтрашний аккуратненький сценарий, пущенный псу под хвост.

Столько сил потратила на глупости. Рея чуть не уволили, когда он не смог ничего сымпровизировать. Спасла ситуацию Ева – разморозив форель, вышла в кадр и показала, как разделывать и жарить рыбу: она сняла с нее кожу и выбрала кости с такой хирургической точностью, что ей аплодировали. Недолго ей пришлось гадать, кто саботировал «Ежедневные победы» – она позвонила в «Уздечку» и поговорила с Юным Шефом. Работа у Мередит не клеилась: блюда подгорали, она спала на ходу. Отчитывая Мередит, Юный Шеф хмыкнул и заметил: «Собралась баранины своровать на сотни долларов, так хоть притащила бы сюда». Поначалу она от души хотела, чтобы ее уволили: что угодно, лишь бы не эти развлечения за ее счет. Но когда он спросил вслух, не сварились ли на пару ее мозги, она мгновенно впитала истину: подлинная взрослость приходит, когда перестаешь убегать от стыда, а остаешься и бросаешь якорь.

Она бродила среди прилавков в «Мэйсиз», искала снадобья, кремы от морщин, увлажняющие мази. Женщины‑скелеты в тугих черных платьях опрыскивали ее из пульверизаторов туманами роз и сиреней. Их узловатые пальцы плыли полипами, подзывая ее поближе к котелкам с коралловой пастой, к блюдам теней. От стен слышалось журчание: они заподозрили, что это все парчовые клочья плесени и лопнувшие трубы, до которых слишком дорого добираться. Мередит думала, не трещина ли в плексигласе. В честь Аннетт она положила кое‑что в воду: помятый заварник, дисковый телефон, сломанный замок от спортивной сумки – то, что вынесло на берег после крушения повседневности.

Где‑то посреди их десятилетнего брака Мередит метнулась налево – этот речевой оборот напоминал ей о брошенной куда‑то в сторону палке, – о чем Рей, насколько она понимала, не знал. Маркус был примой Сан‑Францисского балета, и она до сих пор морщилась, вспоминая их последнюю встречу – двадцать седьмую за три месяца, полдень в Фэрмонте, а затем – скрежещуще отвратительный конец на парковке в Мьюир‑Вудз, где ветра драли в клочья косматую кору с сосен и швыряли ее в Маркусов «кадиллак». Он объявил, что встретил другую. Когда она спросила, что такого сделала, он ответил: «Ничего. Это конец, которого мы оба ожидали». Они ходили на концерты и, господи, танцевать с ним. Он как‑то раз вцепился в нее и простонал, как сильно она ему нужна. «Я бы мог в тебя влюбиться, вот что». Так и сказал. Она повторила ему это. Бы. В Музее канатного трамвая, перекрикивая оглушительный вой приводов, пока разлохмаченные кабели спаивали до безопасной толщины, он спросил, могла бы она представить свою жизнь в Лондоне. Его родном городе. В Мьюир‑Вудз она почти разревелась у него в машине, милосердно остановилась, не начав умолять, но когда сказала, что потрясена и готова расплакаться, он заорал: «Потрясена?» Да у балеруна, если он не гей, есть из чего выбрать – прямо‑таки, бля, целый парад баб. Воздух отказывался входить ей в легкие; она прижалась к пассажирской дверце, но словно тонула в машине. Неизбывный стыд ее фантазий, деликатные, но решительные фразы, какие она готовилась произнести Рею, сообщить, что уходит от него, ее головокружительные миражи полетов в стратосфере Маркуса, в эфирах талантливых и знаменитых; ее такие четкие умозрительные зарисовки шатаний по Лондону; девичий раж – видеть, как звезда выскакивает на сцену после того, как подлизался к ней на благотворительном вечере и пригласил провести с ним ночь. Когда Рей спросил ее, отчего она такая грустная, она ответила: «Потому что как можно чувствовать себя такой старой, если я еще даже не взрослая».

На пике задержки дыхания возникают не слишком часто обсуждаемые эффекты – тело начинает изгибаться, стимулируются сексуальные нервные волокна, приходит возбуждение: это все – сексуальное удушье. В 2:01,1 ровно это напугало Мередит чуть не до смерти, и Рей нырнул спасать ее. Она лежала на полу, ее рвало, она плакала, и они решили, что все, хватит. Какой за все это приз? Они даже не придумали! В чем смысл? Почему они загодя не озаботились тем, как будут опорожнять аквариум? Встав в цепочку, они ведрами вычерпали аквариум в сад, и задача эта оказалась такой трудоемкой и абсурдной, что им стало смешно, а когда приехали рабочие и забрали аквариум, Мередит и Рей взялись за руки – давным‑давно не касались они друг друга вот так, и оно подействовало как электроды, приложенные к их позвоночникам.

Волосы скручены в узел на затылке – они называли такую ее прическу «Пебблз Флинтстоун», одета в футболку «Университет Калифорнии, Санта‑Крус» с пятном от маринары рядом с их банановым слизнем, потому что плевать, если я выгляжу черт‑те как, она приготовила идеальный омлет – никогда он такого не видел, не нюхал, не пробовал. Обычный. Он уже собрался потянуться к ней через стол и сказать: «Я так тебя люблю, что…», но понятия не имел, как завершить это предложение, и как раз в этой паузе она сказала, что знает: он ее бросает, даже если не бросил. Пока. У него заболела грудная клетка. «Она отберет у тебя программу, Рей», – сказала она, отвернувшись, убирая тарелки. «Откуда ты знаешь?» – выдавил он. А должен был сказать: я тону, прости меня, иди сюда. «Потому что так делают настырные женщины!» – закричала она. Метнула тарелку в стену, как это делают киношные мегеры, если их предают, и ему всегда казалось, что это слишком театрально и психованно для реальной жизни. «Они сначала тобой руководят, а потом едят живьем!» Когда он схватил ее за руку, она полыхнула. «Вперед. Мужчины думают, что будут жить вечно», – бросила она ему.

Бет‑Энн настояла, чтобы Мередит и Линдзи отпраздновали с ней отвал Рея. «Скатертью, бля, дорожка!» – проорала она. Линдзи заулюлюкала. «Да говно эта его программа. Кулинарные шоу – порнуха, посмотреть, а не поесть». Мередит жевала горошины васаби, чтоб можно было помалкивать, и когда подавилась, подруги взялись хлопать ее по спине. Как же они обрадовались, что теперь она в их клубе одиноких фурий. Собирая вещи перед переездом в квартирку на Грин‑стрит, она решила потерзать свою тоску – включила «Ежедневные победы», и что вы думаете? – увидела там Еву, вместе с ним в кадре, парой. Она вырубила телевизор, но, проходя мимо молчащего ящика, никак не могла отделаться от ощущения, что видит в нем мужа: он плавает за стеклом, будто в плоском аквариуме, в западне вечных цифровых точек с претензией на бессмертие.

Аквариум протек под пол. В подвале коробки с ее детскими вещами начали гнить. Волосы ее куклы, Трали‑Ляли, покрылись паршой. Ее школьные тетради размокли. Пластмассовую русалку из старого круглого аквариума всю разъело – воздетые руки заклинило, будто у пастора при возношении даров, когда он провозглашает: «Сие Тело Мое».

Его следующую свадьбу она потом будет связывать с тыквами – он женился осенью того же года, когда они развелись. В меню «Уздечки» был тыквенный суп; у нее соскочил нож, пришлось зашивать. Латте с тыквенным сиропом и свечной дым из зубастых улыбок «джеков‑с‑фонарем»: она представляла, что может вдохнуть его свадьбу, как аромат осени. Мередит, о чем ты вообще думала? ругала ее Бет‑Энн. Ты проникла к нему на свадьбу? Ветер грозил перевернуть столы под песочно‑желтым куполом во Дворце изящных искусств. Мередит спряталась за колоннами, психовала, изображая статую, как те, что стояли на куполе и печально смотрели вниз, оплакивая мир, в котором нет искусства. Наглотавшись шампанского до того, что из нее полезла пена, Мередит жалела пьяненькую подружку невесты, убредшую в лагуну. Рей произнес речь о невесте, поблагодарил за то, что спасла его от одиночества. Ева смотрела ему прямо в глаза – Мередит была почти уверена, что ей самой такое никогда не удавалось. Даже на расстоянии любому было видно, как сплав Рея и Евы уже несет их на брачное ложе. Она легко представила их сплетенье.

Кровать мокра насквозь, остальной мир осыпается.

Мередит доковыляла до пристани, подставилась брызгам. Какой‑то матрос кидал камни в Бухту, разбегались круги. В Музее Рипли «Хотите верьте, хотите – нет» она уставилась на рисовое зернышко, на котором художник‑миниатюрист написал «Отче наш»: табличка у экспоната гласила, что каждый штрих букв делался между вдохами и – быстрее быстрого легкого – между ударами сердца, которые художник годами учился чувствовать.

Знаменита судьба омара. А представьте еще примитивную практику выливания кипятка на угрей – их кладут в крепкие ящики, чтоб выдерживали мощные удары этих рыб, покуда их чистят и превращают в деликатес. За фасадом, за прилавком, в специальном отделанном кафелем месте, льется, не пересыхая, – работает кошерный мясник. Представьте обычный удар, каким глушат корову на бойне: долю секунды корова стоит в оглушенном, но полном сознании, одновременно и равно живая и мертвая, – и знает, что она и жива, и мертва. Люди, осознав свои смертные пределы, плывут дальше в такую глубину, где уже не ревешь, где одной ногой в этом мире, а другой – в ином.

Она искала Бога в работе. Ее нёбо желало овощей, тоника и крем‑брюле, она плавала в «Морской пещере» с «Дельфиньим клубом». Она странствовала и находила новые рецепты, которые потом уговаривала «Уздечку» включить в меню. Несколько приятных мужчин ухаживали за ней, покуда один за другим не теряли интерес. Либо чрезмерно взрывная страсть, либо дружба, не более. Без лихорадки или злости она устроила дивные проводы Юному Шефу, когда тот решил перебраться в Даллас, и хозяин повысил ее до шеф‑повара. Она переписала любимую цитату из Аннетт Келлермен: та превозносила силы, близкие к вечности, какие есть у тех, кто умеет плыть своим «одиноким курсом и день, и ночь, позабыв о черной земле, где полно людей, и все толкаются».

Ни злорадства, ни печали не было в ней, когда до нее дошли новости, что Ева стала ведущей популярной программы «Шикарные бегства» – одна, а программу Рея сняли с эфира. Ни злорадства, ни печали не было в ней, когда услышала она об их разводе. Когда бы ни бралась за трубку позвонить ему, всякий раз слушала сплошной гудок и не набирала номер.

Он послал ей единственное слово – «ЧУДЕСНО» – печатными буквами на жесткой открытке, на третью годовщину ее шефства в «Уздечке», когда «Кроникл» написал статью о ней и о том, что она выиграла мишленовскую звезду.

Он похоронил отца. Унаследовал мало что. Он смотрел какую‑то телепрограмму – и с удивлением узнал, что ныряльщики ама могут много лет жить вроде бы в полном порядке, но вдруг, внезапно, под старость, у них глаза наливаются кровью, а органы лопаются.

Наконец‑то Мередит отнесла свою заплесневевшую Тралю‑Лялю в кукольную больницу на перекресток Хайд и Пайн. Мужчина, смахивавший на портного из детской сказки, отложил в сторону тело из бисквитного фарфора, которое клеил, и поздоровался с Мередит, а она выпалила: «Почему девочкам нравится отрывать Барби головы?» Кукольный доктор рассмеялся и сказал: «Ух, это мне и самому интересно». Они обменялись шутливыми предположениями: потому что у них шейки тощие! Потому что голову метать проще – за волосы! Все это – не эпохально, ничего в этом не было жизненно важного или даже космически комичного, и потому она сберегла в памяти этот эпизод – он ближе к жизни как она есть.

Бог – во всем, но его больше в сердцевине всего. Бог – всего в шаге от обыденного, но еще больше – в центре этого нового радиуса шага.

В Музее современного искусства, глядя снизу на стеклянный мост, она видела очертания детских ступней. Они остановились. Наверное, страшно идти над такой высотой. Ступни побольше ожидали рядом с детскими. Неподвижны. Мередит отчетливо ощущала, как порезы превращаются в жабры, на дне этого моря она могла бы дышать вечно. Давай, давай, все хорошо, вот увидишь, говорит она в небеса, ребенку. И тогда четыре ступни преодолели вместе стеклянный мостик. Мередит ушла из музея омытая, освеженная.

В Чаттануге, на конференции по новой американской кухне, она сходила в Галерею живого искусства, где была устроена кровать для желающих поспать среди медуз. Пульсирующие лунные медузы, прозрачные розовые платки, словно парасольки. Живая вода. О, Аннетт! Не ты ли говорила, что сила рождается из движения в море? Не ты ли писала, что хоть ты и русалка в кино, но все еще алчешь увидеть настоящую русалку, на камне, и чтоб расчесывала длинные зеленые волосы?

Она столкнулась с ним во Дворце Почетного легиона, рядом с Роденовым «Мыслителем». Волосы у него поредели. Он вернулся к готовке, сказал, работает теперь в ресторане со смешанной кухней, в районе Миссии. Ева стала звездой телесети, живет с высокопоставленным юристом. «А», – ответила Мередит. Он не унизил ее мольбой о прощении. Кулаки сунул в карманы куртки. Она взяла его за локти. Он заглянул ей в глаза так, как никогда толком не удавалось. Она не знала, как ему сказать о ее собственном романе, чтобы не вышло, будто она сводит с ним счеты – или спускает с крючка. Поэтому говорили они мало. Но взгляды их говорили о единстве – без сказочного окончания: она с кем‑то встречается, он – тоже. Но теперь, может, он время от времени мог бы звонить ей, разговаривать, и она бы с радостью отвечала ему.

В юные годы вкусы у нее были барочные. Французские гобелены. Слоеные торты. Теперь ей хотелось простоты. Консоме. Эссенции.

Мередит Лок перешла из возраста средних лет в более‑зрелый‑но‑все‑еще‑относительно‑свежий. Ноги у нее покрылись сеткой варикозных вен из‑за жизни стоймя, но она сохранила за собой пост шеф‑повара и мишленовскую звезду, пока ей не стукнуло пятьдесят восемь. Без страха, без горечи она приняла весть о том, что, несмотря на регулярные осмотры, у нее развился рак груди, с метастазами. Просто пришло ее время. Вот и всё.

Рей Лок перешел на работу в другой ресторан – латиноамериканское заведение с кобальтово‑синими стенами. Такова будет его судьба – скакать с места на место. Но пока он жил со школьной учительницей, которая дружила с Мередит и понимала, как жизнь скручивается, сворачивается кольцами и хватает себя за хвост. Она отправила Рея заботиться о Мередит – а потом снова примет к себе.

И вот они опять были вместе – ненадолго. Боли ее к тому времени стали невыносимы.

Он принес ей подарок, который купил в Спрингфилде, Иллинойс, сто лет назад, но так и не использовал: кулинарную книгу Гражданской войны. У нее в квартирке на Грин‑стрит он приготовил бланманже из жемчужного мха. «Ты единственный человек на этой планете, кому это может понравиться, – сказал он. – Я люблю тебя. Обожаю тебя, знаешь». Ее улыбка, темные круги у глаз, бирюзовый шарф на голове. Давным‑давно, в середине XIX века, водоросль эта могла добраться до аптекаря где‑то на Среднем западе и стоить совсем недорого. Ее продавали как целебную людям с хрупким телосложением. Жемчужный мох предписывалось тщательно мыть и кипятить, и он добавил лишь горсть в молоко, а еще – горький миндаль, сахар, корицу и мускатный орех. Кормил ее с ложечки. «Мой драгоценный», – говорила она.

В конце концов всяк обращается в атомы. Ее роман с балеруном – чем он отличался от того, что был у Рея с Евой? Эта жажда величия, свободы, высшего света. Бог, глядя вниз, мог усмотреть здесь некое уравненное математическое выражение. И впрямь, не странно ли, что страсть должна отступать с долгим знакомством, и все‑таки люди рождаются с желанием найти Того Единственного? Не есть ли это величайшая человеческая дилемма? А если человек нацелился обрести Бога в физическом, чтоб возросло желание тела? Что за бред отделять любовь Божью от телесной любви человеческой.

Обнявшись, Рей и Мередит стояли у кромки воды в парке «Край света». Благословенна будь Аннетт Келлермен, сказавшая, что вода учит скромности души: она весело заметила, что «оставив берег позади, я будто бы все уменьшалась, пока не стала всего лишь пузырьком и испугалась, что пузырек этот лопнет».

Но оба они уже были за пределами слов.

Он обнял ее, она – его. Он склонился поцеловать ее в тот самый миг, когда она запрокинула голову встретиться с ним в неторопливом поцелуе.

Поцелуе их жизни.

Соленый воздух. Море спешит прикрыть их босые ноги кружевами пены. Крабы отдыхают под мокрым песком, их дыхательные отверстия – как соломинки, чтобы пить прибой. Прибой нескончаем в своих приходах и уходах, исполнен опасности, хоть и вполне владеет тем ритмом, что люб и м от начала времен – за то, как баюкает он тело ко сну.

* * *

Я без ума от Аннетт Келлермен. И всегда была. Она известна как «Русалка за миллион долларов», танцевала ею самой поставленный балет в аквариумах с водой, и отчасти благодаря ей возникло синхронное плавание. Слава и богатство (и любовь всей жизни, да) – побочные продукты. Роскошная, шокирующая, изобретательная, артистичная, она – сон, бездыханный, плавучий, переполненный радостью того, как ее погружение запечатлевает чистоту каждого мига. Земля и люди на ней, что все время толкаются, – вот от чего она жаждала бежать. Она была очень отсюда – и очень из другого мира.

Как‑то раз я пошла плавать после болезненно долгого перерыва без бассейна, и моя радость от пребывания в воде помогла «Русалочке» всплыть в моем сознании – как истории, которую я бы с удовольствием изобрела заново. По многу часов я могла оставаться в мире Аннетт. Наверное, вот так прост мой выбор сказки.

Я перечитала оригинал Ханса Кристиана Андерсена, и – о господи! – по‑моему, принц либо чудовищно жесток, либо поразительно туп. Поначалу я хотела выдумать умного, заботливого мужского героя, даже с поправкой на то, что он делает катастрофическую ошибку, путая любовь с погоней за красивой идеей. Некоторым критикам не нравится то, что они воспринимают Андерсенов добродетельный финал и его мучительное описание немой женщины, жертвующей собой ради легкомысленного богатого юноши, но меня вполне захватило, насколько сильно его история – о классическом любовном треугольнике, таком, что избегает традиционно счастливой (сказочной) развязки: разбитая, сверхтерпеливая, безответная женщина умирает за любовь и не может объясниться, а сама наблюдает, как мужчина (с которым она делила глубокую дружбу) заменяет ее на идеал посвежее и помоложе.

Эта история стара как мир. От нее я и танцевала. В сердце Андерсеновой поразительно меланхоличной истории – борьба за уравновешивание смертных желаний и поиска бессмертия, вечности – как бы мы это ни называли. Во мне есть глубинное сострадание – оно есть у всех нас – сущностной дилемме желания, чтобы страсть, любовь и дружба с одним человеком росли, а не отмирали лишь потому, что время прошло. Много чего можно сказать и о борьбе с потребностью отделять человеческую любовь от того, что мы склонны звать святым.

Все встало на свои места. Я быстро написала этот текст – после визита в торговый центр, где женщины опрыскивали меня духами и тянулись ко мне своими трепещущими пальцами, похожими на полипы, которые видела Русалочка, придя к Морской ведьме признаваться, что хочет обрести новую жизнь. Этот образ вызвал к жизни все остальные.

– К. В.

Перевод с английского Шаши Мартыновой