Дания. «Девочка со спичками» Ханса Кристиана Андерсена

Некогда ценилась, а теперь прозябает в выдвижном ящике – одном из многих в этом кедровом комоде. Тот стоит под окном, закрытом от дня снаружи. От взломщиков его охраняет песик.

Ровно двенадцать месяцев назад они вместе измерили его бальную залу: 666 шагов в одну сторону, 666 – в другую. Тогда они процветали: еблись и тратили. Его поцелуи отдавали сладким табаком, а после того, как он дарил ей наслаждение, ее соки на вкус тоже были как табак.

У нее в кармане коробок спичек – артефакт той поры, когда лишь она – или она так полагала – зажигала ему сигару. Теперь же, пав жертвой его ожесточенной политики, она вздыхает весь день до вечера и долгую ночь напролет, стараясь постичь его ум грабителя, причины, по которым ее ритуально инкубировали. Сна нет, и все время на свете она может припоминать те сомнение и злобу, что так часто затуманивали его взор, – им она некогда подбирала тысячи оправданий.

«Любовь моя! – с ужасом вспоминает она свою настойчивую просьбу. – Взгляни же на меня по‑доброму!»

Но он равнодушен, по виду – недоволен жареной дичью, ее неуклюжими попытками завязать беседу, цепкостью ее нежности.

В ее обществе он вскипает от нетерпения, если не смертельно устал. Она считает, что если кто‑то стремится к мирам по ту сторону луны, супруг ее избрал прочно под нею жить и держать на своих плечах тень этой планеты. Наверняка это и разъело его ум, затемнило расположение духа. Однако в кабинках шлюх он митингует, хохот его раскатывается по улицам градом. Вырядившись как на охоту, он наслаждается в неведомых местах, а она едва держит на себе бремя множества его необъяснимых отлучек. И все равно упорствует в своем недомыслии.

«Улыбнись мне, возлюбленный», – умоляет она и навязывает ему персики, самую спелую фигу. Глаза его вспыхивают злостью, его хмыканье испытывает ее добродетель. С неподдельной тоской смотрит она, как его прелестная рука оглаживает бородку. Когда в последний раз он ее целовал – жестоко прикусил ей язык. У нее кровь заливает подбородок, а он изгоняет ее из их постели, тащит бьющуюся к кедровому комоду, хоть она и кричит: «Нет! Нет! Ибо я не старая карга! Но в пылу юности! Даже жучки! – визжит она, – свободно бродят повсюду! Ничтожные слизни! Сухостои! Погонщики верблюдов! Даже змеи прокладывают себе путь под солнцем, в прохладе зари!»

В ту первую ночь, взаперти, она замечает, как снаружи на улицах стихает гам, а затем и прекращается вовсе. Орошенные кровью, прочие в комоде молчат. Заглушены их всхлипы, их лающие языки. Зима горька; никто не упомнит таких холодов! Уловив дуновенье дымка от кофейных костерков торговца, она чиркает спичкой. Мир на миг становится добрее.

В этом ящике ей преподан последний урок: натура ее – смиренная, щедрая и добрая – не обеспечивает интереса или сострадания. У нее одна надежда: ее кошмарное состояние может обернуться какой‑нибудь непредвиденной удачей. Из этого что‑то может получиться; неисповедимы пути мира. Что‑то… осмелится ли она вообразить! Чудное. (Так и песик сказал, воздев повыше хвостик, глаза что два блюдца, в каждом по яйцу с черным желтком. «Погоди! Погоди! Что‑то чудное грядет!»)

Только в ящике все и могло закончиться, ибо в нем и началось. Вернее, если совсем точно, там наткнулась она на артефакты, что вынудили ее призадуматься: что‑то и впрямь происходит – и не только у нее в голове, учтите! Что свадьба, так в новинку! Едва‑едва! Тело предыдущей жены еще не остыло! – было фикцией. И ящик – как все, что принадлежит мужьям, – был строгим табу. Как и его карманы, хранившие мелкое серебро и ключи: табу! Но потом однажды, с приятностью погрузившись в невинность своей супружеской работы, когда весь дом был затоплен светом, она почуяла, как ее влечет к тому самому ящику, в коем ныне она прозябает.

А все песик, понимаете, прежде вечно столь необъяснимо тихий, – вдруг поднял такой лай во всю глотку, все звал и звал ее: «Иди погляди!» Упорствовал: «Иди! Сюда! Погляди‑ка!» Тут‑то оно и происходит.

Она подходит к комоду, а сердце колотится, не только из‑за того, что ее грядущее деянье запрещено, а и потому, что обнаруженное ею все изменит.

Коробка золотых колец. Его острые карандаши и ручки. Мелкие латунные инструменты, с которыми он ориентируется на улицах. Коробок спичек – его она машинально кладет в карман. И еще находит палочки, чтобы его воротнички стояли жестко. (Поразительно, до чего стариком он подымается по утрам, страдая опустошением рассудка, как будто ночью своими глазами видел весь ужас мира, а то и сам в нем участвовал, просто‑напросто заходит в душ, в свою гардеробную и тем преобразуется в принца. Яркоглазый, встает из‑за стола по утрам с мускулистой львиной грацией, услаждая ее разум томленьем на весь день, а солнце меж тем восходит и опускается в небесах, что все глубже.)

Ах? Но что это может быть? В недрах ящика она отыскивает две книжечки, уже расклеились и перемотаны бечевкой. «Ты нашла нас! – щебечут они так пронзительно, что она вздрагивает. – Самое время! Самое время!» Взмахнув обложками, они влетают прямо ей в руки. И песик гарцует на задних лапах – и тоже восклицает: «Самое Время! Самое Время!» Развязать бечевку очень трудно, так у нее трясутся руки.

Первая книжечка – та, что сверху, – ей знакома. В ней – имя корабля, на котором они вместе плыли в краткий медовый месяц, города, в которых побывали, Пиза, Помпеи… названия отелей, список садов, музеев – и она вспоминает все далекие места, где казалось, будто они безумно влюблены друг в друга, хотя… Все написано его толстым пером и чернилами, черными, как деготь. Но вот вторая книжечка аж дрожит от такого нетерпения под первой, что она должна обратиться к ней немедля. В этой книжке – грезы ее супруга, и книжка эта тычется ей в сердце и ярится в нем.

Там не одна греза, там сколько угодно грез – об Э. Э в зеленом платье – вот как греза начинается, Э в зеленом платье смеется. Э, вот зеленое платье вздернуто и ноги голые, жопа голая, а он, фантазер, сиречь ее супруг, ебет Э, ебет Э в пизду, Э в жопу; Э голая на зеленой тахте в зеленой комнате – почему все зеленое? Как ее собственная жуткая ревность может выкрасить грезу, о которой она ничего не знала? Как такое может быть: этот ядовитый воздух, этот зеленый воздух, которым она вынуждена дышать, потому что другого нет, – главный цвет этой грезы?

В грезе Э говорит: «Я тебя выебу до слез». Но плачет тут она, преданная.

Снаружи идет снег. У нее осталась только одна спичка, и она решает оставить ее на потом. Полумертвая от холода, а его грезы скребутся у нее в уме хорьками; не оставят ее в покое.

Он ебет женщину еле знакомую, бледную женщину с карими глазами в золотую крапинку. Да. Как же пленительны женщины – она способна это оценить – во всем своем многообразии. Золотые крапины, белый лоб ее гладок, как страусово яйцо. И груди ее тоже, тяжелые и белые. В женщине она признает ту, которой предложила отличную чашечку чаю, во время оно не так давно, когда жила она во благодати и свободно бродила по комнатам, коих ныне достичь невозможно. Эту женщину, которую она так ярко помнит, он ебет в борделе, что в путанице катакомб под Пизанской башней, а то и в Помпее, потому что вокруг них падает пепел. Он им давится. Она им давится.

Грезы ее мужа – все о ебле. Он ебет собственных сыновей: того, кто хром, колченогого сына, спотыкающегося. «Я не больно? – спрашивает он в этой грезе. – Тебе не больно?» – добивается он, грезя. Но сыновья не отвечают. В грезе место им – в молчании.

Развертывается год, сведенный к буквам алфавита и краскам того, что грезится: черный пепел, белое тело, зеленая погода в комнате. В последней записи его ебет кто‑то кошмарное; он понятия не имеет, кто именно. Без цвета и буквы она – тень, грязная, как смерть, тяжко наваливается на него. «Саван?» Не понимает он. Все это время ебся под сенью смерти? Неужто все так просто?

Такая холодина, что мочи нет, и она вынуждена зажечь последнюю спичку. Ее жар и ясность дарят ей мгновенье надежды – тут же прерванное и поглощенное. Обняв себя за колени, она впадает в собственную грезу – эта, как и все у нее нынче, нисходит пагубным явленьем из некой смертоносной галактики.

В грезе ее они стоят вместе на обочине проселочной дороги, почему‑то знакомой. В канаве установили киноэкран, и Э – та Э, что в зеленом платье, – управляет проектором, показывает какой‑то снафф. Образы размазаны по экрану грязной водой.

Ей хочется отвернуться, но он заставляет ее смотреть, завел руки ей за спину и держит запястья, будто необъяснимо его любовная игра обернулась вдруг жестокой. Голова и глаза у нее тоже обездвижены, и отвести взгляд она не может, вечно будет вынуждена смотреть на то, что хочешь не хочешь, а смотришь, все, что он видел в тех жутких своих грезах из ночи в ночь.

Снаружи на зимних улицах туда‑сюда ходят люди, домой, с колесами желтого сыра и многокрасочными фруктами, что привозят издалека. Она слышит, как кричат зеленщики, и ее затопляет тоской – она воображает, каково было б вгрызться в красный плод, только что сорванный с ветки и переполненный соком.

Ей приходит в голову, что раз в этих краях свирепствует проказа, значит боги, имя которым легион, неутолимы.

* * *

Когда Кейт Бернхаймер попросила у меня сказку, я как раз писала один текст, и только тут поняла, насколько глубоко он уходит корнями и в «Синюю Бороду», и в «Девочку со спичками»; вообще‑то они обе в том или ином виде часто возникают у меня в работах. (Например, Таббз в «Нефритовой горке» – Синяя Борода, а в «Пятне» Шарлотта – Девочка со спичками.) Когда моя юность только начиналась, отцовский друг завез к нам большую коробку старых книг сказок в кожаных переплетах, с толстыми пожелтевшими страницами, которые так и не разрезали никогда, – фантастическая коллекция сказок со всей известной нам вселенной! Серьезно изувечив первую книгу, я научилась разрезать страницы, и руки мои покраснели от кожи переплетов (очень хрупкие они были), а я жадно перечитывала сборник снова и снова. Сказки я любила всегда, но вот эти книги не давали мне покоя особенно – красотой своей и неукротимой свирепостью, даже каким‑то эротизмом. (Насколько мне помнится, Ундина особенно искрилась жаром, а Синяя Борода – кровавым льдом.) Быть может, «Зеленый воздух» – вот эта история – и есть очередная моя попытка стряхнуть с себя призраки тех изумительных книг, в том числе и нечестивых! Всего несколько лет спустя мать без моего ведома отдала эти книги, и я их ищу до сих пор.

– Р. Д.

Перевод с английского Максима Немцова