Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Карамзин 2 страница



Эти события явились суровой и трезвой проверкой просветительских идей: «…якобинская диктатура с катастрофической очевидностью проявила противоречие между идеалами Просвещения и реальной буржуазной революцией».[[1117]] Напряженная переоценка прежних ценностей нашла отражение в карамзинском альманахе «Аглая» (1794–1795), состоявшем почти исключительно из произведений самого издателя. И публицистические и художественные произведения из «Аглаи» очень тесно соотносятся с содержанием «Писем русского путешественника». Так, в статьях «Мелодор к Филалету» и «Филалет к Мелодору» Карамзин предлагает читателю две разные точки зрения на вопрос о будущем «человеческого рода» и судьбе цивилизации. «Чувствительный философ» Мелодор с горечью размышляет о внезапном «падении наук» в век просвещения, о «свирепой войне, опустошающей Европу», вспоминает исторические примеры гибели цивилизации древнего мира. С ужасом он думает о возможности возвращения варварства, олицетворенного для него в эпохе средневековья: «Если опять возвратится на землю третий и четвертый‑надесять век?..» (2, 250).

Эти тревожные вопросы отражали ход мысли самого писателя, потрясенного известиями о гражданской войне во Франции. Но «другой голос» Карамзина успокоительно отвечал в письме Филалета: «В одном просвещении найдем мы спасительный антидот (т. е. противоядие, – Н. К.) для всех бедствий человеческих!» (2, 257). Историю возникновения и падения цивилизаций Филалет рассматривает как поступательный процесс общего развития человечества от низшей стадии к более и более высоким. Даже средневековье рассматривается уже как закономерный этап в этом движении, подготовивший «дальнейшее распространение света наук». Катастрофа современной цивилизации, по мнению Карамзина‑Филалета, – не следствие просвещения, а свидетельство недостаточной просвещенности. «Осьмой‑надесять век не мог именовать себя просвещенным, когда он в книге бытия ознаменуется кровию и слезами» (2, 257).

Карамзин вступает в полемику с Руссо, посвящая этому специальную статью в «Аглае»: «Нечто о науках, искусствах и просвещении». Писатель разъясняет здесь, как он понимает достоинства «естественного человека». Пользуясь некоторыми аргументами Руссо, русский автор стремится показать, что возникновение наук и искусств связано с «природным человеку (т. е. врожденным от природы, – Н. К.) стремлением к улучшению бытия своего, к умножению жизненных приятностей» (2, 127). Таким образом, отношения между просвещенным человеком и человеком «естественным» оказываются не антагонистическими, а родственными; давнее противоречие наконец устраняется. Доброта, здравый смысл и восприимчивость к прекрасному – качества, прославлявшиеся в «естественном человеке», – оказываются не в меньшей, но даже в большей степени присущи человеку просвещенному. Идея общественного прогресса подкрепляется размышлениями о прогрессе в области искусства: «От первого шалаша до Луврской колоннады, от первых звуков простой свирели до симфоний Гайдена, от первого начертания дерев до картин Рафаэлевых, от первой песни дикого до поэмы Клопштоковой» (2, 127).

Закономерно перед Карамзиным встает в этот период и еще одна старая проблема: в чем предназначение художника, какими качествами он должен обладать. «Что нужно автору?» – этот вопрос становится заглавием одной из карамзинских статей в «Аглае». Между эстетикой и этикой писатель открывает определенные соотношения и приходит к решительному выводу о том, что «дурной человек не может быть хорошим автором» (2, 122). Понятие «чувствительности» сохраняется, но приобретает все более грандиозные масштабы: это «возвышение до страсти к добру», «никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага» (2, 121).

Таким образом, Карамзин создает вполне стройную и последовательную систему, в которой утверждаются гуманистические идеалы. Но чем стройнее и последовательнее были доводы Карамзина‑публициста, тем более далеко от гармонии и безмятежности было мироощущение Карамзина‑художника. Современные общественные события привели к крушению его надежд на осуществление идей всеобщего братства и торжества справедливости в ближайшем будущем. Личные огорчения и горести (в особенности смерть любимого друга А. А. Петрова) углубили этот духовный кризис писателя.

Тревожные и пессимистические настроения отразились прежде всего в карамзинской лирике периода «Аглаи». В стихотворных посланиях («Послание к Дмитриеву», «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву», «К самому себе») поэт говорит о постигших его потрясениях и разочарованиях. Элегические медитации о том, что счастье недостижимо, приобретают здесь характер исповеди. В отличие от Хераскова, стремившегося представить свои мысли и настроения в максимально обобщенной форме, Карамзин постоянно подчеркивает, что речь идет о его собственном личном опыте:

И я, о друг мой, наслаждался

Своею красною весной;

И я мечтами обольщался –

Любил с горячностью людей,

Как нежных братий и друзей;

Желал добра им всей душею.

Морально‑философские сентенции оказываются правомерны постольку, поскольку они связаны с тем, что было пережито самим автором:

Теперь иной я вижу свет, –

И вижу ясно, что с Платоном

Республик нам не учредить…

(2, 34–35)

Трагическое ощущение отъединенности поэта от общества, в котором царит зло и несправедливость, проявилось и в прозе Карамзина этих лет. Уже найденное, казалось бы, решение проблемы «естественного человека» вновь подвергается сомнению. В повести «Остров Борнгольм», сюжетно связанной с европейским готическим романом,[ [1118] ] писатель по‑новому подходит к тем же вопросам, которые волновали его и раньше. Романтический мотив инцеста (преступная любовь брата и сестры) приобретает в произведении Карамзина особый аспект. Гревзендский незнакомец, пытаясь найти оправдание своему чувству, преступному с точки зрения «законов», обращается к «священной природе»:

Природа! Ты хотела,

Чтоб Лилу я любил!

(1, 663)

«Врожденные чувства», т. е. чувства «естественного человека», оказываются в трагическом противоречии с представлениями просвещенных людей. Законы цивилизованного общества осуждают эту любовь и оправдывают крайнюю жестокость по отношению к виновным (заключение девушки в подземелье). «Чувствительный» автор не может примириться с этой жестокостью. «Творец! Почто даровал ты людям гибельную власть делать несчастными друг друга и самих себя» (1, 672) – вот вопрос, который продолжает мучить Карамзина. «Свет наук распространяется более и более, но еще струится на земле кровь человеческая – льются слезы несчастных» (1, 668), – констатирует автор повести, он же – русский путешественник. Связь с «Письмами» подчеркивает и сам автор: в лирической интродукции повести он вспоминает о поездке в «чужие земли» и возвращении морем из Англии в Россию. «Остров Борнгольм», таким образом, мог восприниматься читателем как разросшийся вставной эпизод из «Писем русского путешественника». Персонажи повести отчасти являются уже романтическими героями: они оказываются в исключительных обстоятельствах, ими владеют сильные страсти, даже в окружающей их природе есть что‑то мрачное и зловещее. Образ автора, однако, занимает особое место в повести: это прежний «чувствительный путешественник», даже проявляющий свое сострадание в тех же формах, что и автор «Бедной Лизы»: «Вздохи теснили грудь мою – наконец я взглянул на небо – и ветер свеял в море слезу мою» (1, 673). Однако внутренняя тревога, овладевшая писателем в этот период, наложила определенный отпечаток и на образ автора повести. Мягкий юмор и ирония, которые были присущи раньше Карамзину‑рассказчику, совершенно исчезли в «Острове Борнгольме». Трагизм ситуации исключал возможность юмора.

Это качество возвращается по мере того, как писатель преодолевает духовный кризис. Так, в повести «Юлия» (1796) рассказчик еще более ироничен, чем в ранних карамзинских произведениях. Автор «Юлии» – остроумный человек, прекрасно знающий светские нравы. Сочувствуя своей героине, он слегка подтрунивает над ее слабостями, когда же речь идет о нравах и законах света, о недостойном поведении князя N*, ирония автора становится порой колкой и язвительной. Одна из первых русских «светских» повестей, «Юлия» идейно и художественно оказалась тесно связана с позднейшими сочинениями писателя («Моя исповедь», «Рыцарь нашего времени»).

Образ автора из повести «Юлия» находит известное соответствие и в лирике Карамзина второй половины 1790‑х гг. Всегда находчивый, то очаровательно любезный, то беспощадно насмешливый, поэт входит в светский салон, преподнося его завсегдатаям мадригалы, надписи, эпиграммы. Но во всех этих поэтических мелочах проявляется лишь одна из многих сторон творческой личности писателя. Он чувствует свою причастность к окружающей его среде и вместе с тем некую обособленность: он – автор‑художник, несущий на себе печать избранничества.

Теме поэта‑творца Карамзин посвящает в это время несколько стихотворений программного характера («К бедному поэту», «Дарования», «Протей, или Несогласия стихотворца»).

Высшая победа искусства для Карамзина – создание правдоподобного вымысла. Поэтический обман возводится в принцип, но этот обман зиждется на непременной соотнесенности с реальностью:

Кто может вымышлять приятно,

Стихами, прозой, – в добрый час!

Лишь только б было вероятно.

Что есть поэт? искусный лжец:

Ему и слава и венец![[1119]]

Продолжая полемику с Руссо, Карамзин вновь низвергает идеал «дикого», «естественного» человека. Самое ценное, с точки зрения автора, качество – чувствительность – развивается вместе с началом искусства и нравственно перерождает человека:

Искусства в мире воссияли,

Родился снова человек!

Свою поэтическую декларацию Карамзин разъясняет в примечании: «Чувство изящного в Природе разбудило дикого человека и произвело Искусства, которые имели непосредственное влияние на общежитие, на все мудрые законы его, на просвещение и нравственность».[[1120]] Эти слова были поистине выстраданы Карамзиным, они явились итогом длительных размышлений, колебаний и сомнений.

Несмотря на все цензурные препятствия во время царствования Павла I, Карамзин с поразительной энергией продолжает издательскую и литературную деятельность. Значительным событием для истории русской литературы было появление изданной Карамзиным антологии современной отечественной поэзии в трех частях: «Аониды, или Собрание разных новых стихотворений» (1796–1799). Издатель включил сюда и собственные произведения, и стихи крупнейших русских поэтов того времени: Г. Р. Державина, М. М. Хераскова, И. И. Дмитриева, В. В. Капниста, Ю. А. Нелединского‑Мелецкого и др. Здесь же Карамзин вновь выступил как литературный критик и теоретик. В предисловии ко второй книге «Аонид» он говорит о двух основных недостатках современной поэзии: с одной стороны, это «излишняя высокопарность, гром слов не у места»; с другой – «притворная слезливость». В первом случае имеются в виду эпигоны классицизма, во втором – приверженцы нового направления, усвоившие только внешние приемы, готовые формулы литературы сентиментализма. Основным художественным принципом писатель считает проявление личного, авторского начала в произведении. То, что было уже достигнуто в литературной практике самого Карамзина и его современников, получило теперь теоретическое обоснование. Карамзин говорит о том, что поэт должен «означить горесть не только общими чертами, которые, будучи слишком обыкновенны, не могут производить сильного действия в сердце читателя, – но особенными, имеющими отношение к характеру и обстоятельствам поэта».[[1121]] Эти слова обнаруживают, как верно и чутко Карамзин улавливал основные тенденции литературного развития. Программа, намеченная в предисловии к «Аонидам», осуществлялась поэтами первых десятилетий XIX в.: «характер и обстоятельства» автора все с большей полнотой и определенностью раскрывались в творчестве Жуковского, Батюшкова и других непосредственных предшественников Пушкина.

Литературно‑эстетические принципы, сформулированные Карамзиным, основывались не только на его собственном писательском опыте, но и на осмыслении им литератур разных времен и разных стран. Итогом многолетней переводческой деятельности писателя явился изданный им в 1798 г. «Пантеон иностранной словесности» в трех книгах. Здесь были представлены и античные, и современные немецкие, французские, английские авторы.

Отечественной литературе Карамзин посвящает особое издание: в 1801 г. появляется «Пантеон российских авторов». Используя некоторые факты, приведенные в «Опыте исторического словаря российских писателей» (1772) Н. И. Новикова, Карамзин вносит много нового в интерпретацию творчества отдельных авторов. «Пантеон» свидетельствует о все более серьезном внимании писателя к истории России и ее культуры. В расположении материала Карамзин в основном придерживается хронологического принципа: издание открывается статьей о легендарном Бояне, «древнейшем русском поэте», и завершается статьями об авторах XVIII в. Этот принцип соответствовал общей историко‑литературной концепции писателя, его представлению о поступательном движении в развитии человеческого общества и его культуры. В авторецензии на «Пантеон», напечатанной в 1802 г., Карамзин разъясняет свой замысел следующим образом: «Издатель хотел только напомнить любителям литературы, что у нас и в древности были сочинители. Но истинный век авторский, – продолжает писатель, – начался в России со времен Петра Великого: ибо искусство писать есть действие просвещения» (2, 188).

«Пантеон», появившийся на рубеже двух столетий, обращен и к прошлому, и к будущему. Писатель подходит к творчеству других авторов с критериями, выработанными в продолжение его литературной деятельности 1790‑х гг., особыми достоинствами он считает «приятность» и гладкость слога, «острый взор для замечания тайных сгибов человеческого сердца» и другие подобные качества, высоко ценимые с точки зрения эстетики сентиментализма. Вместе с тем, обращаясь к литературе далекого прошлого, Карамзин ищет в ней проявления черт национального характера: «древнего русского мужества и народной гордости». С этой точки зрения летопись Нестора представляется писателю «сокровищем нашей истории», которое может дать многое для «прозорливого историка новых, счастливейших времен». Здесь обнаруживается серьезный интерес Карамзина к отечественному прошлому и намечается уже его подход к истории как к опыту человечества, сохраняющему свою значимость для настоящего и будущего.

Об окончательном преодолении духовного кризиса свидетельствует литературная деятельность Карамзина в начале XIX в. Годы издания «Вестника Европы» (1802–1803) – это недолгий, но замечательно плодотворный период в жизни писателя, период, тесно связанный и с его предшествовавшей деятельностью, и с работой над «Историей государства Российского». Вновь обращаясь к поставленным просветителями проблемам, Карамзин по‑новому решает их, постепенно подходя к историческому пониманию действительности. Более глубокое осмысление истории и ее отношения к современности привело писателя к идейным и художественным открытиям, по‑своему воспринятым последующими поколениями русских писателей XIX в., начиная от декабристов и Пушкина и кончая Толстым и Достоевским.

Целый комплекс общественно‑политических, этических и эстетических представлений писателя раскрывается в повестях «Марфа Посадница», «Чувствительный и холодный», «Моя исповедь», «Рыцарь нашего времени».[[1122]]

Поиски психологической и исторической правды в изображении характеров, отстаивание права автора на высказывание собственного отношения к изображаемым героям и событиям, выработка новых норм литературного языка – все это получило дальнейшее развитие в литературе XIX в. «Он сделал литературу гуманною»,[[1123]] – сказал о Карамзине Герцен, высоко оценивший заслуги писателя‑сентименталиста в истории отечественной культуры.

Заключение. Литературные традиции XVIII столетия и русская литература XIX века

История новой русской литературы традиционно разделяется на три эпохи, каждая из которых характеризуется чисто временным показателем – «Литература XVIII века», «Литература XIX века» и «Литература XX века». Подобные определения более чем условны, и практически они используются в чисто методических целях. Но удобство подобной периодизации более чем относительно: например, обозначение третьей эпохи просто лишено смысла, ибо под названием «Литература XX века» подразумевается период всего лишь в 17 лет.

Объявление 1800 года решающим рубежом между двумя периодами истории литературы ведет к противопоставлению литературы XVIII в. литературе XIX столетия, к разрыву собственно единого литературного процесса, к нарушению понимания действительного характера преемственности.

Укоренившаяся традиция хронологического деления истории литературы по векам мешает раскрытию подлинных, богатых и конкретных связей между хронологически близкими явлениями. Фактически понятие или термин «XIX век» несет в себе лишь одну информацию: начался новый век. Литература этого века определялась и обусловливалась своими закономерностями, своими обстоятельствами. Вот почему сам по себе термин «XIX век» не вооружает исследователя знанием закономерностей историко‑литературного развития: их еще надо тщательно изучить; не открывает ему очевидных и реальных фактов непрерывности литературного процесса, но толкает к неверным выводам – в новый век литература начинает развиваться как бы заново; внимание сосредоточивается на характерном для XIX столетия, тем самым связи с завершившимся веком оказываются обрубленными.

Отражение создавшегося в науке положения мы можем найти во многих книгах по истории литературы XIX в. В последнем коллективном труде, например, вопрос преемственности развития на рубеже двух веков решается кратко и категорично: «Угасание литературных направлений XVIII века: последние произведения Державина, Радищева, Карамзина».[[1124]]

«Угасание» – формула, противоречащая фактам. Утверждение, что последние произведения Державина, Радищева и Карамзина свидетельствуют об угасании их талантов, нужно только для того, чтобы обосновать исключение крупнейших писателей XVIII в. из литературного движения начала нового столетия.

Исключение их искажает подлинную картину историко‑литературного развития. Творчество Державина в 1800‑е гг. достигает своего расцвета, но именно оно искусственно изымается из литературы нового века. Сам поэт объявляется «развалиной». Деятельность Карамзина замалчивается, хотя именно в первую четверть нового века была им создана «главная книга» – «История государства Российского», – она «отдается на откуп» историкам и отлучается от литературы. Крылов выступил баснописцем, но о нем говорится без учета сделанного им в последние два десятилетия XVIII в. А Крылов был одним из тех писателей, который с особой наглядностью продолжал в баснях традиции литературы XVIII в.

Недооценивается значение литературного наследия Радищева для писателей первой четверти нового столетия. Напомним, что в 1801 г. он написал «Осмнадцатое столетие», по словам Пушкина, лучшее свое стихотворение. Более того, распространявшиеся в списках «Путешествие из Петербурга в Москву», и ода «Вольность», и произведения, изданные сыновьями в «Собрании сочинений» (1806–1811), получили признание современников, сыграли важную роль в передаче эстафеты новому поколению писателей.

Единственным объяснением существования подобных концепций является желание историков литературы прежде всего подчеркнуть величие русской литературы XIX в., громадность ее достижений. Действительно, литература эта добилась воистину беспримерных и непревзойденных успехов. Но нельзя забывать и о том, что они в известной мере были обеспечены крупнейшими художественными открытиями и идейными завоеваниями писателей XVIII в., исторически обусловлены тем богатым и разнообразным наследством, которое и было ими передано своим наследникам.

1800‑й год не прервал развития направлений, тенденций, особенностей новой и быстро формировавшейся на протяжении XVIII в. русской литературы: завершались они в восьмисотые, десятые, двадцатые и даже в тридцатые годы.

Идейное и художественное своеобразие русской литературы XVIII в. состояло и в том, что в результате ускоренного развития важнейшие проблемы Возрождения самостоятельно решались в эпоху Просвещения. Продолжался этот процесс до 30‑х гг. XIX столетия.

Россия еще в эпоху Предвозрождения усваивала отдельные элементы европейского гуманизма. В XVIII столетии процесс усвоения не только усилился, но и приобрел характерные особенности. Проявлялось особое внимание к возрожденческому изображению полноты характера, которая делала людей эпохи Возрождения цельными людьми, – отсюда, между прочим, возраставший из десятилетия в десятилетие интерес к Шекспиру. Этот интерес обострился в первую треть XIX в. Оттого‑то Пушкин, определяя роль Шекспира, и мог назвать его «отцом нашим».

Но гуманизм Возрождения не просто осваивался, но и был критически рассмотрен и дополнен тем, что рождалось на национальной почве, что определяло выработку идеала человека. Русские писатели XVIII в. сделали первые робкие шаги по пути его художественного воплощения. Накопленный опыт и был передан как эстафета литературе XIX столетия.

Идеал человека западного Возрождения, выступивший в облике, приданном ему новым временем, был усвоен многими литературами Европы в XVIII и XIX вв. Им и выпала миссия запечатлеть трагические результаты эгоистического самоутверждения личности. Идеал человека, выдвинутый в России в эпоху, когда решались свои возрожденческие проблемы, вдохновлял великих русских писателей XIX столетия. Их творчество приобрело всемирный характер еще и потому, что раскрывало антигуманизм философии индивидуализма, что в эпоху общеевропейского торжества буржуазной идеологии они открывали личности иной, внеэгоистический путь самореализации.

Белинский в статьях последних лет утверждал, что важнейшей закономерностью развития русской литературы XVIII в XIX вв. было нараставшее ее сближение с действительностью. Он писал: «… до Пушкина все движение русской литературы заключалось в стремлении… сблизиться с жизнью, с действительностью».[[1125]] Это сближение с еще большей интенсивностью осуществлялось в период послепушкинский.

Данная закономерность и обусловливала размах, энергию и сложность литературно‑эстетической борьбы на протяжении XVIII в. Классицизм, выполнив свою историческую миссию создания новой, жанрово богатой, гражданственной в своих лучших образцах, сатирической в своем главном устремлении литературы, с конца 1770‑х гг. стал подвергаться нападкам нового поколения писателей. Выражением потребности времени – укреплением и расширением связей литературы и искусства с жизнью – и явилась «революция в искусстве», начавшаяся во Франции, а затем захватившая другие страны, в том числе и Россию.

Преодоление канонов классицизма осуществлялось не сразу, не вдруг, но мучительно и долго (оно продолжалось и в первые десятилетия XIX в.), в напряженных исканиях, не всегда успешных. В то же время художественные искания не всегда были безрезультатными: они часто приводили к замечательным открытиям. Было сделано главное: заложен фундамент новой современной литературы, открыта и утверждена тема личности, которая получила свое наиболее полное осуществление в двух направлениях – сентиментализма и просветительского реализма. Сентиментализм непосредственно подготавливал расцвет русского романтизма в начале XIX в. Просветительский реализм получил свое замечательное продолжение и развитие в баснях Крылова и комедии Грибоедова «Горе от ума».

Гениальное творчество Пушкина завершало ту эпоху, когда активно решались проблемы Возрождения. Оно явилось рубежом в истории русской литературы, высшим синтезом предшествовавшего литературного развития и принципиально новым этапом реалистического искусства слова. Пушкин выступил наследником и продолжателем «революции в искусстве» XVIII – начала XIX в., собирателем опыта как первых реалистов – «поэтов действительности», так сентименталистов и романтиков – этих «поэтов чувства и сердечного воображения», преодолев при этом односторонность раскрытия человека, свойственную тем и другим, навсегда освободив литературу от той исторически обусловленной художественной ограниченности писателей прошлого, которая порождала эстетическую невыдержанность их творчества.

Полувековой период в новейшей истории Европы (с середины 70‑х гг. XVIII в. до середины 20‑х гг. XIX столетия) насыщен громадными и важными по своим социальным, политическим и идеологическим последствиям событиями. Вспомним их: это американская и французская революции и крупные восстания (в том числе пугачевское и декабристское в России), это крушение основ феодальной системы и мощное развитие буржуазного строя, буржуазной цивилизации и буржуазной идеологии во многих странах и одновременное обнаружение и проявление роковых противоречий капиталистического общества, которые обусловили рождение утопического социализма. Это поражавшие своими масштабами национальные и освободительные войны, и прежде всего Отечественная война 1812–1814 гг., которая привела к многим политическим изменениям в Европе.

Провожая XVIII век и поэтически обобщая его великий опыт, Радищев писал в стихотворении «Осмнадцатое столетие»:

О незабвенно столетие! радостным смертным даруешь

Истину, вольность и свет, ясно созвездье во век;

Мудрости смертных столпы разруши́в, ты их паки создало;

Царства погибли тобой, как раздробленной корабль;

Царства ты зиждешь; они расцветут и низринутся паки;

Смертный что зиждет, всё то рушится, будет всё прах,

Но ты творец было мысли; они же суть творения бога;

И не погибнут они, хотя бы гибла земля.[[1126]]

Данный полувековой период, органически связывавший два столетия, оказался знаменательным еще и потому, что именно тогда проходил сложный и трудный процесс преодоления господствовавшего до той поры метафизического способа мышления и выработки исторического взгляда на явления мира.

Повышенный или возраставший по разным причинам в ту или иную пору интерес к истории вообще, к античной или европейской, к Востоку или отечественному прошлому в частности, появление исторических тем, сюжетов и образов в искусстве и литературе, утверждение жанров исторической трагедии, повести, баллады и т. д. – все это само по себе ни в коей мере не является признаком или симптомом формирования историзма.

Историзм начинается с преодоления (в той или иной степени) метафизического подхода к истории, т. е. с преодоления такого взгляда, когда отдельное событие рассматривается обособленно, вне связи с другими, вне процесса и развития, как проявление случайности и т. д. Историзм означал рождение нового взгляда на события прошлого, закладывал фундамент научной философии истории.

Историзм вырабатывался и формировался постепенно усилиями деятелей науки и литературы многих стран, в условиях теснейших международных научных, литературных и общекультурных связей и взаимодействий. Вне этих широких и глубоких связей невозможно и научное изучение становления концепций историзма в национальных культурах. Вклад каждой страны и участие этих стран в общем процессе выработки исторического мышления изучен до сих пор слабо. В то же время, должно отметить, что много сделано в области монографического исследования творчества виднейших представителей нового направления в исторической науке – И. Г. Гердера, В. Скотта, Ф.‑П.‑Г. Гизо, О. Тьерри и др.

Меньше всего изучена история развития историзма в России. Практически ее начинают с Пушкина, а хронологически – с середины 1820‑х гг., когда им была написана трагедия «Борис Годунов». Но что предшествовало завоеваниям Пушкина? На что он опирался? Каков путь формирования исторического мышления в России?

Вопросы эти важны для понимания подлинно исторического характера истории русской литературы конца XVIII и начала XIX в. Одной из причин отсутствия специальных работ, посвященных этой проблеме, является искусственный разрыв единого историко‑литературного процесса на основании традиционного деления литературы по векам.

В России, как и во Франции, Англии и Германии, были свои конкретные условия для начала преодоления метафизического взгляда на историю, для усвоения замечательных открытий отдельных ученых, писателей, философов эпохи Просвещения – Юма, Мабли, Гердера. При этом не должно забывать, что эти успехи зиждились на фундаменте важных и программных достижений просветителей в изучении и понимании истории. Именно они, отвергнув господствовавшие многие годы религиозные концепции истории, решительно поставили вопрос о закономерности общественного развития и даже о материальных факторах этой закономерности, сформулировали идею единства исторического процесса и прогресса в истории и т. д.

Вот почему Просвещение в известной мере подготавливало рождение исторического мышления, хотя историзм и формировался в борьбе с метафизикой просветителей. Оттого преодоление просветительской (метафизической) философии истории было не изменой великим идеям, а движением вперед.

Русские просветители внесли свою лепту в выработку исторического мышления. Наиболее крупный вклад был сделан Радищевым. Только отказ от метафизического мышления мог позволить Радищеву воистину диалектически определить и истолковать деятельность Петра I. Для него Петр I – и великий преобразователь, монарх, «название великого заслужившего правильно», и самодержец‑деспот, «который истребил последние признаки дикой вольности своего отечества». Он ничего не сделал для «утверждения вольности частной», но не потому, что был плохим монархом или жестоким человеком, а потому, что был царем, а «до скончания века» примера не будет, «чтобы царь упустил добровольно что‑либо из своея власти, седяй на престоле».[[1127]]





Дата публикования: 2015-03-29; Прочитано: 228 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.019 с)...