Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Глава пятая. С Августом я не разговаривала около недели



С Августом я не разговаривала около недели. Я звонила ему в Ночь разбитых трофеев, так что по традиции была его очередь звонить. Но он этого не сделал. Я бы не сказала, что теперь я пялилась на свой телефон, зажатый во вспотевшей руке, дни напролет, одетая в мое Особенное желтое платье, и терпеливо ждала, пока мой джентльмен оправдает это звание. Я занималась своими делами: один раз выпила кофе с Кейтлин и ее парнем (симпатичным, но, если честно, не дотягивающим до Августа); ежедневно глотала мою дозу Фаланксифора; трижды посетила занятия в МКК; каждый вечер ужинала с мамой и папой.

Воскресным вечером на ужин была пицца с зеленым перцем и брокколи. Мы сидели вокруг маленького круглого стола на кухне, когда мой телефон начал звонить, но мне нельзя было взять его (никаких-телефонов-за-ужином).

Я немного поела, пока родители обсуждали землетрясение, только что произошедшее на территории Папуа-Новой Гвинеи. Они познакомились в Корпусе мира в Новой Гвинее, так что как только там что-либо происходило, даже что-то ужасное, они внезапно переставали быть крупными оседлыми существами, но снова становились теми, кем были когда-то — молодыми, идеалистичными, самодостаточными и сильными духом людьми. Восхищены они в этот момент были настолько, что даже не смотрели на меня, пока я поела гораздо быстрее, чем обычно, перемещая еду с тарелки в рот со скоростью, которая чуть не заставила меня задохнуться и одновременно начать беспокоиться, что легкие мои снова плавали в наполняющемся бассейне. Я отогнала эту мысль, насколько смогла. У меня ПЭТ[18] была назначена через пару недель, так что я все равно скоро узнаю, если что-то не так. Беспокойство сейчас ничем не поможет.

И все равно я нервничала. Мне нравилось быть человеком. Я хотела бы оставаться им. Хотя беспокойство — это еще один побочный эффект умирания.

Наконец, я покончила с ужином и спросила: «Могу я выйти из-за стола?». Они едва ли сделали паузу в их беседе о силах и слабостях гвинейской инфраструктуры. Я вытащила телефон из сумочки, лежащей здесь же, на кухне, и проверила последние вызовы. Август Уотерс.

Я вышла через заднюю дверь в сумерки. На глаза мне попались мои качели, и я подумала дойти до них и покачаться, пока я говорю с ним, но они показались мне стоящими очень далеко, учитывая, что ужин утомил меня.

Вместо этого, я легла на траву в уголке внутреннего дворика, посмотрела на Орион, единственное созвездие, которое я смогла найти, и позвонила ему.

— Хейзел Грейс, — сказал он.

— Привет, — сказала я. — Как ты?

— Превосходно, — сказал он. — Я хотел звонить тебе почти каждую минуту, но ждал, пока смогу сформировать логически адекватную идею ин ре[19] Высшего страдания. (Он сказал «ин ре». Он правда это сделал. О, этот парень).

— И? — спросила я.

— Мне кажется, что… читая эту книгу, я чувствовал себя, будто… будто…

— Будто? — переспросила я, дразня его.

— Будто это был подарок? — сказал он с вопросительной интонацией. — Будто ты подарила мне что-то важное.

— Ого, — тихо вздохнула я.

— Глупо, — сказал он. — Извини.

— Нет, — сказала я. — Нет. Не извиняйся.

— Но она не заканчивается.

— Ага, — сказала я.

— Настоящая пытка. Я действительно решил, что она умерла или вроде того.

— Да, я тоже так думаю, — сказала я.

— Ладно, я все понимаю, но есть же какая-то устная договоренность между автором и читателем, и мне кажется, что незаконченная книга вроде как этот контракт разрывает.

— Не знаю, — сказала я, мне вдруг захотелось защитить Питера Ван Хаутена. — Это то, что мне каким-то образом нравится в этой книге. Это правдиво иллюстрирует смерть. Ты умираешь посреди жизни, посреди предложения. Но Боже, мне правда, жутко хочется знать, что случилось с остальными. Я спрашивала у него про это в письмах. Но он, н-да, он никогда не отвечает.

— Ага. Ты сказала, он типа отшельника?

— Точно.

— Невозможно отследить.

— Точно.

— Совершенно недостижимый, — сказал Август.

— К сожалению, да, — сказала я.

Уважаемый мистер Уотерс, — ответил он. — Я пишу Вам в благодарность за ваше электронное сообщение, полученное мною через Мисс Флиханхарт шестого апреля из Соединенных Штатов Америки, при условии что я могу так выразиться с географической точки зрения в эпоху нашей триумфально оцифрованной современности.

— Август, какого черта?

— У него есть ассистентка, — сказал Август. — Лидевидж Флиханхарт. Я нашел ее. Я написал ей. Она передала ему е-мейл. Он ответил через ее электронный ящик.

— Хорошо, хорошо. Продолжай читать.

Мой ответ написан чернилами на бумаге, в славной традиции наших предков, а затем переведен Мисс Флиханхарт в цепочку единиц и нулей, дабы отправить его через пресную сеть, не так давно опутавшую наш вид, так что я приношу свои извинения за любые ошибки или недоразумения, к которым это может привести.

Учитывая ту вакханалию развлечений, которая находится в распоряжении молодых людей и девушек Вашего поколения, я благодарен любому человеку в любом месте мира, который выделил необходимое для прочтения моей небольшой книги время. Но я особенно признателен Вам, сэр, не только за добрые слова о Высшем страдании, но и о том, что Вы нашли время сказать мне, что моя книга, и здесь я процитирую Ваши собственные слова, «значила уйму всего» для Вас.

Этот комментарий, все же, наталкивает меня на размышления: что Вы имели в виду под словом «значить»? Принимая во внимание тщетность нашей борьбы, является ли ценным именно мимолетный толчок значимости, который искусство дарит нам? Или единственной целью является как можно более комфортное проведение времени? Что должно имитировать произведение, Август? Сигнал тревоги? Призыв к оружию? Каплю морфия? Конечно же, как и любое вопрошение во Вселенной, это приводит нас к размышлению о том, что значит быть человеком, и, заимствуя выражение у шестнадцатилетней молодежи, обремененной экзистенциальной тревогой, «есть ли в этом какой-то смысл».

Я боюсь, мой друг, что смысла нет, и что Вы едва ли получите какое-то ободрение от дальнейших встреч с моим творчеством. Но ради того, чтобы ответить на Ваш вопрос: нет, я ничего более не писал, и не собираюсь. У меня нет ощущения, что если я продолжу делиться своими мыслями с читателями, кто-либо из нас извлечет из этого пользу. Еще раз благодарю Вас за великодушное письмо.

Искренне Ваш, Питер Ван Хаутен, через Лидевидж Флиханхарт.

— Вау, — сказала я. — Ты все это придумал?

— Хейзел Грейс, способен ли я, с моими скудными интеллектуальными способностями, придумать письмо от Питера Ван Хаутена, включающее такие выражения, как «наша триумфально оцифрованная современность»?

— Не способен, — подтвердила я. — Можно… можно мне электронный адрес?

— Конечно, — спокойно сказал Август, будто бы это не был самый лучший на свете подарок.

Следующие два часа я провела за сочинением е-мейла Питеру Ван Хаутену. Письмо, кажется, становилось хуже каждый раз, когда я его переписывала, но остановиться я не могла.

Уважаемый Мистер Питер Ван Хаутен

(через Лидевидж Флиханхарт),

Меня зовут Хейзел Грейс Ланкастер. Мой друг Август Уотерс, который прочитал Высшее страдание по моему совету, только что получил от вас е-мейл с этого адреса. Я надеюсь, вы не против, что Август поделился письмом со мной.

Мистер Ван Хаутен, я поняла из вашего письма Августу, что вы не собираетесь больше печатать ни одной книги. С одной стороны, я разочарована, но я также почувствовала облегчение: мне не нужно будет беспокоиться, будет ли ваша следующая книга соответствовать изумительному совершенству самой первой. Как человек, уже три года живущий с раком IV стадии, я могу сказать, что вы все правильно уловили в Высшем страдании. Или, по крайней мере, вы поймали меня. Ваша книга каким-то образом объясняет мне, что я чувствую, еще до того, как я почувствую это, и я перечитывала ее десятки раз.

Все же, мне интересно, не ответите ли вы на пару вопросов, которые у меня есть по поводу того, что происходит после конца романа. Я понимаю, что книга заканчивается, потому что Анна умирает или становится слишком больной, чтобы писать, но мне бы очень хотелось узнать, что случится с мамой Анны: выйдет ли она замуж за Голландца с тюльпанами, будет ли у нее другой ребенок, останется ли она жить по адресу Зап. Темпл, 917, и т.д. Также, действительно ли Голландец с тюльпанами любит Анну и ее маму, или он мошенник? Что случится с друзьями Анны, особенно с Клэр и Джейком? Они останутся вместе? И последнее – я думаю, что это один из глубоких и содержательных вопросов, которые, как вы всегда надеялись, вам зададут ваши читатели, - что станет с хомячком Сизифом? Эти вопросы мучали меня годами, и я не знаю, сколько мне еще осталось, чтобы получить на них ответы.

Я знаю, что это не очень важные вопросы в литературном плане, и что ваша книга полна важных литературных вопросов, но мне просто очень хотелось бы знать.

И конечно, если вы когда-либо решите написать что-либо еще, даже если вы не захотите это опубликовать, я хотела бы прочесть это. Честное слово, я бы читала ваши списки покупок.

С глубоким восхищением,

Хейзел Грейс Ланкастер (16 лет)

После того, как я отправила письмо, я перезвонила Августу, и мы допоздна болтали о Высшем страдании, и я прочла ему стихотворение Эмили Дикинсон[20], которое Ван Хаутен использовал для названия, и он сказал, что у меня хороший голос для чтения вслух, и что я делала не слишком большие паузы между строками, а затем он сказал мне, что шестая книга из серии Цена рассвета, Одобрение крови, начинается с цитаты из стихотворения. С минуту он искал книгу, и наконец прочел мне.

И жизнь твоя разбита. Последний поцелуй / Твой был давным-давно [21] .

— Неплохо, — сказала я. — Немного претенциозно. Думаю, Макс Хаос сказал бы, что это «слащавое дерьмо».

Да, через сжатые зубы, без сомнения. Боже, Хаос так часто скрежещет зубами в этих книгах. Он себе челюсть свернет, если переживет все битвы. — И через секунду, Гас спросил: — Когда был твой последний поцелуй?

Я подумала об этом. Все мои поцелуи — это было перед диагнозом — были неуютными и слюнявыми, и это всегда было похоже на детей, которые представляют себя взрослыми. Конечно, это было лет сто назад.

— Давным-давно, — наконец сказала я. — А твой?

— У меня было несколько неплохих поцелуев с моей бывшей девушкой, Кэролайн Мэтэрс.

Давным-давно?

Последний раз был меньше года назад.

Что случилось?

Во время поцелуя?

Нет, между тобой и Кэролайн.

Ох, — сказал он. — Кэролайн больше не страдает от индивидуальности.

Ох, — сказала я.

Ага, — сказал он.

Мне очень жаль, — сказала я. Конечно, я когда-то знала кучу мертвых людей. Но ни с одним из них не встречалась. Я не могла такого даже представить.

Это не твоя вина, Хейзел Грейс. Мы все просто побочный эффект, правильно?

Ракушки на днище корабля коллективного сознания, — сказала я, цитируя ВС.

Хорошо, — сказал он. — Мне нужно идти спать. Почти час ночи.

Хорошо, — сказала я.

Хорошо, — сказал он.

Я хихикнула и сказала:

— Хорошо.

А затем в трубке стояла тишина, но не мертвая. Я практически чувствовала его рядом со мной, но даже лучше, будто бы я не была в своей комнате, и он не был в своей, но вместо этого мы вместе были в каком-то невидимом и неуловимом третьем пространстве, в которое можно попасть только по телефону.

— Хорошо, — сказал он после долгой паузы. — Может, хорошо будет нашим навсегда.

— Хорошо, — сказала я.

И Август в конце концов повесил трубку.

Питер Ван Хаутен ответил на письмо Августа через четыре часа после того, как тот отправил его, но мне он не ответил даже два дня спустя. Август уверял меня, что это потому, что мой е-мейл был лучше и требовал более обдуманного ответа, и что Ван Хаутену требовалось время, чтобы ответить на мои вопросы в его блестящей прозе. Но я все равно волновалась.

В среду, во время урока американской поэзии для чайников, я получила смс от Августа:

Айзек перенес операцию. Все хорошо. Он официально НПР.

НПР означало «никаких признаков рака». Через несколько секунд пришла вторая смс:

То есть, он ослеп. Вот это уже прискорбно.

В тот день мама решила одолжить мне машину, чтобы я смогла навестить Айзека в Мемориале.

Я нашла его палату на пятом этаже, постучала, хотя дверь была открыта, и женский голос сказал: «Войдите». Это была медсестра, которая что-то делала с повязкой на глазах Айзека.

— Привет, Айзек, — сказала я.

А он спросил:

— Мони?

— Ох, нет, извини. Это… Хейзел. Хейзел… из Группы поддержки. Ночь разбитых трофеев?..

Ох, — сказал он. — Мне постоянно говорят, что остальные чувства улучшатся в компенсацию, но ОПРЕДЕЛЕННО НЕТ ЕЩЕ. Привет, Хейзел из Группы поддержки. Подойди ко мне, чтобы я смог ощупать твое лицо руками и увидеть твою душу глубже, чем это смог бы сделать человек, обладающий зрением.

Он шутит, — сказала медсестра.

Да, — сказала я. — Я пониманию.

Я сделала несколько шагов по направлению к кровати. Пододвинула стул и села, потом взяла его за руку.

— Эй, — позвала я.

— Эй, — сказал он в ответ. Потом ничего.

Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

Нормально, — сказал он. — Я не знаю.

Не знаешь что? — спросила я. Я смотрела на его руку, потому что не хотела смотреть на лицо, ослепленное повязкой. Айзек грыз ногти, и я увидела немного крови возле кутикул.

Она ни разу не пришла, — сказал он. — Я хочу сказать, мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать месяцев это долгий срок. Господи, как больно-то. — Айзек отпустил мою руку, чтобы нащупать грушу, нажатие на которую посылает к тебе волну наркотиков.

Медсестра, закончив с повязками, повернулась к Айзеку.

— Прошел только день, Айзек, — сказала она слегка покровительски. — Дай себе время выздороветь. И четырнадцать месяцев это не так много, по большому счету. Ты только начинаешь жить, приятель. Увидишь.

Медсестра вышла.

— Ее уже нет?

Я кивнула, но потом поняла, что он не мог этого видеть.

— Ага, — подтвердила я.

— Я увижу? Серьезно? Она действительно так сказала?

Качества хорошей медсестры, поехали, — сказала я.

Первое: не напоминает о твоей беспомощности, — сказал Айзек.

Второе: берет кровь с первой попытки, — сказала я.

Точно, это охренеть как важно. Мне всегда кажется, что они спутали мою руку с мишенью для игры в дартс. Третье: никакой снисходительности.

Как ты поживаешь, дорогуша? — сказала я сахарным голосом. — Сейчас я уколю тебя иголочкой. Ничего страшного, будто комарик укусит.

Неужели моей лапулечке бо-бо? — подхватил он. Но через секунду сказал: — На самом деле, есть много добрых. Но мне чертовски хочется убраться отсюда.

Отсюда – в смысле из больницы?

И это тоже, — сказал он. Его губы сжались. Я прямо видела боль. — Честное слово, я до хрена больше думаю о Монике, чем о моих глазах. Я сошел с ума? Точно, сошел.

Немного помешался, — подтвердила я.

Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Я не верю в то, что всем дано быть зрячими или здоровыми и все такое, но все обязаны встретить настоящую любовь, и длиться она должна, по крайней мере, пока длится твоя жизнь.

Да, — сказала я.

Иногда мне просто хочется, чтобы всего этого не случилось. Всей этой раковой фигни. — Его речь замедлялась. Лекарства действовали.

Мне жаль, — сказала я.

Гас заходил до тебя. Он был здесь, когда я очнулся. Не пошел на учебу. Он… — Его голова немного повернулась в сторону. — Мне лучше, — тихо сказал он.

Меньше болит? — спросила я. — Он слегка кивнул.

— Хорошо, — сказала я. А затем, как настоящая сволочь, спросила: «Ты что-то говорил о Гасе?», но он уже отключился.

Я спустилась в крошечный сувенирный магазин без окон и спросила дряхлую продавщицу, сидящую на табуретке у кассы, какие цветы пахнут сильнее всего.

— Они все одинаково пахнут. Их обрызгивают СуперАроматом, — ответила она.

— Серьезно?

Да, их просто обливают им.

Я открыла холодильник слева от кассы и понюхала несколько роз, а затем склонилась над гвоздиками. Запах тот же, зато их больше. Гвоздики были дешевле, так что я взяла десяток желтых. Они стоили четырнадцать долларов. Я вернулась в палату; его мать была там, держала его за руку. Она была молодой и очень симпатичной.

— Ты его подруга? — задала она мне один из этих неумышленно откровенных вопросов, на которые невозможно найти ответ.

— Эээ, да, — сказала я. — Я из Группы поддержки. Это для него.

Она взяла цветы и положила себе на колени.

— Ты знаешь Монику? — спросила она.

Я отрицательно покачала головой.

— Он спит, — сказала она.

— Угу. Я говорила с ним недавно, когда ему меняли повязку или типа того.

Было невыносимо оставить его одного, но мне нужно было забрать Грэхэма из школы, — сказала она.

Все хорошо, — сказала я ей. Она кивнула. — Нужно дать ему поспать. — Она кивнула опять. Я ушла.

На следующее утро я встала рано и в первую очередь проверила свой е-мейл.

Наконец-то пришел ответ с адреса [email protected].

Уважаемая Мисс Ланкастер,

Боюсь, что Ваша вера не оправдалась, но впрочем, так обычно и происходит. Я не могу ответить на Ваши вопросы, по крайней мере не через почту, потому что подобные ответы в письменном виде являлись бы продолжением Высшего страдания, которое Вы могли бы опубликовать, или же выложить в сеть, которая заменила мозги Вашему поколению. Существует еще телефонная связь, но в этом случае Вы можете записать разговор на пленку. Не то чтобы я Вам не доверял, конечно, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я мог бы дать ответы на подобные вопросы только лично, однако Вы находитесь там, пока я – здесь.

К слову сказать, я должен признаться, что неожиданное получение Вашей корреспонденции через Мисс Флиханхарт доставило мне огромное удовольствие: это поразительно, знать, что я сделал что-то полезное для Вас, даже если эта книга кажется такой далекой от меня, будто она была написана всецело другим человеком (автор этого романа был таким стройным, хрупким, таким оптимистичным по сравнению со мной!).

Впрочем, если Вы когда-либо будете обретаться в Амстердаме, пожалуйста, навестите меня в свободное время. Обычно я дома. Я бы даже позволил Вам взглянуть на мои списки покупок.

Искренне Ваш,

Питер Ван Хаутен,

через Лидевидж Флиханхарт.

— ЧТО? — закричала я. — ЧТО ЗА ХРЕНЬ?

Вбежала мама.

— Что случилось?

Ничего, — заверила я ее.

Все еще волнуясь, мама склонилась над Филипом, чтобы проверить, достаточно ли он конденсирует кислород. В моем воображении возникло орошенное солнцем кафе и Питер Ван Хаутен, наклонившийся над столиком и говорящий так тихо, чтобы никто больше не услышал правду о том, что случилось с персонажами, в мыслях о которых я провела годы. Он сказал, что может рассказать мне о них только лично, а затем пригласил меня в Амстердам. Я объяснила это маме, а потом сказала:

— Мне нужно поехать.

— Хейзел, я люблю тебя, и ты знаешь, что я для тебя сделаю все, что угодно, но у нас… у нас нет денег для международного перелета, тем более с перевозом туда оборудования… дорогая, это просто не…

— Да, — сказала я, прерывая ее. Я поняла, что было глупо даже думать об этом. — Не волнуйся. — Но она явно волновалась.

— Это очень важно для тебя, да? — спросила она, садясь рядом со мной и кладя руку мне на ногу.

— Было бы просто изумительно, — сказала я, — быть единственным человеком, кроме него, кто знает, что случается потом.

— Это действительно было бы изумительно, — сказала она. — Я поговорю с папой.

— Нет, не надо, — сказала я. — Серьезно, не тратьте деньги на это. Я что-нибудь придумаю.

Я вдруг сообразила, что причиной, почему у моих родителей не было денег, была я. Я высосала все сбережения своей семьи ради совместных платежей[22] за Фаланксифор, и мама не могла работать, потому что теперь она была моей Наседкой на полной ставке. Я не хотела затащить мою семью в долги еще глубже.

Я сказала маме, что хочу позвонить Августу, просто чтобы вытолкать ее из комнаты, потому что я не могла вынести это ее грустное лицо из разряда «я не могу исполнить мечты моей дочери».

В стиле Августа Уотерса, я прочла ему письмо заместо приветствия.

— Вау, — сказал он.

— Ничего себе, ага? — сказала я. — Как я собираюсь попасть в Амстердам?

— Не хочешь загадать Желание? — спросил он, имея в виду организацию под названием Фонд Джинна, которая занималась исполнением одного желания каждого больного ребенка.

— Нет, — сказала я. — Я потратила мое Желание до Чуда.

— Что ты попросила?

Я громко вздохнула.

— Мне было тринадцать, — сказала я.

— Только не говори Дисней-Уорлд.

Я промолчала.

— Хейзел ГРЕЙС! — крикнул он. — Ты не посмела потратить свое единственное предсмертное Желание на поездку в Дисней-Уорлд со своими родителями.

— И в Эпкот-центр[23], — пробормотала я.

— О, Боже мой, — сказал Август. — Не могу поверить, что я увлечен девушкой с такими клишированными желаниями.

— Мне было тринадцать, — снова сказала я, хотя в голове у меня крутилось только одно: увлечен увлечен увлечен увлечен увлечен. Я была польщена, но немедленно сменила тему: — А не должен ты быть на занятиях или типа того?

— Я прогуливаю, чтобы тусоваться с Айзеком, но сейчас он спит, так что я в атриуме, делаю геометрию.

— Как у него дела? — спросила я.

— Не могу сказать, то ли он просто не готов признать серьезность своего увечья, то ли его действительно больше тревожит то, что его бросила Моника, но он больше не о чем не говорит.

— Ага, — сказала я. — Как долго он пробудет в больнице?

— Несколько дней. Потом он отправится в реабилитацию или куда там еще, но вроде как будет ночевать дома.

— Отстой, — сказала я.

— Тут его мама. Я пойду.

— Хорошо, — сказала я.

— Хорошо, — ответил он. Я почти слышала его кривую улыбку.

В субботу мы с родителями поехали на фермерскую ярмарку в Броад Рипл[24]. Было солнечно, редкость для апрельской Индианы, и все на ярмарке носили одежду с коротким рукавом, хотя температура не совсем это позволяла. Мы, хузьеры[25], чересчур оптимистичны насчет лета. Мы с мамой присели на скамейку напротив производителя мыла на козьем молоке, мужчины в рабочем комбинезоне, которому приходилось объяснять каждому проходящему мимо, что да, козы его собственные, и нет, мыло на козьем молоке не пахнет козами.

Зазвонил мой телефон.

— Кто это? — спросила мама даже до того, как я посмотрела на экран.

— Не знаю, — сказала я. Конечно, это был Гас.

— Ты дома? — спросил он.

— Эээ, нет, — сказала я.

— Это был вопрос с подвохом. Я уже знал ответ, потому что в данный момент я нахожусь возле твоего дома.

— Ох. Эээ… Ну, я думаю, мы скоро будем.

— Супер. Скоро увидимся.

Август Уотерс сидел на ступеньках у входа, когда мы подъехали к дому. Он держал в руках букет ярко-оранжевых, только-только начинающих распускаться тюльпанов, и был одет в футболку Индиана Пэйсерс[26] под флисовой рубашкой, что было совершенно не в его стиле, хотя и хорошо смотрелось. Он с толчом поднял себя со ступеньки, протянул мне тюльпаны и спросил: «Не хочешь поехать на пикник?». Я кивнула и взяла цветы.

Папа вышел из-за моей спины и пожал руку Гаса.

— Это футболка Рика Смитса[27]? — спросил папа.

— Без всякого сомнения.

— Боже, мне так нравился этот парень, — сказал папа, и они двое немедленно ушли с головой в разговор о баскетболе, который я не могла (и не хотела) поддержать, так что я занесла тюльпаны в дом.

— Хочешь, я поставлю их в вазу? — спросила мама с широкой улыбкой на лице.

— Нет, все нормально, — сказала я ей. Если мы поставим их в вазу в гостиной, это будут общие цветы. Я же хотела, чтобы они были моими.

Я пошла в комнату, но не стала переодеваться. Я причесалась, почистила зубы, нанесла немного блеска на губы и как можно меньше духов на шею. Я все смотрела на цветы. Они были агрессивно оранжевыми, практически слишком оранжевыми, чтобы быть красивыми. У меня не было ничего вроде вазы, так что я вытащила зубную шетку из стаканчика, наполнила его водой наполовину и оставила цветы прямо в моей ванной.

Когда я вернулась обратно в комнату, до меня донесся разговор, так что я присела на край кровати и прислушалась через тонкую дверь спальни.

Папа: «Так ты встретил Хейзел в Группе поддержки?»

Август: «Да, сэр. У вас чудесный дом. Мне нравятся ваши картины».

Мама: «Спасибо, Август».

Папа: «Значит, ты и сам перенес рак?»

Август: «Точно. Я отрезал свою приятельницу не из чистейшего, без всяких примесей, удовольствия, хотя это и является идеальной стратегией для потери веса. Ноги все-таки тяжелые!»

Папа: «И как сейчас твое здоровье?»

Август: «НПР уже четырнадцать месяцев».

Мама: «Это замечательно. Возможности медицины в наше время, они просто выдающиеся».

Август: «Я знаю. Мне повезло».

Папа: «Ты должен понимать, Август, что Хейзел больна, и будет таковой до конца своей жизни. Она захочет остаться с тобой, но ее легкие…»

В этот момент я появилась, заставив его замолчать.

— Так куда вы едете? — спросила мама. Август встал и склонился к ее уху, чтобы прошептать ответ, а затем приложил палец к губам.

— Шшш, — сказал он ей. — Это секрет.

Мама улыбнулась.

— У тебя с собой телефон? — спросила она меня. Я покрутила им перед ней в качестве доказательства, наклонила тележку с кислородом на передние колеса и пошла. Август протолкнулся вперед, чтобы предложить мне руку, и я оперлась на нее. Мои пальцы обернулись вокруг его бицепсов.

К сожалению, он настоял на том, чтобы вести машину, чтобы сюрприз остался сюрпризом. Пока мы, постоянно вздрагивая, направлялись к месту назначения, я сказала:

— Ты просто влюбил в себя мою маму.

— Ага, а твой папа — фанат Смитса, что очень помогло. Ты думаешь, я понравился им?

— Конечно. Хотя, кому какая разница? Они просто родители.

— Они твои родители, — сказал он, смотря на меня. — К тому же, мне нравится, когда я кому-то нравлюсь. Это ненормально?

— Ну, тебе не нужно бежать вперед меня, чтобы придержать дверь, или душить меня комплиментами, ты и без того мне нравишься. — Он ударил по тормозам, и меня бросило вперед достаточно сильно, чтобы мое дыхание в этот момент стало странноватым и тугим. Я подумала о ПЭТ. Не беспокойся. Беспокойство бессмысленно. Я все равно нервничала.

Мы сожгли немного резины, с ревом отъезжая от знака «СТОП» перед тем, как повернуть налево, к абсолютно неадекватно названной смотровой площадке Грандвью (там, как мне кажется, открывается вид на поле для гольфа, но ничего грандиозного). Единственным местом в этом направлении, о котором я смогла вспомнить, было кладбище. Август дотянулся рукой до приборной панели, чтобы взять полную пачку сигарет. Он с щелчком открыл ее и взял оттуда одну.

— Ты когда-нибудь выбрасываешь их? — спросила я.

— Одно из преимуществ не-курения — то, что пачки сигарет хватает навсегда, — ответил он. — У меня эта примерно с год. Некоторые из них сломаны возле фильтра, но я думаю, что до восемнадцати с ней дотяну свободно. — Он подержал сигарету между пальцами, потом засунул в рот. — Ну ладно, — сказал он. — Назови мне что-нибудь, чего ты никогда не увидишь в Индианаполисе.

— Эээ… худых взрослых? — сказала я.

Он рассмеялся.

— Класс. Продолжай.

— Ммм, пляжи. Семейные рестораны. Разнообразие рельефа.

— Отличные примеры того, чего нам не достает. А еще, ты забыла культуру.

— Да уж, нам немного не хватает культуры, — сказала я, наконец понимая, куда он меня везет. — Мы едем в музей?

— В каком-то роде.

— Ааа, так мы едем в тот парк или типа того?

Гас выглядел немного уязвленным.

— Да, мы едем в тот парк или типа того, — сказал он. — Ты догадалась?

— Эээ, догадалась о чем?

— Не о чем.

За музеем находился парк, где куча художников сделала большие скульптуры. Я слышала об этом месте, но ни разу не была здесь. Мы проехали мимо музея и припарковались прямо рядом с баскетбольным полем, которое пересекали огромные красные и синие стальные арки, изображающие путь подскакивающего мяча.

Мы спустились с того, что в Индианаполисе называют холмом, на поляну, где дети лазали по скульптуре в виде огромного скелета. Каждая из костей доходила мне до талии, а бедренная кость в длину была больше моего роста. Все это выглядело, как детский рисунок скелета, поднимающийся из земли.

У меня болело плечо. Я беспокоилась, что рак вышел за пределы моих легких. Я представила, как опухоль образует метастазы в моих собственных костях, буря дыры в моем скелете, словно извивающийся угорь с коварными намерениями.

Клевые кости, — сказал Август. — Автор — Юп Ван Лисхаут.

— Звучит, будто голландец.

— А он и есть, — сказал Гас. — Как и Рик Смитс. И тюльпаны. — Гас остановился посередине поляны, прямо напротив костей, и спустил рюкзак с одного плеча, потом с другого. Он открыл его и предъявил моему взору оранжевое покрывало, бутылку апельсинового сока и пару сендвичей со срезанной коркой, завернутых в пленку.

— К чему весь этот оранжевый? — спросила я, до сих пор не позволяя себе думать, что все это приведет к Амстердаму.

— Национальный цвет Нидерландов, конечно же. Ты же знаешь Вильгельма Оранского[28] и всех остальных?

— Его не было на выпускном экзамене. — Я улыбалась, стараясь сдержать волнение.

— Сендвич? — спросил он.

— Позволь, я угадаю, — сказала я.

— Голландский сыр. И помидоры. Помидоры из Мексики. Извини.

— Ты вечно меня разочаровываешь, Август. Ты что, не мог хотя бы найти оранжевые помидоры?

Он рассмеялся, и мы молча ели сендвичи, смотря, как дети играют на скульптуре. Я просто не могла спросить его, так что я просто сидела, окруженная Голландностью, чувствуя себя неловко и на что-то надеясь.

Недалеко от нас, купаясь в безукоризненном солнечном свете, таком редком и драгоценном в нашем городе, толпа детей превратила скелет в игровую площадку, прыгая взад и вперед среди этих протезов.

— Есть две вещи, которые мне нравятся в этой скульптуре, — сказал Август. Он держал незажженную сигарету между пальцев, щелкая по ней, будто хотел стряхнуть пепел. Затем он вставил ее обратно в рот. — Во-первых, кости достаточно далеко друг от друга, настолько, что, если ты ребенок, ты просто не можешь сопротивляться порыву перепрыгивать через них. Ты просто обязан допрыгать от грудной клетки до черепа. И это означает, что, во-вторых, скульптура, по существу дела, заставляет детей играть на костях. Испытывать удачу. Символические отголоски бесконечны, Хейзел Грейс.

— Ты и вправду так любишь символы, — сказала я, надеясь вновь направить разговор в русло огромного количества символов Голландии на нашем пикнике.

— Точно, насчет этого. Ты, наверное, удивляешься, почему ты ешь ужасный сендвич с сыром, запивая его апельсиновым соком, и почему на мне футболка голландца, который занимался отвратительным мне видом спорта.

— Мне только пришло это в голову, — сказала я.

— Хейзел Грейс, ты, как и многие дети до тебя — и я произношу это с глубоким чувством, — ты потратила свое Желание в спешке, не заботясь о последствиях. Костлявая смотрела прямо тебе в глаза, и страх смерти с неиспользованным Желанием, все еще лежащем в твоем кармане, заставил тебя устремиться к первому Желанию, о котором ты смогла подумать, и ты, как и многие другие, выбрала фальшивые и равнодушные удовольствия тематического парка.

— На самом деле, я отлично провела время. Я встретилась с Гуффи и Мик…

— Я произношу монолог! Я написал его и выучил, и если ты будешь прерывать меня, я вконец напортачу, — перебил меня Август. — Прошу Вас есть Ваш сендвич и слушать. — Сендвич был несъедобно сухим, но я улыбнулась и все же откусила от него. — Ладно, так о чем я?

— Фальшивые удовольствия.

Он вернул сигарету в пачку.

— Точно, фальшивые и равнодушные удовольствия тематического парка. Но позволь мне заметить, что настоящими героями Фабрики Желаний являются те молодые юноши и девушки, которые ждут, как Владимир и Эстрагон ждут Годо[29], или как порядочные христианки ждут до свадьбы. Эти юные герои стоически и без жалоб ожидают появления одного настоящего Желания. Конечно, оно может никогда и не прийти к ним, но по крайней мере они могут покоиться с миром, зная, что они привнесли свой небольшой вклад в сохранение чистоты Желания как идеи.

Но опять же, может, оно появится: может, ты поймешь, что твое единственное настоящее Желание — это посетить великолепного Питера Ван Хаутена в его амстердамской ссылке, и ты будешь вне всяких сомнений рада, что сохранила для этого свое Желание.

Август перестал говорить, и тишина стояла достаточно долго, чтобы я поняла, что монолог окончен.

— Но я не сохранила мое Желание, — сказала я.

— Ах, — сказал он. И затем, после того, что показалось мне отрепетированной паузой, добавил: — Но я сохранил мое.

— Правда? — Я была удивлена, что Август имел право на Желание, хотя уже год как был здоров и даже учился. Для того, чтобы Джинны подключили тебя к программе, нужно быть очень больным.

— Я получил его в обмен на ногу, — объяснил он. Его лицо сияло; ему приходилось коситься, чтобы смотреть на меня, и это заставляло его очаровательно морщить нос. — Вот что, я не собираюсь отдавать тебе свое желание или типа того. Но я тоже заинтересован во встрече с Питером Ван Хаутеном, и было бы бессмысленно встречаться с ним без девушки, которая познакомила меня с его книгой.

— Совершенно бессмысленно, — сказала я.

— Так что я поговорил с Джиннами, и они со всем согласны. Они сказали, что Амстердам чудесен в начале мая. Они предложили вылететь третьего мая и вернуться назад седьмого.

— Август, ты серьезно?

Он наклонился и прикоснулся к моей щеке, и на какую-то секунду мне показалось, что сейчас он меня поцелует. Все мое тело напряглось, и, кажется, это было заметно, потому что он убрал руку.

— Август, — сказала я. — Серьезно. Ты не обязан этого делать.

— Конечно, обязан, — сказал он. — Я нашел мое Желание.

— Боже, ты лучший, — сказала я ему.

— Держу пари, ты говоришь это каждому парню, который финансирует твою поездку за границу, — ответил он.





Дата публикования: 2015-02-18; Прочитано: 232 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.042 с)...