Глава вторая. Август Уотерс вел просто ужасно

Август Уотерс вел просто ужасно. Останавливался он или стартовал, все происходило с грандиозным толчком. Я повисала на ремне безопасности его Тойоты SUV каждый раз, когда он тормозил, и моя шея отлетала назад каждый раз, когда он давил на газ. Я могла бы нервничать — сижу в машине со странноватым парнем на пути к его дому, прекрасно зная, что мои дерьмовые легкие осложнят попытки оттолкнуть нежелательные приставания, — но его манера вождения была поразительно плохой, и я не могла думать ни о чем другом.

Мы проехали пару километров в неловком молчании, пока Август не сказал:

— Я провалил экзамен на права три раза.

— Да ну???

Он рассмеялся, кивая.

— Да, я не могу ощущать давление в старине Проти и не могу привыкнуть к вождению левой ногой. Доктора говорят, что большинство перенесших ампутацию водят без проблем, но… не я. В общем, сдаю я в четвертый раз, и дело идет… как сейчас.

Метрах в пятистах от нас загорелся красный свет. Август ударил по тормозам, бросая меня в треугольные объятия ремня безопасности:

— Извини. Богом клянусь, я стараюсь вести аккуратно. Ну так вот, в конце экзамена я уж подумал, что опять провалился, но инструктор сказал, что моя манера вождения не слишком приятна, но технически безопасна.

— Не уверена, что я соглашусь. Пахнет Онко-Бонусом.

Онко-Бонусами мы называем те небольшие приятные вещи, которые получают дети, больные раком: баскетбольные мячи, подписанные спортивными звездами, разрешение не делать домашнюю работу, незаслуженные водительские права и т.д.

— Ага, — сказал он. Загорелся зеленый. Я приготовилась. Август вдавил педаль газа в пол.

— Ты же знаешь, что существует ручное управление для тех, кто не в ладах с ногами? — заметила я.

— Ага, — сказал он. — Может, когда-нибудь, — он вздохнул так, что я засомневалась, а уверен ли он в существовании этого когда-нибудь. Я знала, что есть большой шанс излечиться от остеосаркомы, но все же…

Существует некоторое количество способов установить ожидания человека насчет приблизительных сроков его жизни. Я использовала классическое: «Ты учишься?». Обычно родители забирают тебя из колледжа в определенный момент, если чувствуют, что время подходит.

— Да, — ответил он. — В старшей школе, Северной Центральной. Правда, остался на второй год. А ты?

Я рассматривала вариант солгать. Никто не любит трупы. Но в конце концов я решила сказать правду:

— Нет, родители забрали меня из школы три года назад.

— Три года? — ошеломленно спросил он.

Я рассказала Августу краткое содержание моего чуда: мне поставили диагноз рака щитовидной железы IV степени, когда мне было тринадцать. (Я не сказала ему, что узнала об этом через три месяца после первой менструации. Типа: наши поздравления, ты стала женщиной! А теперь умри). Нам сказали, что он неизлечим.

Я перенесла операцию под названием радикальное иссечение шеи, звучит так же приятно, как и есть на самом деле. Затем облучение. Потом они попробовали немного химии на опухолях в моих легких. Опухоли сократились и выросли снова. К этому времени мне было четырнадцать. Мои легкие начали заполняться водой. Я выглядела вполне мертвой: руки и ноги надулись, как воздушные шары, кожа потрескалась, губы вечно синие. Есть такая отрава, которая заставляет тебя не так ужасаться тому факту, что ты не можешь дышать, и мне вливали ее и десяток других лекарств просто-таки литрами через ЦВК^[7]. Но даже несмотря на это, есть определенные неприятные ощущения в том, чтобы постоянно тонуть, особенно на протяжении нескольких месяцев. В конце концов я оказалась в реанимации с пневмонией, и моя мама встала на колени рядом с моей постелью и спросила: «Ты готова, дорогая?», и я сказала ей, что я готова, а папа продолжал повторять мне, что он любит меня, не просто ломающимся, а уже сломанным голосом, и я говорила ему, что люблю его тоже, и мы держались за руки, а я не могла вдохнуть, мои легкие отчаянно искали кислород, выталкивая меня из постели, чтобы я нашла хоть какое-то положение, в котором они смогут получить немного воздуха, я была в смущении от этой безысходности и раздражена от того, что они просто не отпустят, а еще я помню, как мама говорила мне, что все будет хорошо, что со мной все будет хорошо, и папа настолько старался не разрыдаться, что когда он все-таки не сдержался, что было обычным делом, это было просто землетрясение. А еще я помню, что хотела заснуть и не проснуться.

Все были готовы к тому, что я уйду, но моему врачу Марии удалось вывести часть жидкости из моих легких, и вскоре антибиотики, которые мне ввели от пневмонии, подействовали.

Я проснулась и через некоторое время вошла в одну из этих экспериментальных программ, которые известны в штате Онкохома за то, что они Не работают. Препарат назывался Фаланксифор, его молекулы были разработаны так, чтобы они прицеплялись к раковым клеткам и замедляли их рост. Он не работал примерно на семидесяти процентах людей. Но сработал на мне. Опухоли уменьшились.

И прекратили изменяться в размерах. Ура Фаланксифору! За прошедшие восемнадцать месяцев метастазы не росли, хотя и оставили меня обладательницей хреновых легких, которые, по-видимому, все же справлялись с помощью кислорода и дневной дозы Фаланксифора.

По общему признанию, это онкологическое Чудо привело к приобретению для меня лишь ограниченного времени (насколько — я пока не знала). Но когда я рассказывала о нем Августу Уотерсу, я нарисовала как можно более радужную картину, приукрашивая чудесность чуда.

— Теперь тебе нужно вернуться в школу, — сказал он.

— Вообще-то, я не могу, — объяснила я, — потому что уже сдала выпускные экзамены. Я посещаю занятия в МКК. — Так назывался наш общинный колледж^[8].

— Чикса из колледжа, — сказал он, одобрительно кивая головой. — Это объясняет ауру утонченности. — Он ухмыльнулся. Я шутя толкнула его в предплечье. Было просто изумительно почувствовать тугие мускулы под его кожей.

Визжа тормозами, мы повернули в переулок с трехметровыми оштукатуренными стенами. Его дом был первым слева. Двухэтажный, в колониальном стиле. С толчком он остановил машину на подъездной дороге.

Я зашла за ним внутрь. Деревянную табличку на стене в прихожей украшали вырезанные курсивом слова Дом там, где твое сердце, и вообще весь он оказался обвешен подобными замечаниями. Хороших друзей трудно найти и невозможно забыть, изрекала надпись над вешалкой. Настоящая любовь рождается в тяжелые времена, обещала вышитая подушка в гостиной, оформленной под старину. Август заметил мое внимание. «Мои родители называют их Ободрениями, — объяснил он. — Они повсюду».

Его родители называли его Гас. Они готовили энчиладас^[9] на кухне (кусок крашеного стекла у раковины выпуклыми буквами гласил Семья навсегда). Его мама накладывала курицу на тортильи, которые его папа затем сворачивал и клал в стеклянную миску. Они не казались чересчур удивленными моему появлению, что было понятно: то, что Август заставлял меня чувствовать себя особенной, не означало, что я была таковой. Быть может, он каждый вечер приводил домой какую-нибудь девушку, чтобы посмотреть с ней кино и приободрить ее.

— Это Хейзел Грейс, — представил он меня.

— Просто Хейзел, — сказала я.

— Как дела, Хейзел? — спросил папа Гаса. Он был высоким — почти такого же роста, как Гас, — и худым, какими обычно не бывают люди в возрасте отцовства.

— Нормально, — сказала я.

— Как прошла Группа поддержки Айзека?

— Невероятно, — ответил Гас.

— Слышу сарказм, — сказала его мама. — Хейзел, а тебе нравится?

Я помолчала секунду, пытаясь сообразить, кому мой ответ должен угодить: Августу или его родителям.

— Большинство людей очень приятные, — в конце концов сказала я.

— Как раз с такими семьями мы столкнулись в Мемориале в разгар лечения Гаса, — сказал его папа. — Все были такими добрыми. И сильными. В самые темные времена Господь приводит в твою жизнь лучших людей.

— Быстро, дай мне подушку и нитки, это должно быть Ободрением, — сказал Август, и папа его показался мне раздраженным, но Гас обхватил его вокруг шеи своей длинной рукой и сказал: — Да шучу я, пап. Мне нравятся чертовы Ободрения. Правда нравятся. Просто я не могу этого признать, потому что я подросток. — Его папа закатил глаза.

— Я надеюсь, ты присоединишься к нам за ужином? — спросила его мама. Она была небольшого роста брюнеткой, отчасти похожей на мышь.

— Думаю, да, — сказала я. — Мне нужно быть дома в десять. И еще, я, эмм… не ем мясо.

— Без проблем. Мы сделаем пару вегетарианских, — сказала она.

— Животные слишком милые? — спросил Гас.

— Я хочу сократить количество смертей, за которые я ответственна, — сказала я.

Гас открыл было рот, чтобы возразить, но потом остановился.

Его мама заполнила паузу:

— Я думаю, что это замечательно.

Они немного рассказали мне об этих Знаменитых энчиладас Уотерсов и как их Нельзя пропустить, и о том, что комендантским часом Гаса тоже были десять часов и что они не доверяли тем, кто ограничивает своих детей другим временем, и спросили, хожу ли я в школу («Она в колледже», перебил их Гас), а еще заметили, какая действительно и абсолютно необыкновенная погода стояла для марта, и что весной все кажется новым, и они ни разу не спросили меня ни про кислород, ни про мой диагноз, что было странно и замечательно, а потом Август сказал:

— Мы с Хейзел хотим посмотреть V значит Вендетта, чтобы она увидела своего кинематографического двойника, Натали Портман из середины двухтысячных.

— Телевизор в гостиной весь ваш, — счастливо сказал его папа.

— Я думаю, что мы все же посмотрим его у меня, внизу.

Его папа рассмеялся:

— Хорошая попытка. В гостиную.

— Но я хочу показать Хейзел Грейс свою комнату, — сказал Август.

— Просто Хейзел, — напомнила я.

— Так покажи Просто Хейзел свою комнату, — сказал его папа. — А затем поднимайтесь наверх и смотрите свое кино в гостиной.

Август надул щеки, встал на одну ногу, крутанул бедрами и выбросил протез вперед.

— Ну ладно, — пробурчал он.

Я пошла за ним по покрытым ковролином ступенькам на нижний этаж, в его огромную спальню. На уровне моих глаз я увидела идущую через всю комнату полку, которая была забита баскетбольными реликвиями: десятки трофеев с позолоченным пластиковым человечком, ведущим мяч или забрасывающим его в невидимую корзину одной или двумя руками. Также там была куча подписанных мячей и кроссовок.

— Я раньше играл в баскетбол, — объяснил он.

— Ты, должно быть, был хорош.

— Я был неплох, но вся обувь и мячи — это Онко-Бонусы. — Он подошел к телевизору, рядом с которым огромная гора DVD и видео-игр была сформирована в подобие пирамиды. Он наклонился и схватил V значит Вендетта. — Я был вроде типичного белого парня из Индианы, — продолжил он. — Вообще, я был сосредоточен на восстановлении забытого искусства трехочковых в прыжке, но однажды я тренировал штрафные броски: просто стоял за штрафной линией в нашем спортзале и бросал от полки с мячами. Внезапно, я не смог сообразить, почему я методично продолжаю впихивать сферический объект в объект тороидальный^[10]. Это показалось мне наиглупейшим занятием.

Я начал думать о маленьких детях, просовывающих цилиндр в круглое отверстие, и как они занимаются этим месяцами, пока не догадываются, и о том, что баскетбол является, в общем-то, слегка более аэробной версией того же самого занятия. Как бы то ни было, я продолжал загонять штрафные броски. Я попал восемьдесят раз подряд, побив все мои рекорды, но в процессе я чувствовал себя все больше и больше как двухлетний ребенок. А потом я почему-то начал думать о беге с препятствиями. Все нормально?

Я присела на угол его незаправленной кровати. Я не пыталась намекнуть или что-то типа того, просто немного устала от долгого стояния. Пришлось стоять в гостиной, потом была лестница, потом опять стоять, это было слишком для меня, и я не хотела упасть в обморок или еще чего. Во мне было немного от викторианской леди, сведущей в потере сознания.

— Я в норме, — ответила я, — просто слушаю. Бег с препятствиями?

— Да, с барьерами. Не знаю, почему. Я начал думать о том, как атлеты пробегают свои дистанции, перепрыгивая через эти совершенно случайные объекты, установленные на их пути. И мне стало интересно, думают ли они хоть иногда: «Дело пошло бы лучше, если бы мы избавились от препятствий».

— Это было до твоего диагноза? — спросила я.

— Ну, он тоже повлиял, — он ухмыльнулся половиной рта. — День экзистенциально обремененных штрафных бросков по совместительству был также моим последним днем дву-ножья. У меня были выходные между решением об ампутации и днем, когда она случилась. Мое собственное беглое знакомство с тем, через что сейчас проходит Айзек.

Я кивнула. Мне нравился Август Уотерс. Очень, очень, очень нравился. Мне понравилось, как его история закончилась кем-то другим. Мне нравился его голос. Мне понравилось, что он совершал экзистенциально обремененные штрафные броски. Мне нравилось, что он был штатным профессором на факультете Кривоватых усмешек, одновременно занимая должность и на факультете Обладания голосом, который заставлял меня ощущать свою кожу больше похожей на кожу. И мне нравилось, что у него было два имени. Мне всегда нравились люди с двумя именами, потому что тебе нужно решить, как ты будешь звать их: Гас или Август? Я всегда была просто Хейзел, неизменная Хейзел.

— У тебя есть братья или сестры? — спросила я.

— А? — переспросил он, отвлекшись.

— Ты сказал что-то про наблюдение за играющими детьми.

— Ах вот оно что, вообще-то нет. У меня есть племянники, дети моих сводных сестер. Но они старше. Им что-то вроде… ПАП, СКОЛЬКО ЛЕТ ДЖУЛИИ И МАРТЕ?

— Двадцать восемь!

— Им двадцать восемь. Они живут в Чикаго. Обе замужем за очень крутыми юристами. Или банкирами. Не помню. А у тебя есть брат или сестра?

Я покачала головой.

— Так в чем твоя история? — спросил он, садясь рядом со мной на безопасном расстоянии.

— Я уже рассказала тебе свою историю. Мне поставили диагноз, когда…

— Нет, не история твоего рака. Твоя история. Интересы, хобби, пристрастия, странные фетиши и т.д.

— Эмм, — промычала я.

— Только не говори мне, что ты одна из тех людей, которые становятся своей болезнью. Я знаю много таких. Это приводит меня в уныние. Ну, рак, конечно, постоянно растет, правильно? Захватывает людей. Но я уверен, что ты не позволила ему преждевременно преуспеть в этом.

Мне пришло на ум, что, возможно, я именно это и сделала. Я напряглась, стараясь решить, как разрекламировать себя перед Августом Уотерсом, какой интерес выделить, и в тишине, последовавшей за его словами, мне показалось, что я не очень интересная.

— Я совсем не необычная.

— Это мы сразу отсекаем. Подумай о чем-то, что тебе нравится. Назови первое, что придет на ум.

— Эээ, чтение?

— Что ты читаешь?

— Все. От омерзительных романов до вычурной беллетристики или поэзии. Что угодно.

— А сама ты пишешь стихи?

— Нет. Я не пишу.

— Вот оно! — практически прокричал Август. — Хейзел Грейс, ты единственный подросток в Америке, который предпочитает читать поэзию, а не сочинять ее. Это так много для меня значит. Ты читаешь много Великих с заглавной В книг, не так ли?

— Наверное…

— Какая твоя любимая?

— Ммм, - сказала я.

Моей любимой книгой с большим отрывом было Высшее страдание, но я не любила рассказывать о ней людям. Иногда ты прочитываешь книгу, и она наполняет тебя странным евангелическим рвением, убеждая, что разбитый мир никогда не соберется обратно, если и пока все живущие люди не прочтут эту вещь. А еще есть книги как Высшее страдание, о которых ты не можешь рассказывать, книги настолько особенные, и редкие, и твои, что рекламирование твоей привязанности кажется предательством.

Дело было даже не в том, что эта книга была какой-то особенно хорошей, просто казалось, что автор, Питер Ван Хаутен, сверхъестественно и невероятно понимал меня. Высшее страдание было моей книгой, так же, как мое тело было моим телом, а мои мысли были моими мыслями.

И даже несмотря на это, я сказала Августу:

— Моя любимая книга – это, наверное, Высшее страдание.

— Там есть зомби? — спросил он.

— Нет, — ответила я.

— Штурмовики?

Я покачала головой:

— Это не такая книга.

Он улыбнулся:

— Я собираюсь прочитать эту ужасную книгу со скучным названием, в которой нет штурмовиков, — пообещал он, и я сразу почувствовала, что мне не стоило рассказывать ему о ней. Август крутанулся к стопке книг под его прикроватным столиком. Он схватил одну из них в мягком переплете и ручку. Выцарапывая что-то на первой странице, он произнес:

— Все, о чем я прошу тебя взамен, это прочесть эту блестящую и западающую в память романизацию моей любимой видео-игры, — он протянул мне книгу, которая называлась Цена рассвета. Я рассмеялась и взяла ее. Наши руки спутались в процессе передачи книги, и моя рука оказалась в его.

— Холодная, — сказал он, надавливая пальцем на мое бледное запястье.

— Не то чтобы холодная, просто кислородное голодание…

— Обожаю, когда ты бросаешься медицинскими выражениями вроде этого, — сказал он. Он встал и потянул меня за собой, и не отпускал мою руку, пока мы не дошли до ступеней.

★★★

Мы смотрели кино, а между нами был десяток сантимеров дивана. Я повела себя, как совершенная восьмиклассница: положила руку на диван на полпути между нами, чтобы он видел, что ее можно взять, но он не попытался. Через час после начала фильма вошли родители Августа, чтобы принести нам энчиладас; мы съели их, сидя на диване, и они были вполне себе ничего.

Фильм был о героическом парне в маске, который совершенно героически умер за Натали Портман, которая была настоящей задирой и просто секси, и не имела ничего общего с моим отекшим стероидным лицом.

Когда пошли титры, он спросил:

— Крутой фильм, ага?

— Крутой, — согласилась я, хотя на самом деле он таким не был. Это был фильм для парней. Не знаю, почему парни ждут, что нам понравятся их фильмы. Мы же не ждем, что им понравятся наши. — Мне надо домой. Утром в колледж, — сказала я.

Я сидела на диване, пока Август искал ключи. Его мама села рядом со мной и сказала:

— Это мое любимое.

— Наверное, я смотрела в сторону Ободрения над телевизором, это было изображение ангела с заголовком Без боли, как бы мы узнали радость?

(Это старый спор в области Размышлений о страданиях, и в его глупость и отсутствие утонченности можно вникать веками, но достаточно сказать, что существование брокколи никаким образом не влияет на вкус шоколада).

— Да, — согласилась я. — Прекрасная мысль.

Я вела машину Августа до своего дома, он сидел справа от меня. Он дал мне послушать пару песен его любимой группы The Hectic Glow ^[11] , и это были хорошие песни, но так как я слушала их в первый раз, они не были для меня так же хороши, как для него. Я все поглядывала на его ногу, или где она раньше была, стараясь представить, как выглядит протез. Я не хотела беспокоиться об этом, но, похоже, беспокоилась. Он, наверное, волновался из-за моего кислорода. Болезнь отталкивает. Я поняла это уже давно и подозреваю, что Август тоже.

Когда я подъехала к дому, Август выключил радио. Воздух накалился. Возможно, он думал, а не поцеловать ли меня, а я-то уж точно думала о том, чтобы его поцеловать. Интересно, а хочу ли я этого вообще? Я целовалась с парнями, но это было давно. До Чуда.

Я припарковалась и посмотрела на него. Он действительно был прекрасен. Я знаю, что так обычно не говорят о парнях, но по-другому не скажешь.

— Хейзел Грейс, — сказал он, и мое имя, произнесенное его голосом, прозвучало по-новому, приятнее. — Для меня большая честь познакомиться с Вами.

— Взаимно, господин Уотерс, — сказала я. Мне было стыдно смотреть на него. Я не чувствовала себя способной столкнуться с яркостью его голубых глаз.

— Я могу увидеть Вас снова? — спросил он. Его голос обворожительно дрожал.

Я улыбнулась:

— Конечно.

— Завтра? — спросил он.

— Терпение, кузнечик, — посоветовала я. — А то ты кажешься чересчур пылким.

— Правильно, вот почему я сказал завтра, — признался он. — Я хотел бы увидеть тебя сегодня же ночью. Но я готов подождать целую ночь и большую часть завтра.

Я закатила глаза.

— Я серьезно! — воскликнул он.

— Ты даже не знаешь меня, — заметила я. Я взяла книгу с приборной доски. — Как насчет того, что я прочитаю ее и позвоню тебе?

— Но у тебя же нет моего номера, — возразил он.

— У меня сильное подозрение, что ты написал его в книге.

Он растянулся в своей нелепой улыбке:

— А еще говоришь, что мы друг друга не знаем.