IV. Генезис образов, значений и понятий 2 страница

Трипластия – первый шаг на пути к мышлению, следовательно, и первый шаг контрсуггестии, который приведёт в дальнейшем к превращению второй сигнальной системы из механизма интериндивидуального влияния в отражательный, познавательный, информативный механизм. Следующий шаг можно представить как соединение двух трипластий и образование тетрапластии, которую графически изображает рис. 2. Это более глубокий вход из сублогики в логику: налицо ряд знаков (а, в) и ряд обозначаемых предметов (с, d), связанных через значения и элементарные понятия.

Рассмотрим ближе, что при этих преобразованиях происходит с внутренней природой дипластии: как дипластия расслаивается, «растаскивается». Это можно называть генетической логикой (хотя данное выражение употреблялось другими авторами в других смыслах).

Прежде всего, ещё и ещё раз: применительно к животным физиологический термин «генерализация», вообще условный и неудачный, не имеет ничего общего с обобщением в психике и логике человека[773]. А именно, животные не отождествляют двух явлений, они их просто либо различают, либо смешивают между собой, когда не различают, т. е. в последнем случае это не два раздражителя, не «такие же», а один – «тот же». Пример: собака в городской квартире была приучена выполнять команду «посмотри в окошко», перевезённая на дачу, она с первого раза выполнила ту же команду, хотя окошко было совсем другое по размерам, расположению, окраске, открывающемуся виду и т. д.; собака «узнала» окошко по части признаков, несмотря на «изменившиеся» остальные, ибо такова природа формирования рефлексов, а в то же время это «узнавание» стимулировалось знакомой словесной командой, т. е. «генерализацией», произведённой не ею, а её хозяином. Животное имеет дело либо с «тем же» раздражителем, не отличая новый от прежнего, т. е. пренебрегая их различиями, либо с «не тем», т. е. дифференцируемым. Напротив, то отождествление, о котором идёт речь, ничего общего не имеет с их смешением: где есть смешение, там нет удвоения, нет обобщения. Дипластия – такая операция, где между двумя предметами или представлениями налицо 1) очевидное различие или независимое бытие и 2) сходство или слияние; если нет и того и другого хоть в какой‑то степени – отождествление невозможно.

В тетрапластии налицо двоякого рода дипластии: соединяющие два знака и соединяющие каждый знак с денотатом (может быть третий род – соединение значения с понятием). Их отличают некоторые особенности, однако здесь важнее подчеркнуть, что и то и другое вполне отвечает понятию дипластии, т. е. наличию как тождества, так и различия, как сцепления, так и обособления.

Если отложить на отрезке прямой линии все возможные пропорции сочетания этих двух признаков дипластии, то по краям отрезка окажутся две экстремальные противоположные формы: на одном конце такая, где тождество, сцепление минимально, т. е. едва выражено и почти отсутствует; на другом конце такая, где, наоборот, едва выражено и почти отсутствует различие, обособление. Ещё одно небольшое движение в ту и другую сторону за предельные точки отрезка, и мы оказываемся уже в двух сферах интеллектуально‑логических действий, хотя бы ранних.

Отсюда следует, что сама поляризация дипластий и образование экстремальных форм есть тенденция к дезабсурдизации. В самом деле, если оба члена дипластии всё более разобщаются, они в пределе перестают быть просто различными, но становятся контрастными, т. е. антитезой или антонимией, иными словами, определяются только абсолютным противопоставлением друг другу; дипластия становится абсурдом, абсурд требует логики. Это «бракованная» дипластия. Обратный «брак», возможность которого таится в дипластии, – это возрастание сходства или взаимной причастности между обоими членами дипластии. Последнее возможно в трёх случаях: а) если это слова, то ассоциация их по звуковой форме, очень характерная для раннего детского возраста и, возможно, для раннего времени предыстории, создаёт абсурдные сочетания денотатов (и лишь стихи или пословицы умеют прибавлять к рифмам осмысляющие их строки); б) если это знак и денотат, их «созвучие», как говорилось выше, лишает знак его основного свойства; в) если это две вещи, то любая их ассоциация, будь то по сходству (симильная) или по причастности (парциальная), а последняя по причастности последовательной во времени (сукцессивная) или вневременной, одновременной (симультанная), так или иначе угрожает коренному принципу дипластии: объединение двух элементов теперь не чуждо их натуре; но и оно в виде магии становится абсурдным, а абсурд опять‑таки требует логики.

Итак, в одну сторону, т. е. за пределом одной экстремали, лежит сфера интеллектуально‑логических действий, в которой осталось оперирование двумя элементами, не сходными или наглядно не связанными. Какое огромное поприще для ума! Он всё‑таки должен их связывать!

Сюда принадлежит, во‑первых, как уже сказано, связывание посредством противопоставления, т. е. взаимного исключения. Без этого не достигалось бы действительное разобщение элементов: они сохраняли бы тенденцию как‑либо ассоциироваться, следовательно, отчасти сливаться. Без этого невозможны понятия: всё сцеплялось бы со всем, если б не наталкивалось на абсолютное запрещение, ради чего и появляется смысловая инверсия, несовместимое противопоставление. Точно так же, если бы все слова обменивались на все как синонимы, синонимия не могла бы выполнять своей указанной роли и не было бы значений; надо, чтобы огромное число слов и словесных сочетаний были исключены из обмена на данное слово или данное сочетание слов посредством антонимии (если употреблять тут этот термин тоже не в лексикологическом, а в расширительном смысле). Эта антонимическая деятельность ума выступает в трёх возможных формах. 1. Замена «бинарной структуры» (дипластии) «бинарной оппозицией», сдвоенности – раздвоенностью. Явление бинарной оппозиции, или дуальности, т. е. двоичности, глубоко архаично и весьма характерно для первобытной социальной и духовной культуры[774]. Два члена некоей пары как бы разбежались в противоположные стороны, они мыслятся через исключение друг друга по принципу «или – или». Их именно два: две противостоящих фратрии рода, два тотема, наделённых свойством оппозиции, деление всех вещей на два класса. Ум ищет и находит в объективной действительности явные двоичности – женщина и мужчина, правая рука и левая и т. п. – и использует их как опору и модель для операций, обратных дипластиям. Впрочем, сплошь и рядом улавливается, а то и отчётливо выступает рудимент не вполне «растащенной» дипластии, т. е. волнующее среднее звено, таинственный медиатор между двумя полярными членами (типа «гермафродит», «сердцевина тела»). В результате троичность оказывается древнее двоичности; всякий «порог» между полярностями долго остаётся сакральным[775]; полюсам присуще также в древнейших культурах подчас меняться местами посредством сакрального ритуала, что свидетельствует о том, что точка их перекрещения, где они кратковременно сливаются, древнее их антонимичности, т. е. отвечает дипластии. Однако эта шаткость древнейшей антонимии и её незавершённость устраняются следующей формой. 2. Противопоставление «это» и «всё остальное». Последнее выразительно присутствует в речемыслительном феномене имён собственных, о котором выше шла речь только как о примере амбивалентности знака и денотата в дипластии, т. е. отсутствия значения. Но всё же имя собственное имеет незаметную семантическую сторону: оно разделитель между тем, что названо этим именем, и всем остальным, всем, что не есть имярек, оно – лишь граница между тем и другим и, следовательно, в равной мере означает данное нечто и всё, кроме него, например всех иных людей, кроме данного племени, все иные земли, кроме данной, и пр. Как видно, здесь производится не только отрицание, но и обобщение (в негативной форме) неограниченного объёма явлений одного рода, одного порядка. Какое важное дополнение к тому, что сказано выше о генезисе общих понятий: там отмечено, что две взаимозаменимых вещи составляют элементарное зерно всякого общего понятия, – здесь мы видим негативную завязь той безграничности объёма, которая составит другой полюс характеристики общего понятия. 3. Образование контраста и несовместимости посредством отрицаний типа «не», «без», «а» и т. п.

Во‑вторых, несходные элементы расщеплённой дипластии интеллект соединяет посредством подведения их под общую «крышу»: их взаимное разобщение подтверждается тем, что при соединении или взаимной замене они аннигилируются, но не так, как в предыдущей группе операций, т. е. не полностью, а с некоторым остатком. Для этого требуется отвлечь, отщепить от двух (и более) представлений или предметов нечто им общее – признак, свойство или функцию. Это нечто не наглядно. Но оно и не внесено от субъекта. Оно может быть только продуктом размышления. Этим оно противоположно связи в дипластии. Связывание вещей по «категориям» – ещё один важнейший компонент формирования общих понятий. Вместе с предыдущей группой они составляют операцию классификации.

Наконец, в‑третьих, интеллект соединяет не связанные наглядно, не сходные, не имеющие контрастной или категориальной связи элементы расщеплённой дипластии ещё одним мостом: причинно‑следственной связью. Причина и следствие, как категории, сами контрастны. Они делают ненужным какой бы то ни было общий множитель между двумя вещами. Если одна из них – причина другой, они не могут стать взаимозаменяемыми, они контрастны в этом качестве, находимом в них мышлением. Ибо каузальное (причинно‑следственное) сочетание вещей есть уже подлинное мышление – тут начало науки.

Теперь взглянем, что происходило – в генезисе логики – на противоположном конце начертанного нами выше отрезка: там, где за пределами экстремали осталось оперирование двумя элементами, уже вовсе не отличимыми и не отчленимыми друг от друга. Как преодолевается интеллектом в его историческом становлении возникающий тут абсурд?

Во‑первых, приравнивание нулю различия между двумя (и более) элементами есть начало перечисления и счёта. Без этого компонента названных выше компонентов было бы всё ещё недостаточно для генезиса общих понятий, ибо общее понятие – счётное множество, оно подразумевает возможность и необходимость отвлечься от различий между частными понятиями или объектами, следовательно, ставить их в счётный ряд.

Генетическая логика должна различать перечисление и счисление. Перечисление начинается с того, что два предмета, действия или звука полагаются настолько подобными, что единственное различие между ними – их положение друг по отношению к другу, т. е. их порядок в пространстве или во времени (порядковое различие предполагает возможность их перестановки, что аннулирует и это различие). Возможно, древнейшая такая пара – это искусственная точная симметрия, например, ориньякско‑солютрейского каменного наконечника. В мире звуковых знаков это слоги‑дупли. Превращение однородной пары в целую однородную серию – непростой переход; между тем и другим, очевидно, лежит особый тип попарной сериации, исследованной на детях раннего возраста Ж. Пиаже и Л. С. Выготским: к одному из членов в чём‑либо одинаковой пары предметов присоединяется по совсем другому признаку парный предмет и т. д., так что получается цепочка из многих разных пар. Следующий шаг – когда вторая пара формируется по тому же самому признаку, что и первая, это уже собственно серия, или действие сериации. Иное название для такого ряда – ритм. Это могут быть и звуки, и телодвижения (ряд сукцессивный – во времени), могут быть и точки, и линии (ряд симультанный – в пространстве). Материальная культура каменного века даёт как «орнаменты» такого рода, так и «украшения» – нанизки из одинаковых зубов мелких животных или одинаковых костяных бусин. Изготовители, несомненно, прилагали старания для неотличимости каждого предмета от остальных. Но у таких рядов есть явные начало и конец. Техника шлифования в неолите дала возможность создавать огромное число поистине неотличимых друг от друга топоров и пр., однако, по‑видимому, только с началом века металла техника отливки довела эту тенденцию до идеала – серии полных подобий стали почти безграничными. Действительная бесконечность серии была достигнута с появлением колеса, хоровода, обруча. Будучи по логической и психологической природе перечислением (перебиранием), сериация не сразу и не обязательно является и счислением – оперированием числами. Только на сериях таких неразличимых искусственных предметов, как деньги, мы можем уверенно констатировать участие и счёта.

Счисление – это мысленное окончание серии, не обязательно совпадающее с её материальным исчерпанием. Его логический генезис опять‑таки восходит к двойке. Однако на этот раз двойка абстрактна, это не та двойка, которая начинает серию и для которой достаточно, чтобы предмет не отличался от другого предмета той же природы, нет, эта двойка связывает предметы и из разных серий, разной природы, так как она одолевает всякое различие предметов: А отличается от В, но не больше и не меньше, чем В от С, «интервалы» между ними вполне тождественны, ибо любое различие уже значило бы оппозицию, исключающую смешение. Оппозиция всегда абсолютна и равна себе – либо она есть, либо её нет. Вот как появляется эта другая двойка и с нею число два. Это счисление не предметов, а интервалов. Здесь сопоставляются довольно абстрактные свойства вещей: не сами они, но «зияния» между ними. Различий нет, провозглашает двойка, все «зияния» вполне одинаковы, т. е. А: В как В: С.

Дальнейший переход к ряду чисел заложен в том обстоятельстве, что эта двойка интервалов подразумевает тройку предметов. В этом противоречии таится гигантская логическая потенция. Казалось бы, что им друг до друга, раз их сущность столь противоположна: тройка выражает различия, двойка безразлична к различиям. Это пережиточно отразилось в сказках и верованиях: два и другие чётные числа до двенадцати преимущественно ассоциируются с одинаковыми или похожими явлениями (близнецы и пр.), а три и нечётные числа – с явно различными (три пути перед богатырём, три испытания и пр.).

Различие чётных и нечётных чисел останется неустранимым следом этой первичной противоположности двойки и тройки, даже само слово «чёт» означает два («чета»). Но, говоря о натуральном ряде, мы забегаем вперёд, ибо его секрет в исходной проблеме двойки и тройки. Получатся ли две разные двойки, если взято две тройки предметов? Нет, не может быть разных двоек; но тем самым тройка является логически необходимой, как вообще минимум счётных предметов, как минимальная серия, соотносящаяся с двойкой. Тройка приобретает качество абстрактного числа; однако тогда двойка в свою очередь начинает приобретать качество порядкового номера для счисления предметов. Обретение ими общей природы осуществляется и выражается в акте их сложения – в пятёрке. Только когда есть сложение, может возникнуть и удвоенная двойка, т. е. четвёрка, которая, кстати, содержит в своём рождении все три арифметических действия: не только сложение двоек, но и их умножение и их возведение в степень.

А где же единица? Она рождается не раньше четвёрки, и это – кульминационный акт: снова интеллект оперирует интервалами или зияниями, а именно снова он абстрагирует лишь дистанцию между точками (между 2 и 3, между 3 и 4, может быть также между 4 и 5), и это обобщение, эту одинаковую величину экстраполирует вниз от двойки. Единица! Она обратным путём переосмысливает всю цепь, как последовательность прибавляемых единиц. Наконец, когда от единицы экстраполируется вниз ещё один такой же отрезок, – ум достигает понятия нуль, одного из абстрактнейших своих творений. Ничто! А когда есть налицо счётный ряд чисел от 0 до 5, всё его дальнейшее продолжение с абсолютной необходимостью заложено тут[776]. И точно так же из наличия в сознании людей натурального ряда чисел и из счисления в значительной мере вытекает история математики.

Во‑вторых, на том полюсе начертанного нами выше отрезка, на том полюсе абсурда и дезабсурдизации, где царит оперирование неотличимыми и неотчленимыми друг от друга элементами, неотчленимость осмысливается и интерпретируется интеллектом как категория целого. Несовместимость, абсурдность «неотчленимых членов», «неэлементарных элементов» даёт генезис понятиям целое и части. Они сочетаются рационально и продуктивно. Отсюда ведут своё начало идеи конструкции, композиции, структуры. Отсюда же идея дроби. Археологически можно усмотреть свидетельства завязи такого рода умственных операций в мезолитических составных орудиях, конструктивно объединяющих и костяную основу, и множество весьма подобных друг другу по геометрической форме маленьких кремневых вкладышей – микролитов.

Таковы контуры генетической логики. Как мы видели, это был переход к логике, понятиям, счёту, категориям от сублогики дипластий, а вместе с тем от чисто суггестивной функции, которую вторая сигнальная система играла в начале человеческой истории, к функции отражения предметной среды. Пружиной было развитие контрсуггестии в ходе истории[777], что выражало становление новых отношений между людьми.

Это не значит, что дипластия принадлежит исчезнувшему прошлому. Прошлое живёт. Не видно, чтобы люди склонны были отказаться от её чар, лежащих во всём, что священно и таинственно, что празднично и ребячливо. Растущий строгий ум туго и многообразно переплетён в цивилизациях мира с доверчивым бездумьем и с причудливыми фантазиями.

Даже сам наш язык, пока он таков, как есть, не позволяет, скажем, достигнуть абсолютной синонимии или антонимии (в самом широком, не только лексическом смысле); неизбежно есть хоть ничтожный осадок необъяснённости и непонятности – незримое семя дипластии. Для связывания двух и более слов разум требует основания в связи вещей, обозначаемых словами, остальные сочетания слов запрещаются. Но на всём протяжении истории «выворачивания вывернутого» оставалась и остаётся огромная сфера этой фантазии, в том числе полуреальности‑полувымысла. Её столкновения с реальностью снова и снова толкают людей на один из двух путей: 1) на попытки «пригнать» действительность, изменить по возможности вещи в соответствии с фантазией (относительно свободной комбинаторикой слов, представлений); 2) на необходимость «пригнать» саму фантазию – ещё более ограничить её точным отражением вещей. Это – две стороны истории культуры.

Психическое развитие ребёнка, утверждал наш мудрый психолог Л. С. Выготский, совершается не от индивидуального к социальному, а от социального к индивидуальному: он социален уже с первых слов. Это приложимо и к психическому преобразованию людей в истории: они социальны уже с её начала, индивид же с его мышлением – продукт интериоризации, обособления от первичной общности в упорной войне с суггестией[778].

Потекут столетия и тысячелетия развития человеческого ума. Одним из сопутствующих проявлений этого процесса станет постепенное уменьшение роли «формул» в мышлении и поведении индивидов. Чем глубже в прошлое, тем более мы видим человека запелёнутым в речевые и образные штампы и трафареты, в формулы оценок и поведения, в формулы житейской мудрости, практического рассудка, верований. Он разгружён от необходимости думать: почти на всякий случай жизни, почти на всякий вопрос есть изречение, пословица, цитата, стих, пропись, обобщённый художественный образ. Каждая такая формула применима ко многим конкретным значениям. Надо только уметь вспомнить подходящую. Но ведь тем самым можно и выбирать среди них! Можно сталкивать одну формулу с другой и тем расшатывать их непререкаемость. Так развивается пользование «своим умом».

Однако шёл в истории и обратный процесс: открытие иных, непререкаемых формул, преимущественно математических. Если не говорить об античной и средневековой истории математики, она как целое возникает в XVII веке и с тех пор неукоснительно крепнет и расширяет свою империю. В мире математических формул отношения между чисто человеческими символами (буквами) и реальными вещами или процессами снова перевёрнуты, т. е. вторые становятся в известном смысле «знаками», ибо всякая формула предполагает возможность подстановки разных численных значений, репрезентирующих вещи. При этом математическая формула годится и не для многих, и для неограниченного множества значений. Остановит ли что‑либо экспансию математики? Эта могучая волна может разбиться только об один утёс: если будет научно доказана однократность объекта познания, в частности человеческой истории. Это знаменовало бы следующий, ещё более высокий уровень разума.

[1]Эскиз такого выступления был дан мной в докладе‑статье «О начале человеческой истории» (см. «Философские проблемы исторической науки». – М., 1969).

[2]Этот взгляд преобладает, его «манифест» можно найти в статье Крайнов Д. А. Некоторые вопросы становления человека в человеческом обществе. // Ленинские идеи в изучении истории первобытного общества, рабовладения и феодализма. – М., 1970.

[3]См. Поршнев Б. Ф. Возможна ли сейчас научная революция в приматологии? // Вопросы философии. 1966. № 3.

[4]Этот как бы примиряющий противоположности взгляд всё же близок к первому; его завершающие формулировки и аргументацию см.: Рогинский Я. Я. Проблемы антропогенеза. – М., 1969.

[5]Павлов И. П. Полн. Собр. соч. Т. III. Кн. 1. М. – Л., 1951. С. 125.

[6]О борьбе с идеей прогресса в современной американской и английской философии истории см.: Семёнов Ю. Н. Общественный прогресс и социальная философия современной буржуазии. Критический очерк американской и английской теории. – М., 1965.

[7]См. Поршнев Б. Ф. Выступление на Всесоюзном совещании «Философские вопросы физиологии высшей нервной деятельности и психологии». – М., 1963. Его же. Проблемы палеопсихологии. // Материалы IV Всесоюзного съезда общества психологов. – Тбилиси, 1971. Другие работы автора по палеопсихологии указываются ниже в тексте книги.

[8]Книги Семёнова Ю. И. Как возникло человечество (М., 1966) и Спиркина А. Г. Происхождение сознания (М., 1960) иллюстрируют, что вопрос остаётся открытым.

[9]См. Пажитной А. М. О диалектике ускорения прогрессивного развития (К постановке вопроса). // Труды Иркут. Политехнич. Ин‑та. Вып. 29. Серия Обществ. наук. Философия, 1966.

[10]Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 346.

[11]Там же. Соч. Т. 21. С. 99.

[12]Там же. Соч. Т. 9. С. 135.

[13]См. Поршнев Б. Ф. Возрастание роли народных масс в истории. // Вопросы философии. 1954. № 4. Его же. Ускорение ритма истории. // Проблемы мира и социализма. 1961. № 12. Его же. Общественный прогресс в свете современной исторической науки. // Какое будущее ожидает человечество? – Прага, 1964.

[14]Тимирязев К. А. Избр. соч. в 4‑х т. Т. III. – М., 1949. С. 596.

[15]См. VII Международный конгресс антропологических и этнографических наук. Т. III. – М., 1968.

[16]Leroi‑Gourhan A. Le geste et la parole. Vol. I–II. – Paris, 1964–1965.

[17]См. Урысон M. И. Некоторые теоретические проблемы современного учения об антропогенезе. // Вопросы антропологии. 1965. Вып. 19.

[18]Левин М., Поршнев Б., Струве В. Против антинаучных теорий возникновения и развития человеческого общества. // Коммунист. 1955. № 9.

[19]Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 98.

[20]Leroi‑Gourhan. Le geste la parole. Vol. I. P. 10–18.

[21]Геккель Э. Современные знания о филогенетическом развитии человека. СПб, 1899. С. 4.

[22]Вечерняя Москва. 3 марта 1967.

[23]См. Дарвин Ч. Собр. соч. Т. III. М. – Л., 1939. С. 665.

[24]Геккель Э. Борьба за идею развития. – М., 1907. С. 35.

[25]Геккель Э. Лекции по естествознанию и философии. – СПб., 1913. С. 33.

[26]Vogt К. Vorlesungen uber den Menschen, seine Stellung in der Schopfung und in der Geschichte der Erde. Bd. I–II. – Giessen, 1863. Первый том сочинения Фохта в том же году был переведен на русский язык (Фохт К. Человек и место его в природе. Публичные лекции. Т. I–II. СПб., 1863–1865).

[27]См. Фохт К. Человек и место его в природе. Т. II. С. 82–85, 269, 288.

[28]Huxley Т. Н. Man's place in Nature. 1863. S. 1.

[29]Общую характеристику мировоззрения и научного творчества Геккеля см.: Веденов М. Ф. Борьба Э. Геккеля за материализм в биологии. М., 1963.

[30]Hackel Е. Generelle Morphologie der Organismen. Berlin, 1866.

[31]Дарвин Ч. Собр. соч. Т. III. С. 623.

[32]Переписка Ч. Дарвина и его жизнь в Дауне. – М., б/г. С. 73.

[33]Цит. по: Геккель Э. Мировые загадки. – М., 1937. С. 140.

[34]Vogt К. Uber Mikrozephalen oder Affen‑Menschen. – Braunschweig, 1867; Vogt R. Memoire sur les microcephales, ou hommesinge. // Momoires de l'Institut National Genevois. Bd. XI. – Bazel, 1867; Фохт К. Малоголовые. СПб., 1873.

[35]Фохт К. Человек и место его в природе. Т. 1. С. 171–173, 200–202, 234–243; Т. 2. С. 288–289.

[36]См. Домба М. Учение о микроцефалии в филогенетическом аспекте. – Орджоникидзе, 1935. Некоторые медики опубликовали в свою очередь данные по «истинной микроцефалии», превосходно иллюстрирующие и подтверждающие, что при этом аномалии черепа весьма близко воспроизводят некоторые особенности строения черепа ископаемых гоминид (см. напр., Берлин Б. М. К клинике семейной микроцефалии. // Советская психоневрология. 1934. № 1).

[37]Дарвин Ч. Собр. соч. Т. V. М., 1953. С. 135.

[38]Уоллес А. Р. Естественный подбор. – СПб., 1878. С. 395.

[39]Валлон А. От действия к мысли. – М., 1956.

[40]Цит. по: Некрасов А. Д. Работа Ч. Дарвина над «Происхождением видов». // Дарвин Ч. Собр. соч. Т. 1. С. 22.

[41]См. Аллен Г. Чарльз Дарвин. СПб., 1887. С. 154–157, 184.

[42]Цит. по: Веденов М. Ф. Борьба Э. Геккеля за материализм в биологии. С. 145.

[43]Аллен Г. Чарльз Дарвин. С. 170–171.

[44]Там же. С. 176.

[45]Геккель Э. Борьба за идею развития. С. 62.

[46]Аллен Г. Чарльз Дарвин. С. 183.

[47]Leroi‑Gourhan A. Le geste et la parole. Vol. I. P. 23–24.

[48]Там же. С. 25–26.

[49]Stolyhwo К. Les praeneanderthaloides et les postneanderthaloides et leur rapport avec la race du Neanderthal. – Ljubljana, 1937. P. 158.

[50]См. Гремяцкий M. А. Разгадка одной антропологической тайны. // Советская этнография. 1954. № 1.

[51]Лучшие сводки всей совокупности ископаемых, данных по археоантропам и палеоантропам, принадлежат М. И. Урысону (см. Урысон М. И. Питекантропы, синантропы и близкие им формы гоминид. // Ископаемые гоминиды и происхождение человека. // Труды Ин‑та этнографии. Новая серия. Т. 92. – М., 1966. Его же. Начальные этапы становления человека. // У истоков человечества. – М., 1964. Его же. Некоторые проблемы антропогенеза в свете новых палеоантропологических открытий. // Антропология (Серия «Итоги науки»), – М., 1970.

[52]Leroi‑Gourhan A. Le geste et la parole. Vol. I. P. 38–39, 32, 27, 34.

[53]Постоянно встречающееся в нашей литературе написание «архантропы» для русского языка неправильно, так как означает в таком виде не «древнейшие люди», а «главные люди», наподобие «архангел», «архитектор».

[54]Археоантропов и палеоантропов можно, вероятно, рассматривать и как два подрода единого рода.

[55]Более краткое изложение этой систематики см.: Поршнев Б. Ф. Троглодитиды и гоминиды в систематике и эволюции высших приматов. // Доклады АН СССР. Т. 188. № 1. 1969.

[56]См. Дебец Г. Ф. О систематике и номенклатуре ископаемых форм человека. // Краткие сообщения Ин‑та истории материальной культуры (КСИИМК). Вып. XXIII. 1948. См. дополнение, касающееся включения во второй подрод также вновь открытых низших форм: «Советская этнография». 1964. № 5.

[57]Рогинский Я. Я., Левин М. Г. Антропология. – М., 1963. С. 283.

[58]Обзор новейших данных см.: Man the Hunter. – Chicago, 1968, в частности статьи: Isaac G. L. I. Traces of Pleistocene Hunters; an East African Example. P. 253–261; Laughlin W. S. Hunting an Integrating Biobehaviour System and its Evolutionary Importance. P. 304–320; Washburn S. L., Lancaster G. S. The Evolution of Hunting. P. 293–303. Ср. параллельное выступление двух последних авторов: Washburn S. L., Lancaster G. S. The Evolution of Hunting. // Human Evolution. – New York, 1968. Наиболее свободна от домысла работа: Schaller G. В., Lowther C. R. The Relevance of Carnivore Behaviour to The Stude of Early Hominids. // Southwestern Journal of Anthropology, 1969, Vol. 25, где авторы делают такой вывод из своих детальных исследований: «Группа плотоядных гоминид кормилась посредством комбинирования питания падалью и убивания больных животных». Однако убивание больных животных в статье ничем не подтверждено.