Глава 13 Я – натурщица?

Целую неделю Тони не вылезал из офиса: готовил рекламную кампанию для новой коллекции, создавал специальный художественный отдел кукол, подыскивал мастеров по платью, прическам. Каждый вечер он сообщал нам с мамой все новые подробности о предстоящем «кукольном проекте». Мать в отличие от меня интересовалась всеми нюансами и подробностями. Я была подавлена. Я ждала. Наконец со служебными хлопотами было покончено, студия в хижине подготовлена, и Тони объявил, что первый сеанс состоится завтра утром. Кровь прилила к моему лицу, екнуло сердце. А мать вздохнула с облегчением. Тони предложил тост – за новое поколение таттертонских игрушек.

– И за Ли! – добавил он, блестя лазурными глазами. – За первую мою модель.

– За Ли! – подхватила мать, зазвенев хрустальным смехом. Они переглянулись, как заговорщики, выпили по бокалу шампанского, будто знаменуя начало нового этапа в жизни.

– Что мне надевать завтра? Что брать с собой? Как причесаться? – в беспокойстве спрашивала я.

– Не мудри, будь естественной, Ли, – отвечал Тони. – В тебе столько жизни, прелести, что никакие ухищрения не потребуются.

Я обернулась к маме и заметила, что она смотрит на мужа задумчиво и нежно. И удовлетворенно. Я знала, что ее радует: Тони, увлеченный своей идеей, не станет какое-то время домогаться ее.

Я никак не могла заснуть в ту ночь, все думала о предстоящем испытании. Вечером с мамой мне так и не удалось поговорить, потому что, вернувшись после игры в бридж, она недвусмысленно дала понять, что утомлена и хочет спать. Тони этим известием был огорчен не меньше, чем я.

Утром после завтрака он повел меня через лабиринт в хижину. Тони показался таким оживленным и довольным, что я совсем сникла. Он заметил мое смущение и успокоил:

– Не волнуйся. Освоишься в новой роли и замечать ее перестанешь. Тебе даже понравится. Я знаю, я со многими натурщицами работал.

– Правда?

– Конечно. Я брал уроки живописи, графики и ваяния сначала в колледже, потом частным образом здесь, в Фарти. – Он наклонился ко мне, как будто сообщал секретные сведения. – Я с одиннадцати лет пишу обнаженную натуру. – Я ужаснулась. – Да-да. Так что перед тобой художник с большим опытом.

Тони вел меня через лабиринт уверенно и смело, не задумываясь, какой выбрать коридор и где свернуть.

– Постороннему человеку все эти кусты кажутся одинаковыми, – говорил он по дороге, – но не мне. Я рос вместе с ними и знаю каждую веточку. Аллеи так же отличаются друг от друга, как день и ночь. Пройдет время, ты сама будешь знать лабиринт, словно свои пять пальцев.

В хижине снаружи ничего не изменилось, только ставни оказались закрыты. Внутри было больше перемен. Разумеется, появился мольберт, ящик с красками, карандаши, эскизные листы. Все это, как и принадлежности для ваяния, лежало на большом металлическом складном столе. Стол заменил почти всю мебель, прежде находившуюся в большой комнате. По обе стороны мольберта стояли две высокие лампы, направленные на небольшую кушетку у стены.

– Садись, – указывая на нее, сказал Тони, – расслабься и думай о приятном. Мне нужно еще несколько минут на подготовку.

Он начал разбирать «инструмент», а я сидела и смотрела на его лицо – красивое, сосредоточенное, вдохновленное; такое лицо часто бывало у маленького Троя, когда он углублялся в творчество.

В то утро на мне была простая белая блузка с короткими рукавами и легкая голубая юбка. Подстриженные волосы щекотали шею и плечи. Ни духов, ни помады я решила не использовать.

– О’кей. – Тони наконец повернулся ко мне. – Начнем с лица. Смотри на меня с легкой-легкой улыбкой. Я не хочу, чтобы наша первая кукла сияла, как клоун в цирке. Такие игрушки пусть в дешевых лавках продаются. А наша кукла отразит твою природную, глубинную красоту. У нее будет твое очарование и твой нежный взгляд.

Я не знала, что сказать. Неужели это правда? Неужели я очаровательна и у меня нежный взгляд? Наверное, так. Видимо, Тони, как истинный художник, давно заметил во мне эти качества, иначе не выбрал бы меня своей первой моделью. Не стал бы он напрасно так говорить, чтобы лишь подбодрить меня!

И тут я ощутила на себе его взгляд. Тони будто впитывал мои черты, пропускал через себя, чтобы перенести их на бумагу. Когда он начал наносить на лист первые штрихи, я ощутила свою причастность к большому искусству, к вечным ценностям… Даже сердце забилось сильнее. Отчим поднимал голову, бросал на меня взгляд, склонялся к мольберту, снова поднимал глаза, снова коротко смотрел на меня… Я старалась сидеть неподвижно, но давалось это, мягко говоря, с трудом.

– Замирать как камень не обязательно, – с улыбкой сказал Тони, заметив мои мучения. – Расслабься. Если ты шевельнешься – ничего страшного.

Я послушалась его совета.

– Ну что, легче?

– Да.

– Вот видишь. Работать будем с перерывами. Кстати, я позаботился и о ленче. На кухне большие запасы еды, – бодро сообщил он.

– А сколько будет длиться сеанс?

– Пара часов утром, потом неторопливый ленч и пара часов днем. Но перерыв можно сделать в любой момент.

Первые часы прошли на удивление быстро. Тони подозвал меня взглянуть на эскиз. Его предстояло перенести на холст. А пока сделаны были очертания лица, глаза, намечены нос и губы. Волосы, шея еще не существовали. Естественно, рано было давать оценки, но этот набросок показался удивительно талантливым.

– Это сырье, – сказал он. – Но, думаю, для начала неплохо.

– Ой, да это просто здорово!

– Ты знаешь, какое удивительное ощущение возникает, когда на чистом холсте появляются чьи-то живые черты! Сначала даже не сознаешь, что создатель этого – ты сам, но когда изображение обретает цвет, естественные пропорции, характер, кажется, что ты произвел на свет ребенка… Развитие человека – процесс длительный и прекрасный! Работая над холстом, я всегда воображаю, как мужское начало пробивает себе путь к заветной клетке, как пронзает ее оболочку – и мгновенно вспыхивает новая жизнь! Так и в искусстве – только здесь рождается красота, живая красота… и зачать эту красоту предстоит нам с тобой, Ли, – глухо, почти шепотом произнес Тони.

Опять я не знала, что сказать. От его пронзительного, обжигающего взгляда, вкрадчивого голоса я начала трепетать.

Тони заметил мое смятение, исступленное выражение его лица сменилось на веселое, и он рассмеялся.

– Только ты не пугайся! Я просто образно выразил свои мысли, – произнес он и вдруг склонил голову набок. – Скажи, Ли, а не появился у тебя в Уинтерхевене дружок-приятель?

– Парень, что ли? Да откуда? Мама требовала, чтобы выходные я проводила в Фартинггейле. Ты сам прекрасно знаешь, что все свободное время мы с тобой то на лыжах ходили, то на лошадях скакали, то…

– Конечно, но я думал, может, у вас бывали совместные занятия с мальчиками и ты с кем-то познакомилась, нет? – Тони лукаво улыбался.

– Нет. Мисс Меллори это не включала в программу, только танцевальные вечера иногда устраивала, но я на них не присутствовала, – не без досады сказала я.

– Ясно. Не расстраивайся, в следующем году, думаю, ты чаще будешь оставаться в Уинтерхевене. Я вижу, мальчиками ты интересуешься. А в старой школе у тебя не было парня?

– Вроде не было.

– Постоянного не было, а вообще был? – поддел он меня. – Кока-колу выпьешь?

– Да.

Отчим принес из кухни стаканы, наполнил их и стал пить, поглядывая на меня. Сначала я думала, он продолжает «работать» над эскизом, но ошиблась.

– А тот твой-не-твой парень… вы не целовались, а? – вернулся он к щекотливой теме.

– Нет, – быстро ответила я. И, конечно, покраснела.

А он, конечно, улыбнулся.

– Что ты, я маме твоей ничего не скажу.

– Говорить нечего, – твердо заявила я.

– Но ведь девочки целуют мальчиков, а мальчики целуют девочек. Это нормально. Или что-то изменилось в мире? Может, вместо поцелуев теперь рок-н-ролл?

– Нет, поцелуи были и есть, – ответила я, хотя опыта в этом не имела никакого.

– А как насчет французских поцелуев?

Тони придвинулся ко мне поближе. Я до недавнего времени не подозревала о существовании французских поцелуев, пока Мари Джонсон нас не просветила.

– Никак, – сухо молвила я в ответ.

– Но ты ведь знаешь, что это такое?

– Знаю.

– Знаю – но никогда на себе не испытывала? Это восхитительно. Ты, оказывается, невинна не только на вид. То есть ни один парень еще не касался твоего язычка в поцелуе, а?

– Я же сказала, – буркнула я. Зачем он меня дразнит?

Тони негромко засмеялся, но вдруг помрачнел.

– В этом нет ничего ни дурного, ни страшного, Ли, хотя твоя мама, похоже, крепко держится за это мнение. Впрочем, она и всего остального не жалует…

Осекшись, он стал глядеть в пол, потом поднял на меня глаза, но смотрел будто сквозь, в никуда… Лицо его было отрешенным. Я даже испугалась, настолько пустым был его взгляд. Вдруг Тони моргнул и вернулся к реальности.

– Ты поразила меня своей зрелостью, Ли. Поэтому я выбрал тебя в качестве модели. Ты такая благоразумная девушка, ведешь себя естественно и достойно. Уверен, ты оставила своих сверстниц далеко позади. Я прав?

Я пожала плечами. Порой наши девчонки казались мне глупыми и наивными, но, бывало, я начинала чувствовать себя дошкольницей, особенно когда подруги начинали делиться своим «женским опытом».

– Понимаю, развод родителей заставил тебя страдать, – продолжал отчим, – понимаю, что ты испытывала ко мне ненависть. Угадал? Ты считала меня виновником всех перемен? Не надо, не отвечай. Я понимаю тебя и, возможно, на твоем месте испытывал бы нечто подобное. Надеюсь только на то, что наши лыжные походы и прогулки верхом притушили ненависть ко мне, – грустно произнес Тони.

– Я не испытываю к тебе ненависти, – быстро откликнулась я. И не слукавила. С некоторых пор мои чувства к нему изменились.

– Да? Что ж, приятно слышать. Я хочу, чтобы мы с тобой были друзьями и даже больше.

Я молчала. Сейчас Тони смотрел на меня иначе, чем когда стоял у мольберта. Только на секунду я позволила себе встретиться с ним глазами и тут же вспыхнула, отвернулась: слишком пронзителен был его взгляд.

– Ладно, – сказал он, бесшумно хлопнув в ладоши, – пора возвращаться к работе.

Он встал к мольберту, а я села на кушетку.

– Я собираюсь рисовать тебя сверху вниз, спускаясь постепенно, потому что для меня крайне важны детали, – пояснил Энтони. – Хорошо, что на тебе эта блузка. Ты будешь открываться медленно, тогда у меня появится ощущение, что ты как бы вырываешься из холста на свет, как Венера из морской пены. Поэтому сейчас надо сделать контур тела. Встань вот так, руки спокойно опусти. – Я следовала его инструкциям. – Да! Вот так просто здорово. Молодец, – похвалил он меня, будто я выполнила сложнейшее задание.

Тони быстро зашуршал карандашом.

– Так, теперь расстегни блузку, приспусти ее с плеч. Пожалуйста, Ли, – торопил он меня, когда я окаменела от неожиданности. – Ну что ты, Ли. Просто приспусти с плеч – и все, – повторил он мягко.

Я нерешительно взялась за верхнюю пуговицу.

– Умница. Теперь следующую, – приговаривал Таттертон. Я расстегнула одну пуговку, вторую, третью и так до конца. – Вот и хорошо, вот и прекрасно. Теперь плечики откроем.

С расширенными, потемневшими глазами он делал быстрые штрихи, быстро поглядывая на меня.

– Руки сложи у груди… блузочку не бросай пока… вот так.

Я покорно выполняла его команды, стараясь как можно больше походить на Венеру, встающую из морской пены, но это медленное обнажение очень напоминало стриптиз, и я не могла избавиться от смущения. А Тони тем временем уже давно не сводил с меня глаз, даже не склоняясь к мольберту.

– Что такое? – глухо спросила я.

– Никак не могу уловить линию плеч… Похоже, что… – Он подошел, нервно поглаживая подбородок, оглядел меня с близкого расстояния – и вдруг аккуратно снял с плеч бретельки бюстгальтера. – Пожалуй так лучше. – Тони кивнул. – А теперь повернись.

– Повернуться? Кругом, что ли?

– Да, пожалуйста.

Я повиновалась.

– Вот сейчас блузочку мы опустим и руки чуть-чуть в стороны. Да! – полушепотом воскликнул он. – Прекрасно. У тебя такой изгиб шеи и линия плеч, что…

– Что? – быстро спросила я.

– Ничего страшного! – с легким смехом успокоил меня Тони. – Просто на какое-то мгновение я оказался в замешательстве.

Я услышала, как он снова подошел. А потом провел пальцами по коже. От его прикосновения я вздрогнула.

– Постарайся расслабиться, – прошептал он прямо в ухо. – Порою нам, художникам, необходимо осязать свою модель, чтобы все линии и изгибы остались в памяти рук, если можно так выразиться.

– Щекотно, – зачем-то сказала я. Тони я не видела, но знала, что губы его очень близко, ибо кожей ощущала жар дыхания.

– Ты позволишь? – вполголоса произнес он, взявшись за застежки бюстгальтера. Я даже не сумела ничего ответить. Сердце перевернулось в груди. – Мне нужно, чтобы со спины не было никаких помех, – так же тихо пояснил он. А я лишь кивнула. Все произошло очень быстро. Бретельки были уже спущены, поэтому ничто не мешало лифчику свалиться вниз. Я хотела поддержать его, но Тони успел перехватить мое запястье. Движения его были немного резки, но голос по-прежнему мягок: – Я же просил руки держать чуть-чуть в стороны.

Он отступил к мольберту. Я едва дышала, так что даже стоять было трудно. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем он заговорил снова:

– Дело движется. Неплохо. Я бы сказал, отлично.

Шевельнуться я не смела. Каково же будет его следующее распоряжение? Неожиданно он накинул на меня сзади простыню и скрепил ее у шеи как накидку.

– Я знаю, ты смущена, – чуть ли не шепотом сказал он, – но, поверь, это только подчеркивает свежесть образа. Ткань поможет нам создать настроение. Представим, что это та самая пена, из которой поднялась Венера. Сейчас надо снять всю оставшуюся одежду, не сбрасывая накидки. Ты будешь постепенно спускать ее, когда мы продолжим сеанс. А пока пойду посмотрю, что кухня припасла нам на ленч. Аппетит, признаться, я уже давно наработал.

Почему он велел раздеться, когда вот-вот будет перерыв? Может, считает, что мне так проще вернуться к работе? Тони вышел, а я начала раздеваться. Конечно, меня охватывали смущение и волнение, но тело отчего-то было напоено незнакомым теплом, а каждая клеточка будто наэлектризована. Спустив трусики, я ощутила такой приятный жар, какой испытываешь, ступив в ванну с жемчужной водой… Грудь напряглась и порозовела. Я поплотнее закуталась в простыню и стала ждать Тони. Но он сам позвал меня:

– Иди на кухню, Ли, я все приготовил!

На столике стояла тарелка с бутербродами и открытая бутылка красного вина. Тони наполнил два бокала. Я сидела не шелохнувшись. Тогда он с кельнерскими ужимками предложил мне угощение.

– Прошу, мадам!

– Спасибо. – Слабо улыбнувшись, я начала есть. В простыне на голое тело и с бутербродом в руке я чувствовала себя ужасно глупо, но Тони держался как ни в чем не бывало. У него большой опыт студийной работы, думала я, а сама старательно удерживала края накидки, так как при малейшем движении они распахивались. Есть и пить приходилось одной рукой.

– Как ты думаешь, девочки застенчивее, чем мальчики? – задал вопрос Тони. Он, бесспорно, заметил мою неловкость.

– Не знаю.

– А ты видела когда-нибудь обнаженного мальчика?

– Конечно, нет! – фыркнула я. Тони засмеялся. Я понимала, что он всего лишь дразнит меня, но нервничала от этого не меньше.

– Только не говори, что ни разу не видела знаменитой скульптуры «Мальчик Пис»! К тому же я уверен, что подружки в школе тебе рассказали немало интересного. Девчонки между собой всегда обсуждают мальчиков, так же как и мальчики обсуждают девочек. А уж если кому-то посчастливится увидеть мальчика голым… – Тони широко заулыбался. – Да это нормально. Это совершенно естественный интерес к противоположному полу.

Он глотнул вина. Молча взялась за бокал и я. Тони был прав. В нашем «клубе» действительно велось много таких разговоров. Элен Стивенс даже поведала, что однажды видела, как ее родственник мылся под душем… Я покраснела. Но, возможно, от вина.

Тони допил бокал и налил себе еще.

– Застенчивость, стыдливость – не позор и не порок, если только они не принимают уродливых масштабов, – вдруг глухо заговорил он. Улыбки на лице уже не было. Взгляд его стал застывшим и холодным. – Если жена запирается от мужа, когда ей надо переодеть платье… – Тони быстро взглянул на меня, будто услышал мое возражение, хотя я не издавала ни шороха. Я была как изваяние, которое еще только предстояло создать. – Почему жена не позволяет мужу смотреть на себя? Какой изъян, какое несовершенство может отвратить мужчину от любимой женщины? – Как у старухи, умудренной жизнью, Тони спрашивал у меня совета. – Почему в спальне нельзя зажечь свет? Почему нельзя раздеться, когда я рядом? – исступленно и устрашающе тихо бормотал он. Я молчала. – Кто мне ответит? Конечно, не ты. – Он опустил голову и выдохнул: – Она доводит меня до сумасшествия…

Я знала, что он говорит о моей матери, о своей возлюбленной жене. Действительно, чем я могла ему помочь? Наверное, все дело в том, что мать боялась своей наготы, точнее, того, что при свете она может выдать ее возраст. Но это вздор! У матери идеальная фигура, безукоризненная кожа, ей нечего опасаться.

Я доела бутерброд и рискнула сделать еще один глоток вина. Тони пребывал в оцепенении. Внезапно он вздрогнул и улыбнулся.

– Пора за работу, – сказал он, и мы возвратились в студию. – Как ты порозовела от вина, – заметил отчим. – Мне нравится этот тон. Надо его только уловить. – Он пощекотал мне пальцами шею, ключицу, плечо. – Ты бесподобна. Просто бесподобна, – прошептал он. – Ты как бутон, едва налившийся соком. – Глаза его пронзительно блестели. – Мне повезло, Ли. С такой красавицей-моделью успех обеспечен.

Он подошел к мольберту и энергично провел несколько линий, а потом с нарочитой беспечностью молвил:

– Сними застежку и приспусти простыню до талии, а голову поверни чуть влево.

Вот оно! Значит, до талии… Пальцы так дрожали, что я не могла справиться с примитивной застежкой.

– Давай-ка я помогу тебе! – Тони со смехом подошел ко мне, мягко убрал мои руки и расстегнул зажим. Я судорожно вцепилась в простыню. Но сдалась под уверенными и настойчивыми движениями его рук, а главное, под его завораживающим взглядом. Плохо помню, как он спускал с моей груди накидку, зато отчетливо услышала слова, доносившиеся из-за мольберта:

– Чудо, что за родинка под этой грудью! Такие мелочи оживляют натуру, придают, если хочешь, своеобразие. А наши куклы, как и люди, будут все разные!

Тони входил в творческий раж. Его волнение даже удивляло меня. Я тоже волновалась, но то были переживания совсем иного рода.

В этом состоянии Тони работал больше часа. Он что-то восклицал, бормотал, часто вздыхал или улыбался сам себе, качал головой, вроде бы не обращая на меня внимания. Но вдруг замер, закусил губу и нахмурился.

– Что такое? – сразу забеспокоилась я.

– Вот здесь я ошибся. Грубо ошибся. Нарушил пропорции и не воздал должного безупречным линиям твоего тела, – немного напыщенно признался он.

– Нельзя оставить это несовершенство?

– Нет. Все должно быть идеально в первой кукле Таттертона. – Он смотрел то на полотно, то на меня, потом прошел вперед. – Надеюсь, ты позволишь, – глухо сказал Энтони, – но нам, художникам, иногда надо закрывать глаза, чтобы избежать возможных ошибок.

– Но как ты будешь работать с закрытыми глазами? – изумилась я.

– Не забывай о других чувствах, кроме зрения. Художник может «видеть» руками, ушами и даже сердцем. Красивую птицу мы пишем, слушая ее звонкие трели. Зеленый луг – вдыхая запахи трав и цветов. А для ваятеля «пальцевое зрение» – основа основ. Без этого не превратить плоское изображение в объемное. – Он говорил все тише и тише, а я молчала. Возразить было нечего. – Ты просто постой спокойно минуточку и расслабься, – услышала я совсем близко его полушепот и тут же ощутила на теле горячие пальцы. – Да, вижу, да, – еле слышно бормотал Тони, не открывая глаз и водя руками по моим бедрам, плечам, все ближе подбираясь к груди. Я вздрогнула и даже немного отпрянула. – Тише, тише, не пугайся. Я вижу, теперь я вижу, теперь я знаю. – Он прерывисто дышал, глаза под опущенными веками двигались, будто он действительно «видел». Его руки продолжали «осмотр». Он положил ладони на груди, тихо сжал их сбоку, потом провел по соскам и вдруг застыл, чуть надавив на них пальцами.

С моим телом происходило что-то неведомое. О щекотке я уже не вспоминала, так как изнутри, из самых глубин, рвалась какая-то таинственная сила, наполнявшая каждую ворсинку. Что это – страх? стыд? восторг? Отчего голова кружится? Я не владела собой. Может быть, оттолкнуть его, сбросить эти горячие ладони? Неужели все натурщицы позволяют художникам ощупывать свое тело?

Колени у меня подогнулись, но в этот момент Тони снял руки с моей груди и отошел к мольберту, двигаясь осторожно, будто боясь расплескать образ, которым насытился… Потом он открыл глаза, схватил карандаш и быстро начал рисовать. Теперь он был сосредоточен и углублен в себя – ни единого лишнего звука, взгляда; зубы сжаты, глаза блестят – вот оно, вдохновение! Мое сердце колотилось, грозя выскочить из груди. Что он делал со мной? Для чего? Зачем я позволила ему это? Знает ли мама? Почему она не предупредила меня?

– Вот теперь все правильно! – воскликнул наконец Тони. – Сработало! – Он сделал еще несколько штрихов, отошел, чтобы оценить свою работу, удовлетворенно кивнул и отложил карандаш. – Все на сегодня, – объявил он. – Одевайся, а я пока все уберу и умоюсь.

Я быстро натянула одежду. Потом Тони пригласил меня посмотреть на результат.

– Что скажешь? – с жаром спросил он.

Лицо было сделано великолепно. Шея, подбородок, разрез глаз – все оказалось точь-в-точь «моим». А вот тело… тело было взрослым. Если сказать откровенно, это было тело моей матери.

– Очень хорошо, – сдержанно одобрила я. – Только я здесь гораздо старше.

– Дело в том, что я так тебя вижу. Графика и живопись не имеют ничего общего с фотографией. Художник создает образ, отталкиваясь от своего внутреннего мира, от воображения. Поэтому мне важно все – и звук твоего голоса, и улыбка, и тело… Надеюсь, ты понимаешь, почему я использовал «пальцевое зрение».

– Понимаю, – ответила я, хотя на самом деле ничего не понимала – ни волнения Тони, ни его внезапной досады, ни своих ощущений. Смесь стыда, восторга и страха была мне в новинку. Я даже решила поговорить об этом с мамой.

Но, когда мы с Тони пришли домой, выяснилось, что мать уехала. Она оставила записку, в которой сообщала, что собирается в Бостон, поужинать и сходить в театр, куда ее пригласили подруги. Для Тони это было такой же неожиданностью, как и для меня.

– Похоже, мы с тобой сегодня ужинаем в узком кругу, – процедил он и быстро ушел к себе.

Я отправилась в свои апартаменты. Смятенные чувства не покидали меня. Хорошо, что пришел Трой. Все эти ветрянки, пневмонии, аллергии превратили очаровательного мальчишку в тонкую былинку. Он был бледный, осунувшийся; солнце, которое теперь отпускалось ему строго по часам, не придало малышу ни румянца, ни загара. Под глазами темнели круги, он похудел, даже голосок его ослаб. Но по-прежнему, разговаривая с людьми, он освещал все тихим сиянием радости. Меня Трой сразу начал расспрашивать о кукле. Истинный Таттертон!

– Когда она будет готова, Ли? Через неделю?

– Не знаю, Трой. Сегодня Тони сделал только эскиз. Еще предстоит работа с красками, и только потом – ваяние. Ты ужинал, кстати?

Врачи велели держать мальчика на особом режиме питания. Он ел часто и малыми порциями и, конечно, теперь отдельно от взрослых. Мать моя, разумеется, только радовалась этому, а вот мальчик страдал. Ему и так было одиноко.

– Ужинал? Пил какой-то гоголь-моголь, – пожаловался он.

– Тебе это очень полезно, Трой. Это прибавит тебе сил, ты снова сможешь, как все ребята, бегать, плавать, скакать на лошади.

– Нет, не смогу, – просто и ужасающе уверенно сказал Трой. Его глаза вдруг стали точь-в-точь как порою у брата – пронзительные и холодные. – Я никогда не поправлюсь, да и не проживу долго.

– Трой! Что ты говоришь! Зачем ты говоришь такие ужасные вещи? – вскричала я.

– Затем, что это правда. Так доктор сказал моей воспитательнице. Я слышал.

– Что там наболтал твой доктор?! – завопила я, возмущенная тем, что медики позволяют высказываться в присутствии пациентов.

– Он просто сравнил меня со слабым растением, которое может погибнуть из-за порыва холодного ветра. А я могу умереть из-за любой простуды.

Я вгляделась в его лицо. Странно, но недуги состарили малыша. Он казался сейчас старцем в детском облике – столько мудрости было в его речах и столько печальной усталости в глазах. Для него прожитые месяцы превратились в годы, а часы – в дни. Возможно, что физические страдания открыли ему высшую правду, научили заглядывать в будущее… и он уже видел свою безвременную кончину.

– Трой, доктор просто озабочен тем, что у твоего организма низкая сопротивляемость. Но ты растешь, лечишься, очень скоро станешь здоровым и веселым. А потом – что значит «умру», Трой? А кто же будет моим братцем?

В его темных глазищах зажегся огонек.

– А ты никогда не откажешься от меня?

– Конечно, никогда.

– И ты не бросишь меня здесь одного?

– Как это? Здесь теперь мой дом. Наш с тобой дом.

Он улыбнулся, и мрачно-философское выражение слетело с его лица. Я притянула мальчика к себе и крепко обняла. Неожиданно по моим щекам потекли слезы. Трой заметил, что я плачу, и встревожился:

– Что с тобой, Ли?

– Ничего, Трой… это от счастья, что у меня есть маленький брат, с которым мы никогда не расстанемся.

Малыш засиял, и мне показалось, что прямо на глазах он вытянулся, порозовел и поздоровел. Ему как воздух нужна любовь, подумала я. Ему требовался человек, который ласкал бы его, баловал, воспитывал, обнимал… Ему жизненно необходимо чувствовать себя желанным и любимым. Конечно, брат очень любил его, но не мог быть отцом, к тому же Тони был сильно занят бизнесом и светскими делами. А моя мать… полностью поглощена только собой. Где уж ей обращать внимание на больного ребенка! Она и здорового его не замечала, смотрела – и не видела. А Трой был очень чутким и ранимым мальчиком, и такое равнодушие заставляло его страдать… Черт побери, выходит, что, кроме меня, у него никого нет… Стало жутко.

Жутко было еще и от того, что я прекрасно понимала его чувства. Теперь все чаще и чаще родная мать смотрела на меня как на пустое место, как бы сквозь. Она была занята собой, своим счастьем, своими интересами… Да и отец теперь обрел в жизни любовь. Мы с Троем остались в этом огромном мире одни, как сироты бродили по огромному дому, среди красот и богатств, о которых другие могут только мечтать и которые, оказывается, ничего не значат для человека. Зачем нужны деньги, дорогие вещи, роскошные угодья, когда ты одинок и нелюбим?

– Почитаешь мне сегодня, Ли? – робко спросил Трой.

– Обязательно. После ужина.

– Здорово! Ну, побегу к Тони. Не забудь, Ли!

И мальчик неровной походкой вышел в коридор. Печаль не покидала меня, но я заставила себя переодеться и спустилась в столовую. Тони уже ждал внизу.

– Как ты, Ли? Устала немного? – поинтересовался он.

– Вообще-то да, хотя не понимаю почему. Я же ничего не делала. Стояла, и все.

– Ты недооцениваешь свою работу. Позирование – труд нелегкий. Требует сосредоточенности, физического напряжения. Потом не забудь, это твой первый опыт. Ты нервничала сегодня. Завтра будет уже легче, а дальше и вовсе переживать не станешь.

– Сколько же времени нам предстоит работать, Тони? – спросила я, испугавшись этого «дальше».

– Трудно сказать. Маслом писать буду долго. Волосы, глаза, кожа – ни одного ложного оттенка я не могу себе позволить. Ваяние – тоже процесс хлопотный. Торопиться нельзя, да и незачем, – с улыбкой пояснил он.

О Небо! Неужели мне все лето предстоит стоять перед ним голышом? Неужели и дальше он будет меня «изучать руками», а попросту говоря, щупать? Неужели я смогу привыкнуть к этому? И разве у него нет других дел, в бостонском офисе, например? Я решилась задать ему этот вопрос.

– У нас работают квалифицированные специалисты. Они ничего не упустят. К тому же для компании Таттертонов крайне важна эта новая коллекция. Давно мы не брались за такие масштабные проекты. И все зависит от первого шага. – Тони похлопал меня по руке. – Не волнуйся, у тебя будет масса свободного времени.

Я лишь кивнула. Как я могла открыть ему свои переживания? И куда мне теперь бежать, к кому? Где же мама? Где отец?

Вечером я поднялась в комнату к Трою. Но выяснилось, что читать не придется: мальчик уже уснул.

– Лекарство, которое он принимает, имеет седативный, то есть успокаивающий, эффект, – пояснила сиделка. – Он боролся со сном, но глазки сами закрылись.

– Можно мне взглянуть на него?

Я прошла в спальню.

Малыша едва было видно на огромной кровати. Но мне показалось, что сегодня он во сне выглядит чуть розовее, чуть здоровее, чем прежде. Надо больше времени проводить с ним, решила я, может, и от своих переживаний сумею отвлечься.

У себя я почитала, послушала музыку, но, выключив свет, никак не могла заснуть. Все вспоминала мужские руки, поглаживающие мое нагое тело, и бешено бегающие под опущенными веками глаза Тони… Что-то будет завтра?

Наутро я первым делом отправилась к матери. Дверь в ее спальню была плотно закрыта. Я тихо постучала.

– Мама, надо поговорить! – вполголоса позвала я. Никакого ответа. – Мама! – произнесла я громче. Тишина. Что за чушь? Мне чертовски надо побеседовать с матерью, а она не откликается! Я решительно открыла дверь, вбежала… и наткнулась на нетронутую постель. Удивленная и разочарованная, спустилась вниз. Тони был уже в столовой, пил кофе и читал «Уоллстрит джорнэл».

– Где мама? – тут же спросила я. – Похоже, она не ночевала у себя?

– Так и есть! – кивнул Тони и перевернул страницу.

– Но где же она тогда?

Мой требовательный тон вызвал у него легкую досаду, не на меня, конечно, а на маму.

– Вчера около одиннадцати она позвонила и сообщила, что решила с подругами остановиться в одном из бостонских отелей на ночь. Сегодня с утра Майлс повез ей чемодан с одеждой и прочими вещами.

– Но… когда же она собирается домой?

– Об этом мы с тобой можем только догадываться.

Он бросил на меня острый взгляд, а потом жестом приказал Куртису накрыть для меня завтрак.

Я растерялась. Мне ни в коем случае не хотелось идти в хижину, не поговорив сначала с мамой. Но она была в Бостоне. А Тони сидел напротив и определенно был настроен работать.

– Пожалуй, сегодня тебе стоит надеть только халатик – и ничего больше, – заявил он. – Не придется возиться с бельем. К тому же день на редкость жаркий.

Как это – ничего больше? Ни трусиков, ни лифчика, только халат? Я испугалась.

Таттертон заметил это и пояснил:

– Так проще и быстрее.

После завтрака я быстро переоделась. Вопреки заверениям Тони я была так же взволнована, как и накануне. А его оживленное воодушевление смущало меня еще больше.

В студии он быстро приготовил рабочее место и уже не подбадривал меня и не успокаивал.

– Сегодня масло! – объявил он. – Готова?

Я оглянулась на окна. Ставни чуть приоткрыты, и в комнату проникал легкий ветерок. Мне вдруг стало так тяжело, так стыдно, что я чуть не выскочила на улицу. Губы задрожали.

– Что случилось? – забеспокоился Тони.

– Я… просто я… мне…

– Бедняжка ты моя! Я ринулся к мольберту, совершенно забыв о твоем состоянии. Прости, Ли. – Он положил мне руки на плечи. – Я знаю, такой опыт непросто дается, но решил, что ты уже сумела справиться с застенчивостью… Вчера мы так хорошо поработали! А сейчас сделай глубокий вдох и думай о приятном. Например, о том, какое прекрасное дело мы с тобой затеяли. Договорились?

Я попыталась вздохнуть, но сердце так колотилось, что чуть в обморок не падала. И меня продолжала бить дрожь.

– Тогда сделаем так, – предложил Тони. – Стоять сегодня не обязательно. Ты можешь лечь на кушетку.

– Сюда?

– Да. Давай помогу. Закрой глаза. Вот так, – подбадривал он меня. – Расслабься. Все хорошо… – Тут он медленно стянул с меня халатик, обнажив плечи, грудь, живот, и прошептал: – Руки чуть приподнимем… вот умница.

Я боялась открыть глаза, боялась молвить слово, даже вздохнуть. Под головой оказалась мягкая подушка, но напряжение мое не проходило.

– Начнем, пожалуй, – беря кисть, произнес Тони.

Время шло гораздо медленнее, чем вчера. До ленча не было никаких перерывов. Тони почти не разговаривал. Посреди дня он все-таки прервал работу и принес мне все ту же простыню. Мы отправились на кухню. Снова ели бутерброды и пили вино. Тони увлеченно рассказывал о своих идеях относительно новой таттертонской коллекции. Чем больше он говорил, тем больше я расслаблялась и успокаивалась. Однако в продолжение сеанса меня ждал сюрприз.

– Стоять не надо. Ляг, только теперь мне нужен вид сзади. Ложись на живот, – сказал Тони. Я замялась. – Ну что ты, Ли, ложись. Простыночку потом снимем.

Враз у меня подогнулись колени. Я покорно легла, закрыла глаза и сразу почувствовала, как он подошел, погладил меня по волосам, а потом медленно, почти торжественно снял простыню.

– Великолепно, – услышала я его шепот. Он встал к мольберту и углубился в работу. Казалось, долгие часы прошли, прежде чем раздались его полустон-полувыдох и недовольное бормотание, точь-в-точь как вчера.

– Не получается… надо же… – проговорил Тони, потирая подбородок. Потом проворно подошел ко мне. – Лежи тихо-тихо, – молвил он, положил руки мне на лопатки и начал медленно поглаживать спину. Он поднимался к шее, пробегал по плечам, спустился к самым ягодицам и, наконец, легко сжал их, чуть шевеля большими пальцами. Затем прерывисто вздохнул и вновь взялся за краски.

Работал он в каком-то экстазе. Наверное, прикосновение к модели вызвало в нем такое вдохновение. А когда отложил кисть, смотреть на него было жутко, настолько физически утомил его творческий процесс.

– На сегодня все, – хрипловатым голосом произнес Тони. Я поскорее оделась и подошла посмотреть. Как и вчера, меня поразило талантливо выписанное лицо, бесподобные краски и… чужое тело. Тело зрелой женщины.

– Именно так я тебя вижу, – начал объяснять Тони, заметив мое недоумение. – Именно такой запомнили тебя мои руки, – добавил он; его беспокойный взгляд заставил меня трепетать. – Ты просто чудо. Ты великолепна. Ты кого угодно превратишь в художника.

Он поцеловал меня в лоб. Как всегда, я молчала. Его слова смущали меня, глаза пугали, но волнение это нельзя было назвать неприятным.

Наконец мы собрались и через лабиринт пошли в дом. Я двигалась как автомат, пребывая в каком-то завороженном смятении. Когда мы выбрались из тенистых коридоров, у меня возникло ощущение, что я покинула сказочное царство и вернулась в реальный мир.

Дома я сразу бросилась к себе, не потрудившись даже узнать, не вернулась ли из Бостона мать. Крепко закрыв двери, я прислонилась к стене, пытаясь восстановить дыхание. Но внутри все горело и трепетало от воспоминаний о мужских руках на моем нагом теле.