Глава двенадцатая. В старом Нью‑Йорке ужинали в семь часов, и, как правило, после ужина наносили визиты

В старом Нью‑Йорке ужинали в семь часов, и, как правило, после ужина наносили визиты. И хотя в окружении Ачера эта привычка зачастую высмеивалась, многие по‑прежнему продолжали ей следовать. Молодой человек шел с Вейверли‑Плейс по опустевшей Пятой Авеню. Проезжая часть была свободна, и только возле дома Реджи Чиверса (в тот вечер Чиверсы устраивали званый ужин в честь князя) толпились экипажи.

Пожилой джентльмен в теплом пальто и кожаных перчатках поднялся по ступенькам, выложенным из коричневого камня, и растворился в освещенном газовым рожком холле.

Миновав площадь Вашингтона, Ачер отметил про себя, что старый мистер Дюлак заехал навестить своих родственников, Дедженитов, а когда молодой человек проходил мимо Вестент‑стрит, он заметил мистера Скипворда, судя по всему, направлявшегося к старушкам Ланнингс. Пройдя чуть дальше по Пятой Авеню, Ачер увидел, как в дверях собственного дома появился Бьюфорт. Как тень он промелькнул в свете фонарей, сел в карету и укатил в неизвестном направлении (о котором, вероятно, вообще не стоило упоминать).

Спектакля в Опере не было, и Ачер не припоминал, чтобы кто‑нибудь из людей их круга созывал в тот вечер гостей. Должно быть, поэтому поздний выезд мистера Бьюфорта был овеян глубокой тайной. Ачер подозревал, что Бьюфорт держал путь к маленькому домику на Лекингтон‑Авеню, на окнах которого недавно появились веселенькие занавески и цветочные ящики. Перед его свежевыкрашенной дверью часто видели знакомый экипаж канареечного цвета мисс Фанни Ринг.

Помимо маленькой, скользкой пирамиды, символизировавшей самую верхнюю часть общественной иерархии Нью‑Йорка (мир миссис Ачер и остальных), существовала еще тонкая прослойка общества, отказывавшаяся причислять себя к какой бы то ни было структуре вообще. То был независимый мир художников, музыкантов и писателей. Несмотря на всю неординарность путей самовыражения, люди, принадлежавшие к этой разобщенной среде, пользовались вполне заслуженным авторитетом. Но они предпочитали общение с себе подобными. В былые дни, когда дела еще шли в гору, Медора Мэнсон собирала публику на «литературные вечера». Но вскоре эта затея канула в Лету, поскольку профессиональные литераторы упорно отказывались на них приходить.

Других членов общества тоже неоднократно посещала идея создания литературных салонов. К примеру, в доме Блэнкеров (чье семейство было представлено энергичной и речистой маман и тремя дочерьми, прекрасно ее пародировавшими) можно было встретить Эдвина Буфа с Патти и Вильямом Винтером. Сюда захаживал популярный шекспировский актер Джордж Ригнольд; здесь собирались издатели, музыкальные и литературные критики.

Миссис Ачер и люди ее круга испытывали определенную неловкость при общении с богемной публикой. Люди искусства казались им странными, живущими в вымышленном, иллюзорном мире, состоящем из одних абстракций; понять до конца их было невозможно. Впрочем, в семействе Ачеров и их окружении всегда высоко ценились литература и искусство. Миссис Ачер частенько повторяла своим детям, что «сливки общества» стали бы более рафинированными, если бы к ним причислили таких людей, как Вашингтон Ирвинг, Фитцгринс Галлек и автора поэмы «Виновный эльф». Наиболее именитые авторы этого поколения были джентльменами по происхождению. Возможно, среди «поэтов толпы», не нашедших общественного призвания, и встречались люди, не менее талантливые, аристократы по духу. Но поскольку их происхождение, внешний вид, прическа, манера общения оставляли желать лучшего, старый Нью‑Йорк их не принял и считал чудаками.

«В дни моей молодости, – говаривала миссис Ачер, – мы знали всю богему с Баттери и Кэнал‑стрит. Надо сказать, только те из них, кому удалось сделать себе имя, владели собственными экипажами. Тогда не было проблем с поиском свободного места. Это теперь все вокруг заставлено, так что и яблоку негде упасть».

Только старая миссис Мингот, свободная от каких бы то ни было предрассудков, в том числе и сословных, толстокожая, как настоящая парвеню, умела наводить мосты и свободно общаться с любой богемой. Но она никогда не брала в руки книги, а на картины и вовсе не обращала внимания; музыка волновала ее лишь тогда, когда пробуждала воспоминания о знойных итальянских ночах и ее былом триумфе в Тюильри. Пожалуй, еще Бьюфорт, для которого, как и для старой Мингот, не существовало никаких преград, мог бы без особого труда найти общий язык с богемной публикой. Но его роскошный особняк и лакеи в шелковых чулках являлись естественным препятствием на пути к общению с лицами, не принадлежавшими к их кругу. Кроме того, как и старая Мингот, он не питал особого пристрастия к литературе; профессиональных литераторов он называл «писаками» и был убежден, что они продают свое перо и пишут только то, что доставляет удовольствие состоятельным людям. И ни один из знакомых Бьюфорта, достаточно богатых для того, чтобы их мнение имело вес в его глазах, ни разу не возразил ему.

Ньюлэнду Ачеру все эти вещи были известны чуть ли не с пеленок. Он безоговорочно принимал их, как часть своей вселенной. Он знал, что в ряде других стран общество устроено так, что известные художники, поэты, писатели, люди науки или актеры не менее почитаемы, чем князья; он не раз пытался представить себе, каким стало бы их общество, если бы в гостиных и салонах преобладали разговоры о Мериме (его «Письма к незнакомке» были настольной книгой Ачера), Теккерее, Браунинге или Уильяме Моррисе.

Но вряд ли отыскался бы человек, способный претворить подобные мечты в жизнь в таком городе, как Нью‑Йорк. Поэтому, их можно было бы назвать бесплодными. Ачер знал почти всю нью‑йоркскую «пишущую братию», многих музыкантов и художников: он знакомился с ними в Сенчери, музыкальных и театральных клубах, которые только начинали создаваться в городе. Он получал удовольствие от общения с ними на всевозможных вечерах, но смертельно скучал в салоне у Блэнкерсов, где знаменитостей атаковывали назойливые и экстравагантные поклонницы, считавшие их, по‑видимому, чем‑то вроде своих трофеев. И даже после того, как ему удавалось поговорить с Недом Винсетом, он неизменно возвращался домой с мыслями о том, что все его друзья‑аристократы варятся в собственном соку, и что их круг общения слишком замкнут. Для того, чтобы его расширить, считал он, нужны радикальные решения. Так или иначе, выход был только один: в постоянном общении с творческими людьми.

Ачер думал обо всем этом, пытаясь представить себе общество, которое покинула графиня Оленская. Она столько выстрадала, и, возможно, на ее долю выпадали и некоторые запретные радости. Он вспомнил, как она удивилась, когда выяснилось, что ее бабушка, Кэтрин Мингот, и Велланды решительно возражают против того, чтобы она жила в «богемном» квартале, заселенном одними «писаками». Члены ее семейства боялись вовсе не опасностей, которые могли подстерегать ее там: им не нравилось, что ее будет окружать беднота. А еще они боялись, как предполагала графиня, что ее напичкают какими‑нибудь бредовыми идеями, почерпнутыми из литературы. Сама она этого не боялась, и вся ее гостиная была буквально завалена книгами, лежавшими в «живописном беспорядке». В основном, это были романы, и Ачера привлекли новые имена и названия. «Поль Бурже, Гюисманс, братья Конкорт», – читал он… Ачер размышлял над всем этим, пока ехал к графине. Оказавшись у дверей ее дома, он снова напомнил себе о том, что у нее несколько иные ценности, чем у него самого и его близких, и поэтому ему придется сделать над собой невероятное усилие и подстроиться под нее. Иначе он не сможет быть ей полезен в сложной ситуации, в которую она попала.

Настасья отворила двери, таинственно улыбаясь. В холле, на тахте, лежали соболий полушубок, театральный цилиндр, на шелковой подкладке которого был вышит золотом вензель Ю.Б., и пара кожаных перчаток. Сомнений не было: все эти дорогостоящие вещи принадлежали Юлиусу Бьюфорту.

Ачер разозлился, причем до такой степени, что уже хотел было нацарапать пару слов на обратной стороне визитной карточки, развернуться и выйти. Но тут он вспомнил, что когда писал мадам Оленской записку с просьбой принять его, то совсем забыл предупредить, что хочет переговорить с ней с глазу на глаз. Поэтому в том, что она также пригласила и других гостей, была и его доля вины. Он вошел в гостиную с твердым намерением игнорировать Бьюфорта и пересидеть его.

Банкир стоял, прислонившись к камину, покрытому сверху старой гобеленовой дорожкой, на которой поблескивал канделябр с церковными свечами из желтого воска. Облокотившись о каминную полку, Бьюфорт выпятил грудь и выставил вперед левую ногу в лакированном ботинке. Он улыбался хозяйке дома, уютно устроившейся на софе, поставленной под прямым углом к камину. Позади нее стоял стол, весь уставленный цветами. Мадам Оленская полулежала на софе, вдыхая аромат орхидей и азалий (судя по всему, из оранжереи Бьюфорта). Свою руку в широком рукаве, обнаженную до локтя, она подложила под голову.

Обыкновенно, леди, принимавшие по вечерам, носили так называемые «домашние вечерние туалеты». Это были длинные шелковые платья с неглубоким декольте и оборками из кружев. Предпочтение отдавалось лифам со вставками из китового уса и длинным рукавам с кружевными манжетами, закрывавшими всю руку, за исключением запястья: на нем обычно красовались итальянские золотые браслеты или бархотки. Но мадам Оленская, пренебрегавшая традициями, была облачена в длинный халат из красного бархата, отороченный у горловины блестящим черным мехом. Ачер вспомнил, что во время своего последнего визита в Париж он видел портрет работы одного новомодного художника, Карлюса Дюрана, чьи картины произвели настоящий фурор на выставке. На нем была изображена дама, одетая в такой же широкий халат. Ее подбородок утопал в отороченном мехом воротнике.

В одеянии графини, несомненно, было что‑то вызывающее. Высокий воротник, наполовину закрывавший шею, вечером, в жарко натопленной гостиной? И руки, обнаженные до локтя… Но в целом вид у нее был довольно эффектный.

«Боже Всемогущий! Целых три дня в Скайтерклифе! – сказал Бьюфорт своим громким, чуть насмешливым голосом, когда Ачер вошел. – Не забудьте прихватить с собой все ваши меха и грелку».

«Но зачем? Что, дом такой холодный?» – спросила она, протягивая Ачеру левую руку для поцелуя, что было несколько неожиданно для него.

«Нет, его хозяйка», – усмехнулся Бьюфорт, приветствуя молодого человека беззаботным кивком головы.

«Да, но мне она показалась такой доброжелательной! Она ведь сама приезжала, чтобы пригласить меня туда. Бабушка сказала, что мне обязательно нужно съездить».

«Ну, то бабушка!.. А я вам говорю, что вы много потеряете, если поедете. Вы пропустите отменный устричный ужин, который я хочу заказать в Дельмонико в следующее воскресенье для вас, Кампанини и Сальчи и еще кое‑кого».

Графиня перевела взгляд с банкира на Ачера. По всей вероятности, она колебалась.

«Вы искушаете меня! – произнесла она. – После того вечера у миссис Страферс я еще не встречала ни одного художника!»

«А с кем из них вы хотите познакомиться? Я знаю двух или трех маститых художников, с которыми довольно приятно общаться. Так что мог бы устроить для вас встречу с ними, если пожелаете», – смело вмешался в разговор Ачер.

«Художники? Да разве они есть в Нью‑Йорке?» – спросил Бьюфорт. Своим вызывающим тоном он явно хотел подчеркнуть, что если у него в доме нет ни одной купленной в Нью‑Йорке картины, то о каких художниках может идти речь?

Но мадам Оленская сказала, обращаясь к Ачеру с присущей ей серьезной улыбкой: «Было бы чудесно! Я уже давно подумывала о знакомстве с драматическими актерами, певцами, художниками и музыкантами Нью‑Йорка. В дом моего мужа всегда приходили люди из богемной среды».

Слова «дом моего мужа» она произнесла даже с некоторым сожалением в голосе, как если бы с ними не были связаны одни из самых драматических воспоминаний ее жизни. Ачер взглянул на нее в растерянности, силясь понять, как могла она в столь ответственный момент, когда репутация ее была поставлена на карту, так легкомысленно говорить о прошлом, с которым собиралась порвать раз и навсегда? Или это было притворство?

«Я думаю, – продолжала она, обращаясь одновременно к ним обоим, – что человек приходящий вносит разнообразие в нашу жизнь. Это, пожалуй, ошибка – видеть одни и те же лица каждый день».

«Во всяком случае, это скука смертная, – проворчал Бьюфорт. – Но когда я стараюсь вас развлечь, вы охлаждаете мой пыл. Бросьте, соглашайтесь лучше на мой вариант! В воскресенье вам предоставляется последний шанс, ибо Кампанини уезжает в Балтимор и затем – в Филадельфию на следующей неделе. Я сниму номер и они будут петь для нас всю ночь напролет».

«Звучит заманчиво! Позвольте мне подумать… Можно я напишу вам завтра утром?»

Графиня говорила доброжелательно, и по ее голосу было трудно понять, склоняется ли она к тому, чтобы принять это предложение или нет. Бьюфорт почувствовал ее внутренние колебания и поскольку ему редко отказывали, он стоял возле нее, упрямо сдвинув брови.

«Почему вы не хотите сказать мне прямо сейчас?»

«Вопрос слишком серьезный, чтобы решать его в сей поздний час!»

«Так, по‑вашему, сейчас слишком поздно?»

Графиня встретила его взгляд с невозмутимым спокойствием.

«Да, – ответила она, – к тому же нам нужно поговорить о деле с мистером Ачером».

«Ясно», – протянул Бьюфорт. – И поскольку попытки удержать его с ее стороны не последовало, он слегка пожал плечами и, с деланным равнодушием, поцеловал ей руку (у него этот жест был хорошо отработан!)

Остановившись на пороге, он бросил Ачеру: «Кстати, Ньюлэнд, если вам удастся уговорить графиню задержаться в городе, считайте, что вы включены в список приглашенных на ужин».

С этими словами он вышел из комнаты своей тяжелой походкой.

На какой‑то момент молодой человек представил, что мистер Леттерблеяр уже сказал Элен о том, что он, Ачер, согласился вести ее дело. Но неуместность следующего замечания графини дала ему повод усомниться в этом.

«Так вы знакомы с художниками? Вы с ними накоротке?» – спросила она с неподдельным интересом.

«Ну, не то, чтобы накоротке, – замялся молодой человек. – Богема живет здесь обособленно, у нее – свой круг общения».

«Но вас волнует искусство?»

«Безмерно. Когда я в Париже или Лондоне, я стараюсь не пропускать ни одной выставки. Мне хочется идти в ногу с веком».

Она взглянула на кончик своей атласной туфельки, которая выглядывала из‑под ее длинного халата.

«Я тоже долгое время увлекалась всем этим. И возможностей у меня было немало. Но теперь я хочу отойти от этого».

«Отойти? Но почему?»

«Я собираюсь порвать со всем, что меня связывает с моим прошлым, и стать такой же, как и все в Нью‑Йорке».

Ачер покраснел.

«Такой же, как все, вы никогда не станете», – сказал он.

Она слегка приподняла брови.

«Вот как? Если б вы знали, как мне этого хочется!»

Ее лицо вдруг погрустнело и стало напоминать трагическую маску. Она чуть подалась вперед, обхватив колени тонкими руками, отвела от него взгляд и посмотрела в дальний угол комнаты, погруженной в полумрак.

«Хочу избавиться от всего этого!» – повторила она.

Ачер помолчал немного, а потом откашлялся и сказал:

«Да, я понимаю. Мистер Леттерблеяр рассказал мне о вашем намерении подать на развод».

«В самом деле?»

«Именно поэтому я и пришел. Он попросил меня помочь вам. Знаете ли, я работаю в его фирме».

Графиня, казалось, была немного удивлена. И вдруг ее глаза просияли.

«Вы имеете в виду, что готовы взяться за это дело? Так я могу говорить об этом с вами, а не с мистером Леттерблеяром? Насколько это все упрощает!»

Ачер был тронут проявлением столь бурной радости с ее стороны, и его доверие к ней возросло вместе с чувством самоудовлетворения. Он убедился, что графиня раскрыла карты перед Бьюфортом, упомянув о деле лишь для того, чтобы поскорее спровадить его. Бьюфорт и в самом деле ретировался, и Ачер с удовлетворением почувствовал, что на сей раз победа осталась за ним.

«Что ж, давайте начнем разговор», – молвил он.

Но графиня все еще молчаливо сидела на софе, подложив под голову руку. Ее лицо, казавшееся таким бледным и напряженным, резко выделялось в полумраке на фоне темно‑красного бархатного халата. Она вдруг показалась Ачеру такой слабой и беззащитной, что ему даже стало жаль ее.

«Сейчас мне придется выслушать всю эту пренеприятную историю от нее самой,» – подумал он и поймал себя на том, что подобно своей матери и ее окружению, которых не раз критиковал за это, боится посмотреть правде в глаза. Ведь ему никогда не приходилось заниматься такими необычными делами! Он не был уверен, стоит ли называть вещи своими именами, и никак не мог отделаться от ощущения, что действие развивается на сцене или в романе. Он не был внутренне готов к тому, что ему предстояло услышать, и чувствовал себя, как школьник перед экзаменом.

Неожиданно мадам Оленская нарушила молчание.

«Я хочу быть свободной! Хочу зачеркнуть свое прошлое раз и навсегда!» – воскликнула она.

«Понимаю».

Ее щеки порозовели.

«В таком случае вы мне поможете?»

«Прежде всего, – он колебался, – я должен знать все или… почти все».

Она взглянула на него с удивлением.

«Вам известно о моем муже и о том, как я с ним жила?»

Ачер кивнул.

«А разве этого не достаточно? Разве нужно знать что‑то еще? Или в вашей стране к таким вещам относятся терпимо? Я принадлежу к протестантской церкви, а она разрешает разводы в подобных случаях».

«Конечно, такое не допустимо!»

Они снова надолго замолчали. Ачеру казалось, что в гостиной витает злой дух, вырвавшийся на свободу из письма графа Оленского. Молодому человеку почудилось даже, что он отчетливо видит его отвратительные гримасы. Все письмо занимало не больше страницы и содержало, по его собственному определению, использованному в разговоре с мистером Леттерблеяром, нелепые угрозы «отпетого негодяя». Но были ли они пустыми? На этот вопрос могла ответить лишь его супруга, графиня Оленская.

«Я ознакомился с бумагами, переданными вами мистеру Леттерблеяру,» – сказал он наконец.

«По‑моему, ничего омерзительнее просто быть не может!»

«Вы правы».

Она слегка переменила позу, прикрывая глаза рукой.

«Надеюсь, вы понимаете, – продолжал Ачер, – что если ваш муж и в самом деле явится в суд, – а в своем письме он прямо заявляет об этом намерении, – то…»

«Что тогда?»

«Вполне вероятно, что он наговорит столько неприят… столько всего, с чем вы никак не сможете согласиться. Он сделает публичное заявление, понимаете? И все, сказанное им, причинит вам боль, даже если…»

«Если что?»

«Будет совершенно необоснованным».

Она снова замолчала, и это молчание длилось так долго, что у Ачера, старавшегося не глядеть на ее бледное лицо, было достаточно времени, чтобы изучить форму другой ее руки, опущенной на колено. Он осторожно рассматривал кольца на ее безымянном пальце и мизинце, и не обнаружил среди них обручального.

«Но какой вред могут мне причинить его обвинения, даже если он осмелится высказать мне их публично?»

С его уст уже готовы были сорваться слова:

«Несчастная! После подобных обвинений здесь вам будет еще хуже, чем где бы то ни было!»

Но вместо этого его ответ прозвучал вполне в духе мистера Леттерблеяра:

«Нью‑йоркское общество – это довольно тесный мирок, в котором все друг друга знают. В Европе, где вы жили, все иначе. Несмотря на все привычные иллюзии, нашим обществом управляет небольшая горстка великих мира сего с весьма старомодными взглядами на жизнь».

Графиня не проронила ни слова, и он продолжал:

«Мы в особенности щепетильны, когда дело касается браков и разводов. Допустим, наше законодательство и допускает разводы, но наши моральные устои их не принимают».

«Никогда?»

«Ну, скажем так, в тех случаях, когда женщина, пусть даже безвинно пострадавшая, бросает вызов человеку, ее оскорбившему, и начинает вести себя… э… нетрадиционно.»

Графиня опустила голову и молчала. Ачер втайне надеялся, что она даст своим чувствам вылиться наружу и начнет бурно негодовать или все отрицать. Но ничего подобного не произошло.

Маленькие дорожные часы, стоявшие на столике рядом с ее локтем, тихонько тикали; в камине хрустнуло и развалилось на две половинки полено, подняв при этом сноп искр. Казалось, вся гостиная, погруженная в полумрак, ждала ответа вместе с Ачером.

«Да, – прошептала она, в конце концов, нарушив молчание. – Именно об этом и предупреждали меня мои родные».

Он слегка вздрогнул и потом кивнул: «Это вполне естественно…»

«Наши родные», – поправила она сама себя, и Ачер покраснел. «Вы ведь скоро станете моим кузеном!» – добавила она мягко.

«Надеюсь».

«И вы разделяете их взгляды на жизнь?»

Вместо ответа он поднялся и сделал несколько шагов по комнате, рассеянно глядя на старый персидский ковер на противоположной стене. Потом он остановился и в нерешительности взглянул на графиню. Разве мог он ей ответить сейчас, что вполне солидарен со своими будущими родственниками в вопросах морали, что если в словах ее мужа есть хотя бы сотая доля правды, то…

«По правде говоря, – начал он, когда почувствовал себя в состоянии говорить, – не понимаю, что вы выиграете от того, если станете мишенью всей этой грязной клеветы?»

Он посмотрел на пламя, догоравшее в камине.

«Мою свободу! Полагаю, она чего‑нибудь стоит!»

В этот момент Ачер вдруг подумал, что намеки на ее тайную связь, содержавшиеся в письме, – чистая правда, и что она хочет освободиться ради того, чтобы выйти замуж за своего любовника. Но, как же дать понять ей, если она и в самом деле вынашивает этот план, что закон их штата в данном случае не на ее стороне?

Стоило Ачеру об этом подумать, как его начала разбирать досада. Он сказал нетерпеливо: «Но разве сейчас вы не свободны, как птица? Здесь вас никто не трогает! Мистер Леттерблеяр сообщил, что пока вам нечего беспокоиться о финансовой стороне вопроса».

«О, да», – с некоторым безразличием произнесла она.

«И что же, теперь вы не прочь испить чашу позора до конца? Подумайте о той шумихе, которую поднимут газеты! Все, конечно, понимают, что это глупо и несправедливо, но так уж заведено».

«Я знаю, знаю», – прошептала она еле слышно, и он снова почувствовал острую жалость к ней. Он уже раскаивался в том, что высказался столь резко.

«В делах о разводе почти всегда интересы обеих сторон приносят в жертву на алтарь общепринятой морали. Видите ли, люди посторонние стремятся, во что бы то ни стало, сохранить чужие семьи, – особенно, если в них есть дети», – говорил он сбивчиво, нарочно пуская в ход книжные выражения, лишь бы не называть вещи своими именами. Графиня не произнесла ни единого слова, которое могло бы пролить свет на всю эту нелицеприятную историю, а он не хотел, чтобы она думала, будто ему так уж приятно копаться в ее прошлом. Лучше действовать, как это заведено в Нью‑Йорке, со всей осторожностью, чем бередить свежую рану, которую он не в состоянии излечить.

«Я считаю своим долгом, – продолжал он, – помочь вам научиться видеть все эти вещи в том свете, в котором их видят люди, любящие вас. Я имею в виду Минготов, Велландов, Ван‑дер‑Лайденов, ваших друзей и родственников. Не правда ли, с моей стороны было бы нечестно не пояснить вам, как они относятся к подобным вопросам?»

Все это он произнес на одном дыхании, почти с мольбой в голосе, стараясь не вслушиваться в воцарившуюся в гостиной зловещую тишину.

Графиня отозвалась, точно эхо: «Да, конечно, это было бы нечестно.»

Огонь в камине догорел, и одна из ламп тоже погасла. Мадам Оленская поднялась, зажгла ее и снова подошла к камину. Она осталась стоять подле него и на свое место на софе так и не вернулась. По всей вероятности, это означало, что разговор окончен. Ачер тоже поднялся.

«Хорошо, я сделаю все, что вы хотите», – отрывисто сказала она. Ачер почувствовал, как кровь застучала у него в висках. Его тронуло, что она вот так просто сдала все позиции без всякого сопротивления.

Внезапно он взял ее за обе руки.

«Я… я и в самом деле хочу помочь вам, Элен!» – сказал он смущенно.

«Вы и в самом деле помогаете мне. Доброй ночи, мой кузен!»

Он склонился и поцеловал ее руки, – такие холодные, и безжизненные. Но она убрала их, и Ачер направился к двери. В холле, в слабом свете газовых рожков, он отыскал свое пальто и шляпу и вышел на улицу, в морозную ночь, давая волю своему запоздалому красноречию.