Билет 15. Дошедший до нас список Песни о Сиде представляет собой пергамент из 74 страниц

Дошедший до нас список Песни о Сиде представляет собой пергамент из 74 страниц. Нескольких недостаёт, но они легко восстанавливаются по “Хронике 20 королей КастилииПервое свидетельство об этой рукописи относится к 16 веку, а издан этот текст впервые в 1779 году Томасом Антонио Санчесом.

Список авторский. Он подписан именем Per Abat. Список датирован 1307 годом. О том, кто такой Per Abat, учёные спорят до сих пор. Собственно это продолжение спора приверженцев индивидуалистической школы и традиционалистов, в котором Пидалю, несмотря на аргументированность не удалось поставить точку.

Итак, сторонники индивидуалистической теории считают Per Abatа автором, основываясь на подписи, введённой в текст. Один современный исследователь даже пытался идентифицир Per Abatвать его с неким Педро Аббатом (abad), жившим в 13 веке в местечке Фресно де Карасена вблизи Гормаса, о чём есть свидетельство. Другой исследователь полагает, что автором Песни действительно был человек, по имени Per Abat, но он вовсе не клирик, не аббат, а учёный – юрист из Бургоса. О нём тоже есть свидетельства, и выдвинуто предположение, что помянутый Per Abat сочинил Песнь, имея доступ к городским архивам и хроникам. Согласно этой гипотезе Песнь о Сиде была сложена в 14 веке, в 1307 году, как указано в рукописи. Однако Пидаль был убеждён, что Песнь была сочинена много раньше, около 1140 года, т.е. Вскоре после описываемых в неё событий. Пидаль убеждён, что автор Песни знает то, о чём он повествует не из вторых рук и не из хроник – только свидетель и участник событий может быть настолько исторически достоверен. Пидаль показывает это на конкретных примерах, причём анализирует он в первую очередь не главные события Песни, а детали, потому что из вторых рук легко усваивается как раз описание центрального исторического события, а мелочи, реалии из хроники не узнаешь. Вот эти мелочи ищет и обнаруживает Пидаль в Песни.

В главных чертах Песнь соответствует тому, что нам известно о прототипе нашего героя, имя которого Родриго Диас де Бивар, прозванный Сидом Кампеадором, т.е. Ратоборцем.

Этот герой родился около 1040 года и принадлежал к кастильской знати. Свои первые деяния он совершил служа кастильскому королю Санчо, от которого получил высшую военную должность – альферес. В 1066 году ему пришлось выступить на поединке, устроенном для решения спорного вопроса между Наваррой и Кастилией (тогда спорные вопросы между государствами решались поединками – каждая сторона выставляла рыцаря. И его победа решала дело.). Так вот, Сид победил наваррского рыцаря, за что и был назван Кампеадором. После смерти короля Санчо Кастилией стал править Альфонс Шестой, король Леона; вместе с ним выдвинулась леонская знать, враждовавшая с кастильской, а следовательно, с Сидом. И в результате происков новой знати король, поверив наветам, отстранил Сида от должности и изгнал. Это было в 1081 году. Суть навета состояла в том, что Сид будто бы оставлял себе львиную долю дани, которую ему было поручено собирать с мавританского населения. Изгнанник Сид поначалу пошёл на службу к графу Барселонскому, затем служил мавританскому королю и, наконец, стал самостоятельным властителем. В итоге Сид помирился с королём Альфонсом. О мавританской службе Сида автор Песни умалчивает, ибо герою освободительной войны не пристало служить врагу, хоть бы и недолго. А объяснять, что в ту пору Сид ещё и не помышлял о роли всеиспанского освободителя в героической песни было не к месту – этот жанр не предполагает эволюции героя, который с первой до последней строки обязан являть образец рыцаря без страха и упрёка, защитника страны.

Однако известно, что Сид, исторический Сид, воюя с маврами, никогда не становился в позу оголтелого патриота и не выжигал калёным железом мавританские обычаи на отвоёванных территориях. Известно даже, что Сид к концу жизни изрядно арабизировался, хотя и не до такой степени, как граф Санчо Кастильский, про которого говорили, что он принимал гостей, сидя на помосте, покрытом тюфяком, и одет был как мусульманин “ с той лишь разницей, что голова оставалась непокрытой”.

Сид – одно из главных имён Реконкисты. Он мечтал о полном освобождении от мавров всей Испании и сказал будто бы: “Король Родриго отвоюет его”. И это обещание Сид почти выполнил. Сид умер в 1099 году, оставив по себе громкую и хорошую славу, а Песнь о Сиде довершила дело бессмертия.

Все прочие действующие лица поэмы также имеют прототипов, реальных исторических лиц. У них те же имена, и только дочерям Сида – Кристине и Марии – автор даёт новые имена, более изысканные и звучные – донья Эльвира и донья Соль.

Так что автор не скрупулёзен, но точен – точен как писатель, создающий образ, а не как историк, фиксирующий факты. Так, например нам ничего не известно из истории об одном из центральных образов поэмы – женитьбе инфантов Каррионских на дочерях Сида и оскорблении, которое они нанесли своим жёнам, однако, общий тон Песни, вполне достоверный, вполне правдивый заставляет предположить, что какой-то сюжет в этом роде имел место. Возможно, это была помолвка, затем расторгнутая.

Но какие же эпизоды из бурной жизни своего героя автор выбирает для Песни о Сиде? Их три. Это изгнание Сида, затем примирение его с королём Альфонсом и замужество дочерей Сида и, наконец, оскорбление в лесу Корпес.

В первой песни поэмы рассказывается о том, что король Альфонс изгоняет Сида. Сид покидает родину, прощается с женой и дочерьми и отправляется в изгнание со своими вассалами. Он начинает воевать с маврами, занимает сначала несколько селений, затем облагает данью всё мавританское население от Теруэля до Сарагосы. Став могущественным сеньором, он отправляет своего вассала Альвара Фаньеса с богатыми подарками к королю.

Вторая песнь повествует о замужестве дочерей Сида. К этому моменту Сид уже завоевал Валенсию и установил там христианские порядки. Сид ставит там епископом священника дона Херонимо, столь же учёного, сколь и воинственного. С согласия короля Альвар Фаньес привозит в Валенсию жену и дочерей Сида. И снова Сид отправляет королю богатые подарки. Король торжественно прощает Сида. Видя его огромные богатства, с Сидом хотят породниться инфанты Каррионские. Сам король предлагает Сиду этот брак. И Сид соглашается. В валенсии празднуют свадьбу.

Третья песнь повествует о бесчестье, которое нанесли дочерям Сида их мужья. Инфанты ненавидят Сида. Они не могут простить ему насмешек над их трусостью – и в истории со львом, вырвавшимся из клетки, и в сраженьи с мавританским королём. Завидуют они и богатству Сида. И замышляют месть. Инфанты оповещают Сида, что собираются вместе с жёнами поехать в Каррион. Сид щедро одаривает их и торжественно провожает. Однако его одолевают самые тягостные предчувствия. Инфанты уезжают. Но на пол-пути, в дубовом лесу Корпес они жестоко избивают плетьми своих жён и бросают их там полумёртвыми. Узнав об этом, Сид взывает о справедливости к королю. Король собирает в Толедо кортесы. На заседание является Сид и инфанты. Сид говорит об оскорблении которое ему нанесли, и требует возвращения двух своих драгоценных мечей – Колады и тисоны (он подарил их инфантам)и требует возвращения приданного. Кроме того, Сид хочет восстановить свою честь поединком. На поединке Сид побеждает инфантов. Честь его дочерей восстановлена. И вот в ту же минуту появляются два гонца – они просят отдать им дочерей Сида в жёны инфонтам Наварры и Арагона. Этим более почётным браком, через который дочери Сида породнились с испанскими королями, и заканчивается Песнь о моём Сиде.

Менендес Пидаль устраивает песни о Сиде скрупулёзную проверку на историческую достоверность – и Песнь эту проверку выдерживает. Причём точными оказываются сотни деталей, разбросанных по сей поэме, что особенно важно. Можно ведь извлечь из архива какое-то сведениеи создать нечто. Современнику несуразицы недоступны, а спустя два века они естественны, ибо работая над историческим полотном, в мелочах ошибиться легче всего. Тем весомее и значительнее исторически достоверная подробность в эпосе. Ну, например, такая: Сид (и в по)эме, и его прототип), имея обыкновение гадать по полёту птиц, - то есть был суеверен.

Можно проверить эпос и географией. Оказывается, что география «Песни» поразительно точна, причём, это получилось само собой, а не входило в намерения автора. Если же присмотреться к географии, обнаруживается очень интересная вещь. Оказывается, наш автор хорошо знает местность вблизи Мединасели, небольшого городка на кастильской границе. Ему там известна буквально каждая травинка, каждый холм, каждая тропинка. Что же из этого следует? А вот что. Именно здесь была сложена «Песнь о моём Сиде», именно здесь она выросла, по всей вероятности, из местного предания об отвоевании селений Кастехон и Алькосер. К такому выводу нас приводит такое наблюдение: автор посвящает отвоеванию этих двух жалких деревенек около 500 стихов, куда больше, чем иным подвигам Сида, хотя, конечно, в общей картине Реконкисты, эти мелочи и вовсе не имели значения. Никакой историк бы так не поступил. Никакой хронист не уложил бы осаду Валенсии вкупе с взятием шести крепостей в 130 строк, и не стал бы распространяться о двух деревеньках в два раза дольше.

Ещё одно доказательство, что первоначально «Песнь о Сиде» была местной пограничной песней. В поэме ни разу не упомянуты знатные мусульмане той эпохи, тесно связанные с Сидом, но зато не раз упоминается некий алькальд Абенгальвон – лицо истории неизвестное ввиду его незначительности, однако известное автору, так как жил помянутый алькальд в Молине, в дне езды от Мединасели. Да и лес Корпес близко – в полутора днях пути. Но первоначально местный характер «Песни о Сиде» открывает только филологический анализ, ибо, постепенно, передаваясь из уст в уста, «Песня» стала сокровищницей общенациональных воспоминаний о героической эпохе.

И постепенно же в художественную ткань поэмы вплетались вымышленные эпизоды. Один из них – явление Сиду архангела Гавриила, другой – обман с сундуками, наполненными песком.

В начале песни, будучи в совершенно безвыходном положении, Сид оставляет у двух бургосских евреев, чтобы получить ссуду, в виде залога сундуки с песком и уверяет, что это сундуки с золотом, но берёт обещание, что ростовщики не будут открывать сундуки. Этот мотив, хитрость с сундуками, в которых вместо сокровищ камни или песок встречается во множестве новелл самых разных народов. Затем этот мотив перейдёт в плутовской роман. Так вот, это общее место новеллистики имеет в поэме очень определенные функции. Пусть это и общее место, но далеко не пустое. С его помощью автор предельно убедительно показывает, насколько лживым было обвинение Сида в присвоении дани (а именно в этом его обвинял король и за это его изгнал). Сид, отправляясь в изгнание, беден, у него нет ни гроша. Но это не всё. Далее автор хочет ещё раз убедить нас в честности Сида, уже не изгнанника, но властелина. Поэт объявляет, что придёт время, и Сид щедро заплатит за свой вынужденный обман. В одном из романсов это описано так:

Не песок в сундуках лежит,

А правды моей золото.

Que anque cuidan que es arena

Lo que en las cofres esta

Quedo soterrado en ellas

El oro de verdad.

Так говорит Сид, отправляя посланцев с вознаграждением к обманутым евреям.

Итак, «Песнь» правдива. Но не просто правдива. Автор тщательно заботится, сочиняя «Песню» не столько о правде, не столько о точности, сколько о правдоподобии – и оттого так мало выдумывает.

Он хочет быть убедительным и потому, идеализирует Сида совершенно особенным образом. Никаких гипербол. Никаких уверений, что Сид храбрее 40 тысяч тигров и в великодушии не уступал самому Господу. Автор не преувеличивает, но очень тонко умалчивает о том, что повредило бы Сиду во мнении слушателей. Так в поэме вообще не упоминается о том, что Сид служил у мавританского короля – чтобы не бросать тень на его светлый облик. Не упоминает автор и о жестокостях, совершённых при взятии Валенсии, также по понятным причинам. Идеализация героя осуществляется очень тонко, без гипербол, через мельчайшие детали, и поэтому оказывается очень убедительной. При этом сохраняется общий реалистический тон повествования. Он резко отличает поэму от французского стиля. В «Песне о Сиде» почти нет поэтических сравнений, метафор. Описания битв даны безо всяких гипербол. Пейзажные зарисовки очень строги, в отличие от красочных французских.

В отличие от французов автор «Песни о Сиде» мастерски владеет полутонами. Метафор мало, красочных эпитетов и сравнений почти нет, зато на этом фоне – суровом, как кастильское нагорье, аскетически чистом и ясном, как небо над пустошью, - обретает поразительную мощь один, другой, третий мастерский штрих. Например, метафора рассвета, восхищавшая Лорку:

Apriessa cantan los gallos

Y quieren quebrar albores.

У него в романсе о чёрной тоске есть такие строки:

Las piquetas de los gallos

Cavan buscando la aurora.

Ищут зарю петухи,

Землю мучительно роя.

И в другом переводе:

Петух зарю высекает,

Звеня кресалом калёным.

Одной этой великолепной метафоры достаточно, чтобы развеять миф о неумелости, литературной неотёсанности автора, созданной французскими исследователями «Песни о Сиде». Здесь просто другая поэтика и другая шкала эстетических ценностей – испанская шкала, предписывающая благородную сдержанность.

Этой доминанте подчинена не только стилистика, но и этика «Песни о Сиде». Посмотрим, например, как здесь решается одна из традиционных тем эпоса – месть. В эпосе месть обычно жестока и кровава. Такова она в «Песни о Роланде», в испанской поэме об инфантах Ларры. Чудовищна месть в «Песни о Нибелунгах». Мрачное воображение, создавшее сию песню, требует 14 тысяч жизней, принесённых во время пиршества и меньшим удовольствоваться не может. В «Песни о Сиде» нет и тени обычной кровожадности, хотя, конечно, военный быт и ужасы боя в ней есть – есть кровь, стекающая по желобу меча, есть значок на конце копья, прежде белый, а после схватки красный от крови. Всё это есть, но нет упоения кровопролитием, и нет жажды крови. Сид не намерен за оскорбление, нанесённое ему, стереть с лица земли весь род обидчиков, а их самих зажарить на медленном огне. Семейная честь здесь восстанавливается даже как-то слишком буднично – поединком в присутствии короля – и укрепеляется новым браком дочерей Сида. Инфантов же, нанесших им оскорбление, не убивают и не четвертуют, но в согласии с законом всенародно провозглашают им бесчестье.

В этом отказе рвать на части обидчика – глубокий смысл. Есть здесь и месть, но в благородной форме, похожая скорее на установление справедливости. И в итоге получается, что героем в «Песни» остаётся на протяжении всего повествования один только Сид. Эта единственность героя – отличительная особенность «Песни о Сиде». Во всех (?) иных эпических песнях героическим величием наделены не только герои, но и злодеи. Так в последней части «Нибелунгов» Хаген предстаёт перед читателем в ореоле обречённого величия.он равен или почти равен Зигфриду. А в «Песни о Сиде» инфанты Каррионские по временам превращаются почти в комических персонажей, например, в сцене со львом, случайно вышедшим из клетки. Лев был ручной, а они, дрожа, забились под лавку и сидели там, пока Сид не отвёл зверя на место. Какое уж там величие.

Обычно эпическая песнь распадается на две части; в одной героем выступает жертва, во второй – мститель. Так в «Нибелунгах» действие сначала сосредоточено на Зигфриде, а после переносится на Хагена. «Песнь о Сиде», в отличие от «Нибелунгов», очень цельное произведение.

Особенно решается в «Песни о Сиде» (композиционно она горазда стройнее) и проблема взаимоотношений Сида с королём. Эпосу вообще известны два способа освещения этой проблемы. Первое: это вассал, безоговорочно верный своему сеньору. Таков Роланд и другие герои каролингского эпоса., (кроме изменника Ганелона). Второй вариант – мятежный вассал. В испанском эпосе – это Фернан Гонсалес.

В историческом прототипе Сида были и те и другие черты. Он и верно служил, и бунтовал. В «Песни» акцент на вассальной верности усилен. Давайте выясним, зачем. Сид постоянно повторяет: «С Альфонсом, моим господином, я не стану воевать». И хотя Сид изгнан несправедливо, он остаётся верен своему королю, он великодушен с ним и готов к примирению. Трижды он посылает ему богатые дары - в знак своей верности. Но не надо думать, что автор – певец феодальной идеологии. Он нет столько прославляет вассальную верность. Сколько славит великодушие. Так он объясняет нам, что не только в военной, но и в нравственной сфере Сиду нет равных – иначе не стал бы он национальным эпическ4им героем. И это великодушие поднимает его над королём. Над Роландом стоит образ карла Великого, перед которым он склоняется и преклоняется. Над Сидом никого нет. Король-гонитель в сравнении с ним жалок и мелочен. Конечно, Альфонс не карикатурен, как инфанты Каррионские, но в нём нет такого твеличия, какое эпос предполагает в короле; величием в поэме наделён один Сид. И важно, что его величие не специфически рыцарское, как в «Нибелунгах» и «Роланде», но общечеловеческое и человечное.

«Песнь о Сиде» поражает своей смягчённой героичностью. Никакой поэтизации кровопролития. Человек в «Песни о Сиде» остается человеком со всеми своими человеческими, пусть будничными заботами, а не превращается только в воина, только в рыцаря, только в вассала, как это происходитв «Песни о Роланде».

Сид всё время помнит о своей жене Химене и о дочерях, заботится о них, горюет в разлуке. Человечность во всяком её выражении, обыденном и высоком, настолько подчёркнута в «Песни о Сиде», что вассальная верность вообще отходит на задний план – она уступает место чисто человеческим, вне-государственным чувствам. Поэтому в привычном для французского эпоса военном окружении «Песни о Сиде» было бы тесно. Для её авторасуществует не только войско, но и город, и вся земля, которую пашут и засевают, земля, на которую надо вернуться, изгнав врага, которую надо возделать. И в «Песни о Сиде» в ткань эпического повествования, естественно, вплетаются картины мирн6ой жизни – путешествия, торговые сделки, крестьянский труд.Здесь действуют и женщины, и дети, и монахи, которых в «Роланде» нет и быть не может. Здесь и свадьбы, и расставания, и праздники. А главное, всё это так же важно автору, как война, если не важнее. Ибо автор всё время помнит, что после войны будет мир, будет жизнь, сев и жатва. Это совсем не рыцарское отношение к миру.

Его следствие – и явная антиаристократическая направленность поэмы. Она выразилась уже в снижении социального статуса героя: В «Песни» Сид – идальго не из самых знатных, в то время как исторический Сид принадлежал к знати. Антиаристократическая интонация отчётлива и в изображении инфантов Каррионских. Они корыстны, трусливы, мстительны и жестоки. Они самым подлым образом вымещают свои обиды на беззащитных и безоружных, издеваются над женщинами.

И вот в этом эпизоде в лесу Корпес, где инфанты предстают во всей своей низости, автор противопоставляет им, знатным сеньорам, племянника Сида – Фелеса Муньоса, простого рыцаря, почти что горожанина. Он находит своих несчастных сестёр в лесу, рыдает над ними, пытается привести их в чувство; затем, сообразив, как помочь, бежит к реке, чтобы зачерпнуть воды – да нечем! И несёт им воду, зачерпнув её своей новой дорогой меховой шапкой. Эту трогательную подробность – а шапка, заметьте, была у него новая, дорогая и единственная – заботливо сообщает нам автор. Не в том дело, что Фелес Муньос шапки не пожалел, на то он и человек, а не инфант Каррионский, а в том, что автор эту шапку заметил. И в сцене суда народное сочувствие тоже безоговорочно отдано Сиду – все желают поражения инфантам. О семейном несчастьи Сида печалятся все его воины, и все желают ему победы на поединке. И в его воинах тогда говорит не вассальная верность, а естественное человеческое сочувствие доброму человеку, попавшему в беду.

Может быть, человечность «Песни о Сиде» сильнее всего выразилась в том, что в центре поэмы стоит не военный и не феодальный конфликт вассальной верности или рыцарской доблести, но конфликт, испытывающий естественные человеческие чувства, а не специфические чувства рыцаря или вассала. Этот конфликт – оскорблённая семейная честь – был понятен и близок сердцу каждого человека.

Естественно, средневековый эпос не мог вообще обойтись без религии. Особенно эпос, рисующий борьбу христиан с мусульманами. Но эта религиозность, которую мы наблюдаем в «Песни о Сиде», совсем не похожа на пылкую, воинственную религиозность «Песни о Роланде». В ней совсем нет мистики. Это спокойная привычная вера в Божий промысел, чуждая всякой экзальтации и фанатизма. Примечательно, что в этой поэме вообще отсутствует идея крестового похода. И более того – в ней нет никакой изначальной враждебности к мусульманам, никакого очернения иноверцев, столь характерного для французского эпоса. Напротив, автор постоянно подчёркивает, как много среди мавров достойных и честных людей. Сид и воюет с маврами, и торгует с ними, и заключает соглашения. «Песнь о Сиде» глубоко национальна. И дело не в том, что в ней выражены какие-то патриотические идеи. Их, можно сказать, в ней нет как нет, и вообще никаких деклараций. «Песнь о Сиде» прекрасна тем, что даёт спокойный и точный портрет народа, который её создал. А для читателя не-испанского, привыкшему воспринимать Испанию в треске кастаньет и мельтешении кинжалов, это ещё и очень неожиданный портрет. Никакого пафоса, никаких неистовостей. В Сиде воплощены благороднейшие черты народа, героем которого он стал: верность, великодушие, чувство собственного достоинства, сила чувств и сдержанность в их выражении.

Глубоко национальна и человечна демократичность поэмы – она выразилась даже в её сюжете. Добрый вассал, у которого нет доброго сеньора, этот простой идальго, презираемый высшей знатью и изгнанный королём, совершает великие подвиги, разрушает господство мавров на полуострове, освобождает родину и, наконец, делает своих дочерей королевами. Есть в этом что-то от поэтики сказки.

Когда кончилась пора расцвета эпического жанра, «Песнь о Сиде» стала постепенно забываться. Её новая жизнь и её влияние на испанскую литературу началось в 1779 году, когда её опубликовал Томас Антонио Санчес. Тогда ещё не были напечатаны «Нибелунги», во Франции ещё не был напечатан «Роланд» Так что «Песнь о Сиде оказалась первой. И потому – незамеченной. Интерес к Средневековью возник позже – в эпоху романтизма. И тогда, в 1808 году Роберт Саути скажет, что «Песнь о Сиде» - произведение не сравнимое нис чем из напечатанного на испанском языке. Но не только. «Изо всех поэм, - замечает он, - созданных после «Илиады», это сама гомеровская по духу». Германия признала ценность «Песни о Сиде» в 1811 г. устами Фридриха Шлегеля.

Сид – столь же великий литературный герой. Как и Дон Кихот. Испания вообще дала миру многих великих и вечных героев. Это и Дон Кихот и Дон Жуан. Они вошли в общеевропейскую традицию, а Сид, в отличие от них, остался внутри национальной традиции (если не считать знаменитой трагедии Корнеля «Сид», написанной на этот сюжет. Но Корнель не знал «Песни о Сиде» - материалом для его «Сида» послужила трагедия испанского драматурга Золотого века Гильена де Кастро «Юность Сида»).

К 15-му веку «Песнь о Сиде» уже не существовала в устной традиции. Время эпоса кончилось, хотя в Испании он был живым жанром гораздо дольше, чем в других странах. Но примерно с 14 века в испании начинается формирование нового жанра – возникают лиро-эпические романсы. Этот жанр дал испанской литературе множество шедевров и даже до сих пор это живой жанр испанской литературы. Но необходимо сказать о других испанских поэмах.

«Юность Сида». Список этой поздней поэмы был обнаружен в 1844 году в архивах Французской Национальной Библиотеки и вскоре издан. Текст датируется 14 веком, предположительно 1344 годом. В основу поэмы положен материал явно легендарный, а не исторический. Песнь повествует о юности Сида, о его отце, который убил своего врага. Дочь врага Химена требует возмездия, и король повелевает Сиду жениться на ней. За свадьбой следует ряд героических деяний. Всё это предварено рассказом об истории кастилии и доказательством того, что Сид – чистокровный кастилец.

Эта песнь – характерный образец деградации эпоса. Настолько характерный, что напоминает скорее карикатуру на «Песнь о Сиде». Вместо сдержанного, благородного воина перед нами забияка, готовый ввязаться во всякую историю. Это не национальный герой в ореоле мифа, а перекати-поле, рыцарь. Блуждающий в поисках авантюры. Истинного Сида 14 века надо искать не в этой поэме, а в романсах.

«Ронсеваль». Эта песня была обнаружена только в нашем веке. Её открыл Менендес Пидаль – он нашёл рукопись в Памплоне, в архиве, среди бумаг середины 14 века. Впервые она была опубликавана в 1917 г. записана же она около 1310 года, а создана в начале 13 века, видимо, в Наварре. В этом памятнике всего около ста стихов, сюжет же легко восстанавливается по легендам, романсам и поэмам. Он связан с поражением К;арла Великого при Ронсевале. Король оплакивает Турпина, Оливера и Роланда – вот содержание сохранившегося фрагмента. Текст очень выразителен, выдержан в единой трагической интонации. Примечательно, что во французской «Песни о Роланде» ничего подобного нет, так что испанский «Ронсеваль» - местная разработка сюжета, а не плод влияния. Возможно, что «Песнь о Роланде» и «Ронсеваль» - это две параллельные разноязычные версии, возникшие независимо друг от друга по разные стороны Пиринеев. Но это менее вероятно – тем более, что недавно обнаружен короткий текст на латыни одиннадцатого века, в котором упоминается поэтический текст 10 века, излагающий историю Роланда на латыни, это и есть, наверное, общий источник обеих поэм.

Прекрасный фрагмент «Ронсеваля» Менендес Пидаль сопоставляет ещё с одним плачем, запечатлённым в эпосе, - оплакиванием сыновей Гонсало Густиоса в поэме «Семь инфантов Ларры».

Ещё менее связанной с историей представляется «Поэма о графине-изменнице», жене кастильского графа Гарси-Фернандеса, жившего в 10 веке. У него были поразительно красивые руки, а это – древнейший признак испанской мужской красоты, так что, не случайно Эль Греко представил своего рыцаря «с рукой на груди». Поэма эта, дошедшая в двух хрониках – 12 и 13 веков, - похожа скорее на рыцарский роман – столько здесь невероятных коварств, предательств, отмщений и т.п. Однако, и здесь Пидалю удалось отыскать частичное соответствие истории и ряд совпадений с восточными легендами, что дало основание говорить о древности испона-ближневосточных литературных связей.

Одна из самых впечатляющих эпических испанских песен, извлечённых из хроник, это «Семь инфантов Лары». Она переложена в нескольких хрониках 13-14 веков. Первое впечатление однозначно – это легенда, не имеющая опоры в истории, однако Менендес Пидаль с замечательным мастерством доказал, что у этой песни есть историческая основа. Действительно, жил на свете Гонсало Густиос, отправленный с посольством ко двору кордовского халифа Аль-Мансура, а тот, нарушив нормы международного права, что было в ту пору большой редкостью, получил известие о нападении испанцев на пограничные селенья, заточил посла в темницу. Действительно, оказывается, испанцы совершили этот набег, хотя их посольство находилось в ту пору при дворе халифа – и возможно, песня как раз и была призвана объяснить это из ряда вон выходящее поведение испанцев и попрание халифом дипломатических норм.

Мы ничего не знаем о том, насколько исторично это объяснение, набег же и плен имели место в 10 веке. Точнее говоря, в августе 974 года. Гонсало Густиос отбыл с посольством, а в канун дня св. Киприана, т.е. 13 сентября в Кордову доставили головы семи его сыновей, павших в злополучной стычке и халиф показал их несчастному отцу.

Песнь рассказывает предысторию этих трагических событий. На свадьбе Руй Веласкеса его невеста донья Ламбра поссорилась с матерью семи инфантов Лары, и Руй Веласкес замыслил месть. Он дал едущему с посольством своему шурину Гонсало Густиосу письмо, в котором просил халифа предать Густиоса казни, а сыновей его заманил в ловушку, предупредив мавров о вылазке, на которую сам же инфантов и подвиг. Инфанты погибли, отец же их остался жив – халиф лишь засадил его в темницу. А судьба уготовила ему муку хуже смерти – он увидел отрубленные своих сыновей.

Здесь в исторические события вплетается – ради торжества справедливости – народная фантазия. Халиф по легенде просит свою сестру присмотреть за узником – и в итоге присмотра принцесса производит на свет сына Мударру, а Гонсало Густиоса халиф тем временем отпускает на все четыре стороны. Он покидает Кордову, оставив малолетнему Мударре половинку кольца. И отбывает на родину, где влачит жалкое существование до тех самых пор, пока не приезжает к нему сын Мударра, уже юноша. Он показывает отцу половинку кольца, тот сличает её со своей половинкой – и кольцо срастается, а отец на радостях прозревает. Мударра мстит Руй Веласкесу – гонителю отца и виновнику гибели братьев.

Поразительно причудливо переплетаются в этой поэме реальные события и исторически достоверные описания с традиционными сказочными и новеллистическими элементами: любовь принцессы к узнику, месть незаконнорождённого сына за братьев. Плач Гонсало Густиоса над сыновними головами – одна из прекраснейших страниц испанской поэзии.

Этот трагический сюжет не умер вместе с жанром эпической поэмы. Он перешёл в романсы, но не только. Обработки его есть у многих испанских драматургов – Хуана де ла Куэвы, Лопе де Веги; но особенно полюбилась эта легенда романтикам – герцог Ривас, первый испанский романтик в 1823 году написал в изгнании на этот сюжет прекрасную поэму «Мавр-найдёныш».