Мильтон о цензуре и цензорах

Против этого закона восстал Мильтон в своем знаменитом памфлете «Areopagitica» [3], в котором он выступает перед английским парламентом в защиту свободы печати. Мильтон напечатал свою речь в 1644 г. без всякого предварительного разрешения и всесторонне разобрал вопрос о мерах против свободы печати, горячо восставая против всяких стеснений литературы и доказывая, что общественное мнение должно выражаться совершенно свободно, не стесняемое искусственными преградами. «Убить хорошую книгу, – говорил Мильтон, – то же, что убить хорошего человека. Тот, кто убивает человека, убивает разумное создание, подобие Божие; но тот, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, действительное, истинное подобие Господа».

Представив в своей речи исторический обзор стеснений печати, Мильтон доказывает, что стеснение это было порождено «самым противохристианским учреждением – инквизицией, наиболее тираническим из всех судилищ, которые когда-либо существовали. До тех пор книги могли так же свободно появляться, как и все рожденное на свете; произведение мозга так же не стеснялось, как и произведение чрева...». Говоря о качествах, которые требуются от цензоров, Мильтон прибавляет: «Никто не станет отрицать, что тот, кто является судьей над жизнью и смертью книг, непременно должен стоять выше обыкновенного уровня людей; он должен быть и трудолюбив, и учен, и справедлив, иначе в его суждениях о том, что годно или негодно, будут непременно ошибки, а это должно иметь в высшей степени пагубные последствия. Если же он соединяет в себе все необходимые условия, может ли быть более скучная, неприятная ежедневная работа, большая потеря времени, как вечное перечитывание негодных книг и памфлетов? Всякую книгу можно читать только в известное время; но быть принужденным читать постоянно, притом и в плохих рукописях, такая тягость, которую едва ли способен вынести человек, ценящий свое время и свои занятия, и обладающий чувством и пониманием изящного. За такого рода мнение я прошу цензоров, присутствующих здесь, простить меня; без сомнения, все они приняли на себя эти обязанности из угождения парламенту и считали их весьма нетрудными, но что самое непродолжительное испытание было уже для них утомительно, это доказывают их извинения перед теми, кто иногда принужден подолгу ходить к ним, чтобы добиться пересмотра своей рукописи. Если же мы видим, что занимающие теперь эти должности обнаруживают желание покинуть их и что ни один достойный человек, не желающий губить свое время, не соглашается быть их преемником, если только его не привлекает вознаграждение, назначаемое цензору, то мы можем легко себе представить, будут ли у нас другого рода цензоры, кроме невежественных и корыстолюбивых людей. Это-то я и хотел показать, когда говорил, что это учреждение не достигает своей цели. Доказав, что оно не приносит никакой пользы, я теперь перейду к тому злу, которое оно причиняет и которое, прежде всего, состоит в том, что цензура представляет собою злейшее насилие и оскорбление, какое только может быть нанесено науке и ученым людям». Далее Мильтон восклицает: «И какое же преимущество имеет взрослый человек перед мальчиком, еще сидящим в школе, если он, избавившись от школьной ферулы, подпадает под указку цензора? Если серьезные, совершенные с великим трудом ученые работы, подобно грамматическим упражнениям школьника, не могут быть обнародованы без заботливого глаза, урезывающего их и приноравливающего их к своему пониманию цензора?.. Если свой труд, сопряженный с ночными бдениями, человек должен подвергать поверхностному суду заваленного делами цензора, быть может, более юного годами, быть может, стоящего далеко ниже его по развитию, быть может, никогда не испытавшего, что значит писать ученые сочинения, – если труд этот, не будучи отвергнут или уничтожен, может появиться в печати не иначе, как в виде мальчика, сопровождаемого своим дядькой, с пометкой цензора на обороте заглавного листа, служащей гарантией и ручательством, что автор не идиот и не распространитель разврата, – разве же все это не бесчестие и не унижение для автора, для его сочинения, для самого права и достоинства науки? Где же тогда будет сила авторитета, которая необходима для того, чтобы учить других? Всякий, понимающий дело читатель, при первом взгляде на пометку цензуры, должен отбросить книгу со словами: «мне не надо недозрелых учителей, я не терплю наставников, которые являются ко мне под ферулою наблюдающего за ними кулака; я не знаю этого цензора, его подпись здесь ручается за его строгость, кто же поручится мне за верность его суждения? Правительство может ошибиться в выборе цензора так же, как цензор может ошибиться относительно автора!.. Истина и разум не такого рода товары, на которые может существовать монополия и которыми можно торговать при посредстве ярлыков, торговых уставов и указанных мер. Мы не должны считать всю нашу научную деятельность за складочное место, где нужно клеймить и браковать научные работы, как сукна и тюки с шерстью».

Мильтон настоятельно указывает, что такое недоверие и подозрение служат бесчестием для всего английского общества и для тех, кто не заявлял себя с дурной стороны. «Должники и преступники могут всюду ходить без надсмотрщика, а безобидные книги не могут поступить в обращение, если не видно тюремщика на их заглавном листе. Если мы не решаемся дать гражданам какой-нибудь памфлет на английском языке, то, это значит, мы считаем всех их за легкомысленных, порочных и безрассудных людей... Подобная мера преграждает только один источник распространения безнравственности, да и то делает плохо; испорченность, которую не хотят пустить к себе этим путем, гораздо сильнее и успешнее входит в другие ворота, которые вы не в силах запереть... Лорды и общины! неужели вы хотите подавить цветущую жатву науки и просвещения, только что взошедшую и продолжающую всходить у нас? Неужели вы хотите поставить над всем олигархию двадцати монополистов, чтобы лишить пищи наши умы и не давать нам ничего сверх того, что будет отмерено их мерой? Верьте, те, кто советует вам такое угнетение ближних, ведут вас к тому, что вы явитесь угнетателями самих себя!»

Однако страстная и убежденная речь Мильтона не произвела должного действия. Свобода печати по-прежнему казалась страшилищем, и правительство видело в ней зло, с которым надо бороться всеми средствами. Распоряжение парламента, стесняющее свободу печати, оставалось в силе около полстолетия, подвергаясь то изменениям, то добавлениям, и служило не малой помехой развитию журналистики в Англии. Но, как предсказывал Мильтон в своей «Areopagitica», все эти меры оказывались совершенно бессильными помешать распространению разного рода не разрешенных парламентскою властью изданий, нападки которых на эту власть сделались еще яростнее и резче прежнего. Журналистика дозволенная сгибалась под тяготевшею над нею мощною дланью, а недозволенная развивалась пышнее, черпая новые силы в борьбе.

Довольно интересные мысли высказаны в памфлете Мильтона и каждая доказывает бесполезность цензуры. “Цензура бесполезна, цензура вредна, цензура унижает человеческое достоинство”. Вот основная мысль “Ареопагитики”. Мильтон приводит массу толкований по этому поводу. Если цензура и будет действовать против “соблазнительных революционных и клеветнических книг”, т.е. ставит своей целью улучшение нравов, “то должны поступать так же и со всеми увеселениями и забавами, - со всем, что доставляет человеку наслаждение”. Принести пользу могут только “...не принудительные законы добродетельного воспитания, религиозной или гражданской культуры...”. Цензорами должны быть люди выше среднего уровня. Где отыскать людей, которые будут тратить своё время на подобные занятия? Никто, кроме расточителей своего времени. А если это так, то легко представить себе этих людей: “то будут люди невежественные, властные и нерадивые”. Цензоры будут выедать из книг все то, что не соответствует их невежественному пониманию, или даже подвергать книги уничтожению. Здесь Мильтон опирается на то, что образованный человек, умный, с высокими идеалами не будет тратить своё драгоценное время на то, чтобы убирать из книг какие-либо мысли. Еще один важный момент в “Ареопагитике” - неизбежность столкновения цензуры с культурой. Цензура непременно встает на пути самой истины, замедляя и затрудняя доступ этого самого драгоценного товара. “Цензура приносит вред даже тем, что запрещает вредные книги”. Мильтон хочет сказать, что человек должен быть сам для себя цензором, уметь отличать хорошее от плохого. Как уже говорилось, цензоры должны быть непогрешимыми, чтобы исполнять своё прямое назначение, однако по каким параметрам государство выбирает цензоров не очень ясно. “Государство может управлять мной, но не критиковать меня; оно так же легко может ошибаться в цензоре, как цензор в авторе”. Дионисий: “Читай всякие книги, которые попадут в твои руки, ибо ты можешь сам все правильно обсудить и исследовать”.

«Убить хорошую книгу – то же самое, что убить человека: кто убивает человека, убивает разумное существо, подобие Божие, тот же, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, убивает образ Божий как бы в зародыше»

«Хорошая книга – драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохраненный как сокровище для грядущих поколений»

«дурные книги – и в этом их отличие – могут послужить для осторожного, рассудительного читателя во многих отношениях поводом к открытиям, опровержениям, предостережениям и объяснениям»

«я совершенно не в состоянии понять, какким образом такое лукавое установление, как цензура, может быть исключено из числа пустых и бесплодных предприятий. Человек веселый не удержится, чтобы не сравнить ее с подвигом того доблестного мужа, который хотел поймать ворон, закрыв ворота своего парка»

«Что же касается детей и людей с детским разумом, не обладающих искусством определять и пользоваться этими полезными минералами, то им можно советовать не трогать их: но насильно удерживать их от этого нельзя никакими цензурными запрещениями, сколько их ни изобретала святая инквизиция,. Своей ближайшей задачей я именно и поставил себе доказать, что цензурный порядок совершенно не ведт к той цели, ради которой он был установлен, - что, впрочем, ясно уже из предшествующих столь обильных разъяснений. Такова прямота истины, что раскрывается скорее, действуя свободно и без принуждения, чем при помощи методических рассуждений»