Атласный зеленый лифчик

Очередной кризис. На этот раз – счет за телефон. Он превышал 700 фунтов, в основном – за телефонные звонки в Украину. Мне позвонил отец:

– Одолжи мине, будь ласка, пьятьсот фунтов?

– Папа, всему есть предел. Почему я должна оплачивать ее звонки в Украину?

– Не токо ее. Ще й Станислава.

– Ну значит, их обоих. Какое они имеют право звонить и болтать со своими друзьями? Скажи ей, пусть платит из своей зарплаты.

– Гм‑м. Да. – Он положил трубку.

Позвонил моей сестре. Она – мне:

– Слыхала про телефонный счет? У меня не хватает слов! Что же будет дальше?

– Я сказала, чтобы он заставил заплатить Валентину. Я не собираюсь ее субсидировать. – Я говорила голосом «негодующего жителя Танбридж‑Уэллса» [8].

– Именно это я и сказала, Надежда. – Говорить таким голосом у моей сестры получалось даже лучше, чем у меня. – И знаешь, что он мне ответил? Сказал, что она не может оплатить телефонный счет, потому что ей нужно заплатить за машину.

– Но я думала, он купил ей машину.

– За другую машину – «ладу». Она покупает ее, чтобы перегнать в Украину.

– Так значит, у нее две машины?

– Похоже на то. Они же коммунисты. Прости, Надежда. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Но они всегда получали всё, чего хотели, – любые предметы роскоши и привилегии, а теперь, когда больше не могут разворовывать свою страну, хотят приехать сюда и обворовывать нас. Прости…

– Не все так просто, Вера.

– Понимаешь, наши коммунисты – безобидные людишки с бородами и в сандалиях. Но стоит им дорваться до власти, и' сразу же возникает новый, порочный тип личности.

– Нет, Вера, у власти всегда стоят одни и те же люди. Они могут называть себя коммунистами, капиталистами или глубоко религиозными людьми, но их единственная цель – удержать власть в своих руках. Всей промышленностью в России сейчас владеют бывшие коммунисты. Вот они‑то и есть алчные коммерсанты. А профессионалам из среднего класса – таким, как Валентинин муж, – приходится тяжелее всего.

– Я знала, что ты со мной не согласишься, Надежда, да я и не хочу об этом спорить. Я знаю, на чьей стороне твои симпатии. Но я вижу этих людей насквозь.

– Но ты же их даже не видела.

– Сужу по твоему описанию.

Вот дурища! С ней бесполезно спорить. Но меня все же раздражало, что, несмотря на наше перемирие, она без колебаний набрасывалась на меня при каждом удобномслучае.

Я позвонила отцу.

– Ага, – сказал он. – Да, «лада». Она купила ее для своего брата. Понимаешь, ее брат жив у Эстонии, но его выслали, потому шо он не здав экзамена по эстонському языку. Понимаешь, он чисто руський. Ни слова не знае по‑эстонськи. Но после здобуття незалежности нове эстонське правительство решило выслать усех руських. И ее брату пришлось уихать. Сичас Валентина говорить по‑украинськи и по‑руськи. Очень хорошо говорить она обоих языках. Станислав тоже. Богатый словарный запас. Хороше произношение.

– Мы говорили о «ладе».

– Ага, «лада». У ее брата була «лада», котору он розбив. И лицо себе тоже розбив. Он ночью поехав рыбачить – у проруби. Було дуже холодно, он луже довго сидив на снегу и ждав, пока начне клевать. В Эстонии дуже холодно. Поетому, шоб согреться, он пив водку. Алкоголь – ето, конешно, не горюче топливо типа керосина или бензина, которым заправляють трактора, но он обладае согревающими свойствами. Правда, за ето приходиться платить дорогой ценой. В общем, он перепив, и его занесло на льду. Розбив «ладу». И лицо себе тоже розбив. Но я спросив себя: почому я должен помогать чоловеку, который мало того, шо ниякий не украинець, но ище и руський, який не здав экзамена по эстонському языку? Ну скажи мине.

– Так значит, она купила ему новую «ладу»?

– Не нову. Подержану. Между прочим, не очень дорогу. За тысячу фунтов. Понимаешь, у нас «лада» не считаеться шьикарной машиной. – (Отец полагал, что у него легкий французский акцент, и в слове «шикарный» произносил «ш» мягко). – Чересчур большой кузов для такого маленького двигателя. Недостаточне потребление топлива. Устаревша трансмиссия. Но для Украины «лада» – хороша машина, потому шо там багато запчастей до нее. Може, ето даже не для ее брата. Може, она хоче ее продать и выручить хорошу прибыль.

– Значит, она ездит сейчас на двух машинах?

– Не. «Лада» стоить у гараже. А «ровер» на дорожке.

– Но у нее нет денег, чтобы заплатить за телефон.

– Ага, телефон. Ето цела проблема. Дуже багато розговаривае. З мужем, з братом, з сестрою, з дядей, з тетей, з подругой, з двоюродною сестрою. Иногда по‑украинськи, но в основном по‑руськи. – Как будто он оплатил бы счет, если бы она говорила по‑украински. – Дурацки розговоры. Пустопорожня болтовня. – Наверное, он заплатил бы, если бы она говорила о Шопенгауэре и Ницше.

– Папа, скажи ей, что если она не заплатит, то телефон отключат.

– Гм‑м, да. – Он сказал «да», но в его тоне прозвучало «нет».

Он не мог этого сделать. Не смел ей перечить. Или, возможно, не желал. Ему просто хотелось пожаловаться, чтобы мы ему посочувствовали.

– Тебе нужно быть с ней пожестче. – Я ощущала его сопротивление даже через трубку, но продолжала твердить: – Она ничего не понимает. Считает, что на Западе все – миллионеры.

– Ага.

Через несколько дней он позвонил опять. «Ровер» снова сломался. На этот раз полетела гидравлическая тормозная система. Ему нужно было занять еще денег.

– З пенсии верну.

– Ты представляешь? – жаловалась я Майку. – Они оба совсем спятили. Оба! Ну почему я не родилась в нормальной семье?

– Подумай, как тебе было бы скучно.

– Мне кажется, со скукой я бы как‑нибудь справилась. Но я не в состоянии терпеть это всю свою жизнь.

– Только не принимай близко к сердцу. В одном ты можешь быть уверена – дальше будет только хуже. – Он взял в холодильнике банку холодного пива и разлил по двум стаканам. – Нужно дать ему возможность немного поразвлечься. Не надо вмешиваться.

Впоследствии я пожалела о том, что не вмешалась вовремя.

Я не могла уследить за развитием событий по телефону. Пора было нанести очередной визит. На этот раз я отца не предупредила.

Когда мы приехали, Валентины дома не было, но Станислав сидел наверху в своей комнате и делал домашнее задание, низко склонившись над тетрадью. Он прилежно занимался. Славный мальчик.

– Станислав, – сказала я, – что там с этой машиной? С ней целая куча проблем.

– Никаких проблем. Сейчас усё хорошо. Усё починили. – Он приятно улыбнулся своим щербатым ртом.

– Станислав, неужели ты не можешь убедить маму в том, что маленькая машина намного надежнее этой блестящей громадины, которую так дорого содержать? Ты же знаешь, у моего отца не так уж много денег.

– Сейчас уже все окей. Это очень красива машина.

– Но может, вам больше подошла бы такая надежная машина, как «форд‑фиеста»?

– Не, «форд‑фиеста» – погана машина. Когда мы ехали сюда по трассе, то видели страшну аварию между «фордом‑фиестой» и «ягуаром», и «ягуар» роздавив «форда‑фиесту». Так шо чим больше машина, тем лучче.

Он это серьезно?

– Но, Станислав, мой отец не может позволить себе большую машину.

– А я думаю, шо может. – Обворожительная улыбка. – Денег у него хвате. Он же дав денег Анне? – Его очки сползли на кончик носа. Станислав поправил их и холодно посмотрел мне в глаза. Возможно, не такой уж и славный мальчик.

– Да, но… – Что я могла сказать? – …Ему же виднее.

– От именно.

На лестнице послышались быстрые шаги, и в спальню ворвалась Валентина. Она принялась ругать Станислава за то, что со мной разговаривал:

– Хвате болтать з етой любопытной плоскогрудой вороною. Од нее вечно одни неприятности.

Она забыла, что я знаю украинский, или ей просто было плевать.

– Какая разница, Валентина, – сказала я. – Я хочу поговорить с тобой. Может, спустимся вниз?

Она пошла за мной в кухню. Станислав тоже спустился, но Валентина отправила его в соседнюю комнату, где папа подробно объяснял Майку сравнительную безопасность различных тормозных систем, упорно избегая упоминания о конкретных проблемах, возникших с «ровером», хотя Майк настойчиво пытался подвести к этому разговор.

– Про шо з тобой балакать? – Валентина встала прямо напротив меня. Ее красная губная помада размазалась в уголках рта.

– Мне кажется, ты знаешь, Валентина.

– Знаю? Шо я знаю?

Я собралась здраво все обсудить, хладнокровно представить веские доводы и добиться в конце концов любезного признания вины – покаянной улыбки и согласия с необходимостью перемен. Но я испытывала только жгучую, слепую ярость, и хладнокровие мне изменило. В голову ударила кровь.

– Тебе самой за себя не соромно? – Я перешла на украинско‑английский суржик – беглый и отрывистый.

– Со‑оромно! Со‑оромно! – фыркнула она. – Тебе должно буть соромно, а не мине. Чого ты не ходишь до мамы на могилу? Чого не плачешь, не носишь цветов? Чого ты сюды лизешь?

Мысль о том, что мама лежит забытая в холодной земле, тогда как эта самозванка хозяйствует у нее на кухне, вызвала у меня новый приступ бешенства:

– Не смий говорить за мою маму! Не смий даже упоминать за нее своим противным ротом – полуфабрикатов объилась!

– В тебя вмерла маты. Твой батько женився на мени. Тебе не нравиться. Ты мишаеш. Я понимаю. Я ж не дура.

Она тоже говорила на суржике. Мы лаяли друг на друга, как две дворняжки.

– Валентина, почему ты издашь на двух машинах, а у моего батька не хватае грошей, шоб заплатить за ремонт одной? Почему ты балакаешь по телефону з Украиной, а он просе у меня грошей на оплату счетов? Объясни наконец!

– Он давав тебе гроши. А сичас ты их ему виддаешь, – съязвил большой красный рот.

– Почему мой батько должен платить за твои машины? Оплачивать твои телефонии счета? У тебя есть работа. Ты зарабатываешь гроши. Ты должна вносить свою лепту в семейный бюджет. – Я накрутила себя – меня охватил праведный гнев, и из уст посыпалась диковинная смесь английских и украинских слов.

– Твой батько ничего мине не покупав! – Она наклонилась и заорала мне прямо в лицо, обдавая брызгами слюны. Я почувствовала запах подмышек и лака для волос. – Ни машины! Ни украшений! Ни одёжи! – (Она говорила «одьожи».) – Ни косметики! Ни билья! – Она задрала верх футболки и показала свирепые груди, торчавшие словно две боеголовки из реактивной установки – зеленого атласного бюстгальтера с эластичными вставками, перетянутого ленточками, отделанного лайкрой и украшенного кружевцами.

– Я усё купую! Роблю и купую!

Когда дело дошло до грудей, я была вынуждена признать свое поражение. Я лишилась дара речи. В наступившей тишине услышала монотонный голос отца в соседней комнате. Он рассказывал Майку о карандашах в космосе. Я уже слышала эту историю сотни раз. Майк тоже.

– На заре освоения космичеського пространства, во время экспериментов з невесомостью, возникла одна интересна проблема. Американци обнаружили, шо з помощью обычной чернильной ручки нельзя делать заметки и вести записи без подачи самотеком. Учени провели тча‑тельни изследования и у конце концов розроботали высо‑котехнологичну ручку для работы в условиях невесомости. У России учени, столкнувшися з етой же самой проблемой, нашли друге решение. Заместо ручок они пользовались карандашами. Так руськи запустили карандаши у космос.

Как мой отец мог не замечать очевидного? Я повернулась к Валентине:

– Мой батько – безобидный человек. Придурковатый, но безобидный. Ты растратила все его гроши на блядске нижне белье и на блядску косметику! Може, тебе просто мало моего батька, а? Может, тебе нужен ще один мужик или, може, два, три, четыре? Я знаю, што ты з себя представляешь, и мой батько тоже скоро узнае. И тогда мы посмотрим!

Станислав воскликнул:

– Ух ты! Я й не знав, шо Надежда так хорошо балакае по‑украинськи!

В дверь позвонили. Открыл Майк. Это были Задчуки. Они стояли на пороге с букетиком цветов и домашним тортом.

– Заходите‑заходите! – сказал Майк. – Мы как раз собирались пить чай.

Задчуки застыли в дверном проеме. Они заметили грозное Валентинино лицо. (Груди она уже спрятала.)

– Заходьте, – недовольно сказала Валентина. В конце концов, они же ее друзья, может, когда‑нибудь и понадобятся.

– Заходите, – пригласила я, – я поставлю чайник. – Мне нужно было отдышаться и собраться с мыслями.

Хотя на дворе уже был октябрь, погода стояла теплая и солнечная. Мы решили пить чай в саду. Майк и Станислав расставили под вишней шезлонги и старый шаткий походный столик.

– Добре, шо прийшли, – сказал папа Задчукам, откинувшись на скрипучем брезенте. – И торт укусный. Моя Милочка тоже такий пекла.

Валентина восприняла это как оскорбление:

– У «Теско» лучче. Миссис Задчук обиделась:

– А мине домашний больше наравиться. Мистер Задчук встал на ее защиту:

– Нашо ты купуеш у «Теско», Валентина? Чому сама не печеш? Женшина должна пекти сама.

После стычки со мной Валентина до сих пор была в воинственном настроении.

– Нема времени пекти. Увесь день гроши заробляю. Купую торты, одежу, машины. Муж‑жадюга не дае мине грошей.

Я испугалась, что она опять задерет футболку, но Валентина лишь эффектно мотнула грудью в сторону отца. Тот в страхе взглянул на Майка молящим взором. Плохо зная украинский, Майк не понял, о чем речь, и, как назло, вернулся к теме торта. Он решил снискать расположение миссис Задчук, положив себе еще один большой кусок:

– М‑мм, как вкусно!

Миссис Задчук покраснела. Она погладила Майка по ноге:

– Вы хорошо кушаете. Люблю, когда мущина хорошо кушае. Почому ты больше не кушаеш, Юрий?

Мистер Задчук воспринял это как оскорбление:

– Од торта пузо росте. Ты товста, Маргаритка. Трохи товстувата.

Миссис Задчук восприняла это как оскорбление:

– Лучче товста, чим худа. Глянь на Надежду. Як голодающа з Бангладеша.

Я восприняла это как оскорбление. С негодованием втянула живот:

– Быть худой – хорошо и полезно для здоровья. Худые дольше живут.

Все повернулись ко мне и насмешливо захохотали:

– Худиют од голода! Од недоедания! Пока товстый похудие, худый здохне! Ха‑ха‑ха!

– Люблю товстух, – сказал отец. Пытаясь задобрить Валентину, он положил свою морщинистую руку ей на грудь, немножко стиснув. Мне в голову ударила кровь. Я вскочила, случайно задев ножку стола, и чайник вместе с остатками торта опрокинулся на землю.

Чаепитие вышло не ахти.

После того как Задчуки ушли, нужно было еще помыть посуду и постирать грязную скатерть. Валентина натянула на руки с розовыми перламутровыми ногтями резиновые перчатки. Я отпихнула ее.

– Сама помою, – сказала я. – Я не боюсь испачкать руки. Наверно, ты слишком хороша для этого, Валентина. Слишком хороша для моего отца, ты так думаешь? А вот тренькать его гроши – всегда пожалуйста!

Она заорала:

– Ведьма! Ворона! Вон з моей кухни! Вон з моего дома.

– Это не твой дом! Это дом моей матери! – завопила я в ответ.

В кухню вбежал отец:

– Надежда, чого ты суешь нос? Ето не твое дило!

– Папа, ты сумасшедший. Сначала ты разрешил Валентине растренькать все твои гроши. Потом – одолжи мне сто фунтов. Одолжи пятьсот фунтов. А сейчас говоришь, чтобы я не совала нос. Одумайся!

– Я просив одолжить грошей. Я не просив совать носа. – Он стиснул зубы. Сжал кулаки. Весь затрясся. Помню, раньше это вселяло в меня ужас, но сейчас я была выше ростом.

– Папа, почему я должна давать тебе гроши на эту загребущую, лживую, размалеванную… – «Суку, суку, суку!» – хотелось мне выкрикнуть. Но это слово так и не слетело с моих феминистских уст.

– Вон отсюда! Вон, и шоб я тебя больше не бачив! Ты мине не дочка, Надежда! – Он уставился на меня пустыми безумными глазами.

– Прекрасно, – сказала я. – Мне так даже лучше. Кому нужен такой папаша? Лапай свою грудастую жену, а меня оставь в покое.

Я собрала вещи и помчалась к машине. Через несколько минут за мной вышел Майк.

Когда мы выбрались из Питерборо и поехали по трассе, Майк в шутку сказал:

– Ну у тебя и семеечка!

– Заткнись! – рявкнула я. – Заткнись и не суй нос!

Потом мне стало стыдно. Я поддалась всеобщему безумию. Мы ехали домой молча. Майк искал на радиоволнах легкую музыку.