Ельск. Август 1941. А перед нами все цветет,

А перед нами все цветет,

За нами все горит.

Не надо думать – с нами тот,

Кто все за нас решит.

Веселые – не хмурые –

Вернемся по домам, –

Невесты белокурые

Наградой будут нам!

В. Высоцкий. «Солдаты группы „Центр“»

Заехав под транспарант «Колхоз им. Первой пятилетки», бронемашина затормозила, и эсэсовцы посыпались из кузова, словно горошины из стручка. Все, как на подбор, здоровые, высокие, мускулистые, с закатанными по локоть рукавами. Василий вылез из легкового автомобиля и на мгновение замер, залюбовавшись. «Эх, если бы это были наши, а не фрицы, – подумал он. – Да с такой командой он бы прикрутил всех дикарей Гоцлара. Вот только получалось так, что парни эти воевали на другой стороне… Правда, сейчас, сейчас они вместе… пока вместе». При мысли о том, что вынужден действовать заодно с захватчиками, Василий поежился. И несмотря на то, что сейчас враг у них был общий, оперуполномоченный считал себя отчасти предателем. К тому же приказ он не выполнил: часть архива Троицкого все же попала в руки фашистов. И хотя Григорий Арсеньевич утверждал, что страшного в этом ничего нет, Василий чувствовал себя не в своей тарелке. Да и форма, которая сейчас была на нем, – полевая форма рядового СС – сердце не грела.

– Так, чего встал? – Григорий Арсеньевич явно был не в духе. – Возьми человек пять и на холм, что справа.

Отогнав печальные мысли, Василий огляделся. Справа и слева от дороги поднимались холмы. Слева крутой, справа пологий. Несмотря на начало осени, вокруг зеленела трава, палило солнце, и деревья шелестели зеленой листвой.

– Давай, давай… Там на холме должны быть живые, – а потом Григорий Арсеньевич прокричал что‑то немцам. Те разделились. Пятеро из них цепочкой начали подниматься на крутой холм. Остальные выстроились вдоль бронемашины, ожидая дальнейших распоряжений барона.

Василий не стал ждать, чем дело кончится. Вынув из кобуры свой любимый маузер, он не спеша направился следом за фрицами, пытаясь разогнать печальные мысли. Сейчас не время было предаваться самобичеванию…

Несколько десятков шагов, и они остановились на вершине холма у ветхого, почерневшего и покосившегося от времени забора. За забором сарай и дом – древнее сооружение, наверняка построенное еще в позапрошлом веке.

Василий махнул эсэсовцам, мол, двое справа, двое слева, один с ним. При этом он очень надеялся, что Григорий Арсеньевич в достаточной мере объяснил солдатам, с Чем им предстоит столкнуться. Зомби, как минимум, ну, естественно, тот, кто их плодит. Он был главной целью охоты.

Осторожно войдя во двор, Василий направился прямо к дому. Дверь оказалась закрыта. Маленькие окна с выбитыми стеклами забаррикадированы изнутри. Несколько секунд выждав, Василий осторожно постучал в дверь.

– Хозяева, открывайте!

В ответ раздалась немецкая речь, потом что‑то загрохотало и кто‑то хриплым, сдавленным голосом поинтересовался.

– Чего тебе?

– Да так, пришли вас проведать.

– А кто сам будешь…

– Вот так я и стал двери докладывать. Ты, давай, открывай, а там и побеседуем.

– Ишь, чего захотел? А может, ты из этих тварей кусучих.

– Ты давай, открывай! Меньше звездеть будешь, дольше жить станешь.

Тут подошедший немец что‑то крикнул.

Из дома ему ответили по‑немецки, а Василий про себя выругался. Ну почему он так и не выучил вражеский язык. Однако просить перевести было не у кого.

– Ладно, не дури, открывай!

За дверью послышался грохот, потом шорох и скрип, словно волочили по полу что‑то тяжелое. Наконец, дверь приоткрылась.

– Ты, мил человек, не серчай, а чуть правее стань, шобы рассмотреть, кто ты есть на самом деле.

– Открывай, дед!

Дверь распахнулась. На пороге стоял высокий, тощий небритый старик в исподнем. На голове у него была низко надвинутая кепка, видавшая виды, а в руках большой топор‑колун. За его спиной, в дальнем углу темных сеней жались два немца‑солдатика. Они сидели, вжавшись спинами в бревенчатую стену и выставив перед собой винтовки, словно надеясь, что те защитят их от незваных гостей.

Дед внимательно осмотрел Василия с головы до ног, а потом кивнул в сторону солдат.

– А ты, смотрю, из ихних будешь?

– Не‑а… – протянул Василий.

– Тогда полицай?

Василий снова покачал головой.

– Тебе, дед, не догадаться. Но подскажу: я твоя единственная надежда на спасение… Ну, пойдем в дом, расскажешь, что тут у вас случилось‑приключилось.

Дед послушно повернулся и прошел в горницу, но Василий чуть замешкался. Повернувшись, он позвал одного из эсэсовцев:

– Ком цу мир!

И когда тот подошел, Василий кивнул в сторону немецких солдат, сидящих у стены.

– Ты бы успокоил и расспросил их.

Эсэсовец кивнул, словно понял, о чем Василий его просит. Шагнул к солдатам. Те при виде черного мундира тут же вскочили с мест, вытянув руки в нацистском приветствии. Однако Василий не стал ждать, чем закончатся их переговоры, все равно он языка не знал. Вместо этого он прошел в горницу. Темное помещение – окна были забиты досками – освещали три лампы. Одна стояла на полу у самой двери, вторая у печи, а третья на грубом деревянном столе. Из горницы вглубь дома вели две двери, но сейчас они обе были плотно закрыты. Старик уселся за стол и предложил Василию присесть на скамью напротив, но тот отказался.

– Ну, и что у вас тут происходит, дед, рассказывай.

– А ты, милок, лучше у своих фрицев спроси, – с ехидцей ответил дед, положив колун на стол рядом с лампой.

– У них другие спросят, – проворчал Василий. – Я «нихт ферштейн», так что, дед, если хочешь свою шкуру спасти, говори…

– Выходит, полицай… – вздохнул дед.

– Как выходит, так и входит, – Василий уже начал злиться. – Считай меня военнопленным.

– Пленные пистолеты на боку не носят… И за сколько серебряников ты, милок, Родину продал?

– Послушай, дед, мы здесь не меня обсуждать собрались. Я сейчас повернусь и уйду, а вы всю эту кашу сами расхлебывайте.

В глубине души Василий понимал, что дед совершенно прав. А не прав, скорее всего, Григорий Арсеньевич, но… приказ не был выполнен, архивы Троицкого не уничтожены. К тому же Катерина… Но все равно, надо было что‑то решать, и то, что он разгуливал по окрестностям зоны с оружием в руках – всего лишь решение унтерштурмфюрера, которое в любой момент могут отменить. Тем более, что у Василия так и чесались руки открыть огонь по эсэсовцам. А от сводок информбюро, сообщавших о новых победах фашистских завоевателей, у него внутри все аж переворачивалось…

Какое‑то время дед молчал, потом снял кепку, положил на стол, погладил себя по сверкающей лысине, обрамленной венчиком белого пуха.

– А ты уверен, милок, шо справишься?

– Ты, дед, говори, а там посмотрим.

– А у нас тут ыстория такая. Еще до войны, лет десять назад, ынститут тут какой‑то построили. Ну, значит, шоб подальше от столицы, шоб нихто не узнал. Слухи про тот ынститут разные ходили. Да разве бабам верить можно? То болтали, шо коров с двумя титьками растить будут, шоб молока в два раза больше давали. То говорили, шо аппарат научный собирают, шобы всех врагов известь в один день… Не знаю. Только все им не везло. Говорили, шо их профессор главный сгинул в эхспедиции… Ну, а как немчура поперла, все свернули да укатили… Вот тут‑то все и началось… Еще накануне того, как Ельск заняли, бабы слышали, будто кто по пустым корпусам ынститута бродит, воет в тоске. Потом люди стали пропадать. Бабы взвыли. Ну, Михайлыч, Архип и Николка‑пришибленный – он в детстве с крыши упал, так на всю жизнь заикой остался и ходил криво… так вот собрались они, взяли ружья охотничьи и пошли смотреть, что в том ынституте воет, а заодно поискать, куда народ мог деться. Пошли они третьего дня, да не вернулись. Тут бы и шум поднять, да в округ ехать, только ж непонятно, какая нынче власть. Фронт рядом. Палят…

Дед сделал паузу, глубоко вздохнул.

– Папироску? – предложил Василий.

– А то… давай, – решился дед. – Табачку‑то мало осталось, а газет и вовсе нынче не носют.

Василий достал пачку немецких сигарет, протянул деду. Тот с недоверием посмотрел на латинские буквы на коробке, осторожно грубыми пальцами вынул одну сигарету, осмотрел ее.

– Эка чудна штука. Как при буржуях.

– Да ты кури, дед, не сомневайся.

– А сам?

– Потом, дед… – Василий не курил, но сигареты всегда носил с собой. Идеальный способ разрядить обстановку в любой беседе… Чиркнув спичкой, он дал деду прикурить. – Как зовут‑то тебя?

– Ерофеичем кличут, – ответил дед, затянувшись. – А ничего, хорош немецкий табачок, но против нашего самосаду слаб… слаб…

– Ладно, дед, ты табачок потом обсуждать будешь. Ты говори, что дальше было.

– А шо говорить? Народ на площади перед зданием сельсовета собрался. Только что за народ – бабы одни. Ну, постояли, покудахтали. Федотья, Архипа жена, та самогонки притащила, все баб агитировала пойти с этим ынститутом разобраться, да мужиков поискать. Но никто не пошел, потому как всем боязно было. Михалыч вон каким знатным охотником был. К нему даже из районной газеты приезжали, да что из газеты – командармы… Василевский и Блюхер его на охоту с собой брали! А и то сгинул. В общем, пока бабы базарили, ваши вон прикатили, – тут дед хитро прищурился и кивнул в сторону сеней.

Однако Василий решил на провокацию не поддаваться. Беседа и так затягивалась, а там и вечер не за горами. Вот чего он уж точно не хотел, так это охотиться на нечисть в ночное время.

– Ты, Ерофеич, продолжай… продолжай…

– Вот я и говорю, прикатили ваши. Целый грузовик, а с ними еще офицер на машине и мотоциклистов куча, а еще Васька Куцев из района. Он при красных районным агрономом служил. В общем, Васька‑то вылез на трибуну, ну и там про новую жизнь и все такое разно, как при этих иродах, – вновь дед сделал паузу, затянувшись, словно ожидая, как Василий на слово «ироды» отреагирует, но оперуполномоченный промолчал, и Ерофеичу ничего не оставалось, как продолжить рассказ.

– Васька‑то тот трындел и трындел, а Федотья ему и говорит: «Ты бы лучше, орел, не лясы точил, а пшел бы в ынститут мужиков наших вызволить». Ну и рассказала ему, что да как. Тут Васька надулся, пошел с немецким офицером советоваться. Уж не знаю, до чего они доболтались, только Васька с частью солдат сели в машину и укатили в сторону ынститута. Ну, а остальные немцы дверь в сельсовет взломали, стали бумаги собирать, знамя красное сняли, свой флаг с крестом повесили. Потом стали дознаваться, кто при прежней власти в активистах был, кто в коммунисты записался, а кто в комсомол. Вот только начали они баб опрошать, как со стороны ынститута выстрелы донеслись и крики. Причем стреляли сильно, словно там бой шел… Немцы тут же на мотоциклы, в машину и туда ж, своим, видать, на подмогу. Только не совладали они с теми, кто в ынституте засел… Только все бабы разошлись, да мы… я, – тут же поправился дед, видно, и в самом деле не один он был, только говорить не хотел.

– Только я домой вернулся, как, слышу, едут. Мотор захлебывается. Остановились у меня. Двое до избы поднялись, а третий дальше покатил. Но фрицы‑то не сразу в избу зашли. Залегли поначалу у околицы. Словно засаду на кого устроить хотели. Ну, я тоже решил поглядеть, что к чему. За околицей устроился. Сижу, косу точу. У Верхнего ручья трава уже неделю покоса ждет, да тут с этой войной все руки не доходят… Так вот, сижу, смотрю, кто‑то по дороге идет. Ан, Николка! Нашелся, пес шелудивый. Идет‑бредет. Только если раньше у него походка кривой была, то теперь и вовсе чудной стала. Ну, а мне‑то шо? Мне до того, что его бабы не любят, дела нет… И все же, немцы‑то его на мушки и давай палить в него… Только гильзы во все стороны летят. Ну думаю, чем парень‑то убогий им насолил. Встал я было, хотел с гадами поговорить по‑свойски. Нельзя ж убогих‑то обижать, Бог‑батюшка в небе все видит. Он же такого не простит. В общем, встал я, диву даюсь. Немцы‑то палят, а Николке хоть бы хны. То ли немцы попасть в него не могут, то ли чудо какое‑то приключилось. Встал я, значит, но косу оставлять не стал, решил поближе подойти, авось, разгляжу, что к чему. А к тому времени солнце уж село, но было еще светло. В общем, разглядел я Николку, – тут старик печально вздохнул и снова затянулся.

– Нет, Николка это был точно… а может, и не Николка, лишь похож. Только где ты второго такого убогого во всем районе сыщешь. Один он у нас такой, пыльным мешком пришибленный. Однако глаза у него странными стали. Зеленые, как у хищника. Огнем горят, сверкают. Ну, думаю, сам черт в парня вселился, не иначе. Вижу, пули‑то в него попадают. Только ему пофиг. Пуля ударит, он чуть качнется и все. Так вот и идет, и идет. А потом встал, взвыл по‑звериному, руки вперед выставил, будто схватить меня аль немцев хотел. Ну, я поближе, значит, подошел, а от Николки запах, будто он с рождения не мылся. А может, в чан с дерьмом угодил… Не знаю. В общем, я косою вжих… Руки‑то ему и срубил, только не помогло это. Срубил я руки почти по локоть, они на землю упали, а крови‑то нет. Тут, смотрю, руки эти, словно сколопендры какие, на пальцы встали и ну, к хозяину бежать. Тут и меня проняло. Я косой‑то еще разок взмахнул и голову снес. Только тогда ирод упал, и затих вроде. Хотя кто ее знает, нечисть эту. Может, и не затих. Но мы с немчурой ждать не стали. В дом подались, стали окна и двери заколачивать. Едва успели, потому как нечисть полезла, вокруг дома ходила всю ночь, завывала. Солдаты ваши в нее все патроны расстреляли, а все без толку. Даже если в голову попадешь – все одно, словно и не попали вовсе… Всю ночь твари вокруг дома ходили, скреблись. Только дом этот старый, крепкий… Ну, а солдатиков я приютил, все ж люди, хоть и немчура поганая…

– Ты, Ерофеич, язык попридержи, – посоветовал Василий, ему все эти замечания насчет немцев уже поперек горла были. – Я, дед, свой, а при других так о них не говорил бы ты. Они церемониться не будут, им что есть человек, что нет. Наши жизни они ни во что не ценят.

– А ты ценишь?

– О чем разговор?

Василий и старик разом повернулись к двери. На пороге горницы стоял барон.

– Да так… – неопределенно протянул Василий. Конечно, он понимал, что Григорий Арсеньевич свой, и то, что он фашистов ненавидит, Василий тоже знал, но форма унтерштурмфюрера все же смущала.

– Как там у вас?

– Выставил периметр. Пока никаких следов нечисти. Ты лучше расскажи, о чем вы тут битый час беседуете.

Василий кивнул и кратко пересказал барону суть рассказа старика.

– …А солдаты, что они говорят?

– Да у них полные штаны. От них я толком ничего не добился. Сказали, что повезли их куда‑то, вылезли они из грузовика. А тут эти твари. Стреляли, стреляли, все без толку. На их глазах их товарищей разорвали на части. Побежали они. Чтобы за трусость под трибунал не попасть, тут остались, а третьего, по жребию, в Ельск за подкреплением отправили.

– В общем, все сходится, – протянул Василий.

– Сходится‑то сходится… – протянул барон, потом повернулся к старику: – Сколько человек в деревне было?

Старик задумался, потом стал мысленно что‑то подсчитывать, загибая пальцы, и бормоча себе под нос.

– Ну, с полсотни будет… это если пацанов считать.

– А их нужно считать? – настоятельно спросил Григорий Арсеньевич.

– Не знаю… – покачал головой старик. – Не знаю… Может, кто в деревне и спрятался по подвалам. Твари‑то это не то чтобы прыткие или ловкие… Настойчивы больно, это да. А бабы у нас хитрые, могли и попрятаться.

Неожиданно где‑то неподалеку грохнул выстрел, потом еще один.

– О! – воспрял дед. – Это вам не винтовка, из дробовика бьют. Значит, в деревне еще есть живые.

– Это хорошо… – протянул Григорий Арсеньевич, а потом снова повернулся к Ерофеичу. – Мы сейчас пойдем, дед, попробуем с этой напастью разобраться. А ты сиди тут, да двери хорошенько закрой. И не бойся.

– А вы сможете с этим управиться?

– Постараемся, – пообещал Григорий Арсеньевич и вышел в сени.

Василий последовал за ним.

– Ну что, если учесть еще отряд жандармерии, то мертвяков этих там пруд пруди.

– Большая охота?

Унтерштурмфюрер оценивающе посмотрел на своего ученика.

– И?

– Патронов заговоренных может не хватить, к тому же у наших солдат пули обычные.

– Ты не забывай об огнеметах и штыках. Как там говорится: «Пуля – дура, штык – молодец».

Василий вздохнул. В своих силах он был уверен, а что касается эсэсовцев… Ну, чем больше их погибнет, тем ближе будет победа.

– Предупреждать будем?

– Я уже сказал им, все что нужно, кроме того, они получили особые инструкции от штурмбанфюрера Хирта, и, скорее, станут выполнять его рекомендации, а не мои.

Они вышли из дома. Был почти полдень, и отсюда, с вершины холма, открывался отличный вид на деревню, вытянувшуюся вдоль дороги. В центре деревни находилась большая площадь. Оттуда, перпендикулярно той дороге, по которой приехали Фредерикс и Василий, протянулась еще одна дорога, упиравшаяся в группу каменных домов, обнесенных высоким забором. Между ними и холмом лежала равнина, где стояло несколько деревянных домиков, а рядом с ними трактор.

Григорий Арсеньевич еще раз внимательно оглядел местность. Потом указал на домики в поле.

– Возьмешь трех солдат, проверишь те хибары. Может, кто из тварей там затаился. Всех уничтожишь. Потом отходи к деревне, а мы пока поедем к сельсовету, посмотрим, кто стрелял, да и пустые дома проверим. Не хотелось бы оставлять тварей у себя в тылу.

– А дальше деревни они расползтись не могли?

– Не знаю, посмотрим, – неопределенно ответил Григорий Арсеньевич, хотя у Василия возникло ощущение, что тот чего‑то недоговаривает. Однако он отлично знал, если батька Григорий чего‑то говорить не хочет, на это есть веская причина.

Они вышли на крыльцо, и Григорий Арсеньевич отдал эсэсовцам соответствующие распоряжения, после чего Василий с тремя солдатами спустился с холма, пересек дорогу и зашагал в сторону домиков посреди поля.

Идти было легко, земля, видимо, оставленная «под пар», пружинила под ногами. На мгновение Василию показалось, что все, что случилось за последние недели, сон. Вот она, прекрасная мирная благодать, и нет вовсе никакой войны, нет эсэсовцев, вышагивающих вслед за ним по полю, нет никаких оживших мертвецов, нет никакой опасности, мир прекрасен и удивителен… Вот только уродливое сооружение из досок портило впечатление. Скорее всего, времянка трактористов и сарай для всякого разного.

А потом Василий заметил одну пренеприятную деталь. На ручке двери в сарай висела человеческая рука… оторванная человеческая рука. Пальцы сжались на ручке, потом шло запястье, а дальше обрывки мускулов и плоти, из которых торчала обломанная белая кость, и… никакого тела поблизости.

Василий остановился, подождал своих спутников и, тронув за рукав ближайшего эсэсовца, показал на висящую руку. Тот кивнул, мол: «Все понятно» и передернул затвор автомата, но Василий отрицательно покачал головой, а потом показал на широкий охотничий нож на поясе солдата. Тот понимающе кивнул, но вновь взялся за автомат.

– И черт с тобой! – махнул рукой Василий. Оставалось рассчитывать только на себя самого и на огнемет. Его‑то маузер был заряжен правильными пулями, но у Василия было всего две обоймы – двадцать выстрелов, и в карманах пуль пять. А ведь еще предстоял визит в этот «ынститут». Так что Василий решил подать немцам пример и достал из‑за голенища трехгранный штык. Пусть он без рукояти, не такой удобный, как охотничий нож, но зато раны от него смертельные. Такие раны ни живым, ни мертвым не перенести.

Вот и домик с сараем. В какой‑то момент у Василия появилась мысль: а не подпалить ли разом все это хозяйство. Огонь все сожрет и всех убьет. Но дверь домика была заперта… и еще эта рука. А вдруг в доме в самом деле есть живые. Может, там прячется кто‑то из сельчан?

Дав знак одному из солдат попробовать дверь, Василий приготовился, встал, взяв наизготовку штык. Солдат, брезгливо действуя ножом, отцепил от ручки оторванную руку, и она упала на землю, да так и осталась лежать. «Значит, рука принадлежала не обращенному, – подумал Василий. – То есть ее оторвали у обычного живого человека, только куда потом делся труп и где кровь?»

Эсэсовец, подцепив ножом ручку, распахнул дверь. В лицо Василию ударила вонь, нет не жуткий запах шогготов, а обычная земная вонь. В первый момент он ничего не увидел. В домике‑сарае было темно. А потом откуда‑то из темноты раздалось отвратительное шипение.

Инстинктивно Василий отступил, все еще держа перед собой штык, и тут на пороге показалось нечто невообразимое. Такого чудовища Василий раньше никогда не видел, и даже не подозревал о существовании подобных тварей. До пояса существо напоминало женщину, простую колхозницу с лицом, изборожденным морщинами, а ниже шло тело змеи. Руки же твари напоминали длинные тонкие щупальца, каждое метра по два длиной.

– Что это… Матерь Божья! – пробормотал он себе под нос, отступив еще на шаг, потом, выронив штык, он схватился за маузер, но один из немцев опередил его.

Автоматная очередь ударила откуда‑то справа и прошила тварь насквозь. Женщина‑змея, еще раз зашипев, повернулась к новому противнику, словно и вовсе забыв о Василии. Щупальца‑рука развернулась, словно резиновый жгут, и захватила шею эсэсовца. Еще одно движение, и срезанная голова полетела на землю, а фонтан крови ударил вверх, забрызгав всех остальных.

Вытирая рукавом кровь с лица, Василий вскинул руку и выстрелил пару раз вслепую. Несмотря ни на что, нужно было экономить патроны. Первая пуля «ушла в молоко», а вторая, видимо, задела тварь, потому что та страшно взвыла. Удар огромного с колотушкой хвоста отшвырнул оперуполномоченного метра на три. Василий со всего маха врезался спиной в груду старых покрышек. От удара, казалось, воздух разом вышел из легких, и с полминуты он лежал, пытаясь сделать вдох. Наконец ему это удалось.

Чуть приподнявшись на локтях, Василий огляделся. Оставшиеся два эсэсовца вполне справлялись. Они стояли на безопасном расстоянии, причем один поливал голову твари свинцовым дождем из автомата. Пули вреда особого не причиняли, но, оставшись без глаз – ее лицо превратилось в кровавую маску – тварь беспомощно хлестала щупальцами и хвостом. Второй же, изготовившись, на глазах Василия пустил из огнемета огненную струю. Та буквально смела чудовище. Женщина‑змея взвыла и, чувствуя, откуда исходит огонь, потянулась щупальцами к солдату.

Василий осторожно подполз к брошенному маузеру. Схватив пистолет, он быстро перевернулся на спину. К этому времени тварь уже почти дотянулась до эсэсовца с огнеметом. Она не видела своего врага, горела, но при этом словно не чувствовала боли. Автомат второго эсэсовца смолк – кончились патроны. В этот момент Василий прицелился и выстрелил. Пуля вошла туда, где, по мнению оперативника, находилось сердце твари. Женщина‑змея замерла, а потом, натужно прошипев, откинулась назад и осталась лежать на земле. Над полем пополз запах паленой плоти.

Знаком приказав всем оставаться на своих местах, Василий, пошатываясь, встал, держа маузер наготове. Грудь, куда пришелся удар хвостом твари, болела страшно. «Главное, чтобы эта гадина ребра мне не переломала, – думал Василий. – И откуда же такая тварь взялась на наши головы. Обещали ведь обычных зомби. А с ними проблем особых нет. А это… Ведь наверняка в лесах, а тем более в колхозных полях под Ельском такие твари не водятся».

Осторожно приблизившись к распахнутой двери домика, Василий заглянул внутрь. В этот раз он был настороже, готовый к тому, что из темноты помещения на него выпрыгнет еще какое‑то обезумевшее чудище. И вновь его ожидания не оправдались. Внутри домика больше никого не было, только вот запах стоял неприятный – болотный такой запах, и эта странная слизь, а потом, приглядевшись, Василий заметил в дальнем углу пустой комнаты что‑то странное. Словно гроздь гигантского винограда, причем каждая виноградина с футбольный мяч. Он шагнул вперед, чтобы получше рассмотреть, что это такое, и обмер – яйца… Это была гроздь змеиных яиц. На мгновение он представил с десяток змеелюдей, расползающихся в разные стороны, а потом, шагнув вперед, выхватил штык, но в последний момент остановился. Особо приближаться, а тем более руками касаться яиц, ему не хотелось.

Он вышел из домика и, подойдя к солдату с огнеметом, приказал:

– Жги дом!

Тот покачал головой, мол, не понимаю.

Тогда Василий ткнул пальцем в домик, а потом в огнемет и изобразил, что стреляет по невидимому противнику. Эсэсовец кивнул и ударил из огнемета по домику. Тот сразу занялся огнем. Пламя побежало по окрашенным доскам, и вскоре все здание превратилось в огромный костер.

Василий огляделся и зашагал в сторону деревни. Здесь он свою задачу выполнил. Со стороны деревни донеслись выстрелы. Стреляли из автоматов, били дробовики… Но Василий не спешил. Они свою задачу выполнили, убили какую‑то странную тварь, невесть откуда взявшуюся, а уж что до деревни, то у Григория Арсеньевича и людей побольше, и сам он много опытнее. К тому же он во всей этой нечисти разбирается – не чета Василию.

Преодолев последний спуск, Василий буквально скатился на задний двор одного из домов. Не глядя, прошел по грядкам и остановился у задней стены дома.

Немцы остановились чуть поодаль, потом тот, что с автоматом, шагнул вперед и, показывая на дверь, поинтересовался у Василия:

– Сало? Яйки?

Василий только головой покачал. И о чем эти уроды только думают? Чтобы пузо себе набить, и только? И самое страшное: у Василия было огромное желание съездить со всей силы по наглой эсэсовской морде, расплывшейся в широкой, довольной улыбке. Вот только делать этого было никак нельзя.

Вместо этого Василий громко постучал в дверь рукояткой маузера. Ему никто не ответил.

Знаком приказав немцам оставаться у задней двери, Василий обошел дом. Так и есть, на дверях стоял меловой крест. Значит, дом был проверен, опасности нет. Выходит, пока они топали по полям да с женщиной‑змеей воевали, Григорий Арсеньевич их опередил. «Что ж, будем догонять».

И тут снова где‑то впереди зазвучали выстрелы.

Василий жестом приказал немцам следовать за ним, вышел на дорогу, ведущую в деревню, но не ту, по которой они приехали, а ту, что вела к таинственному «ынституту», и припустил туда, где шла пальба. С десяток шагов, и перед ним открылась центральная площадь. Посреди нее стояла бронемашина, буквально облепленная людьми. В основном это были женщины и ребятишки.

Резко остановившись, Василий подался назад. Что‑то тут было не то, и лишь через несколько секунд он понял, в чем дело: мертвецы пытались залезть в машину. Несколько растерзанных эсэсовцев лежало на земле, точно так же, как с десяток мертвых крестьян. Интересно, что тут произошло. Еще несколько секунд Василий стоял, пытаясь оценить ситуацию: огнемет здесь помочь не мог, значит, нужно… Он встал на колено, снял деревянную кобуру с пояса и быстро приладил в паз рукоять маузера. Несколько секунд, и у него в руках было подобие винтовки с прикладом. А дальше все, как на стрельбище. Цельсь, пли! Цельсь, пли!

Василий старался целиться в головы – так быстрее, и не тратишь пули даром. Шесть пуль – пять тел. Отличный итог. Василий перещелкнул обойму, сунул пустую обойму автоматчику и насыпал ему из кармана оставшиеся патроны – пусть пока снаряжает магазин… Но выстрелы не прекращались. Кто‑то стрелял по мертвецам из дома напротив здания бывшего сельсовета. Поняв, что несут потери, мертвецы оставили бронемашину и разом метнулись в сторону дома. Мгновение, и стрелок в доме замолчал. Это наверняка был Григорий Арсеньевич. Только у него были заговоренные пули, которые валили мертвецов наповал.

Теперь настала очередь Василия. Однако стоило ему сделать первый выстрел, как толпа разом повернула к нему. Они медленно шли в сторону оперуполномоченного, вытянув руки, словно хотели схватить его за горло. Это было как в тире: десять выстрелов – десять тел, и снова перезарядка. Однако стоило его маузеру замолчать, как по сильно поредевшей толпе ударили револьверы Григория Арсеньевича. Толпа снова развернулась, направившись к дому, откуда велась пальба.

Протянув руку, Василий взял у немца перезаряженную обойму. Последние пять выстрелов. Мертвецы уже толпились у калитки дома, где прятался второй стрелок, когда Василий открыл огонь. В этот раз после того, как у него закончилась обойма, осталось всего семь тварей, но что самое главное, между ними и бронемашиной теперь было достаточное расстояние.

Вот только патронов заговоренных не осталось.

Немецкий огнеметчик знал свое дело. Выйдя чуть вперед, он ударил в лицо наступающим горящей бензиновой смесью. Мертвецы вспыхивали один за другим, словно факелы. Тем временем Василий аккуратно сложил маузер, пристегнул назад кобуру. Теперь врукопашную.

Но тут же застыл. Неожиданно раздался ужасный грохот. Двери бывшего сельсовета разлетелись в щепки, и на пороге показалось чудовище, еще более ужасное на вид, чем женщина‑змея. Верхняя часть твари принадлежала человеку, ниже пояса из густой черной шерсти во все стороны тянулись щупальца, на конце которых открывались жадные розовые пасти, а вместо ног у твари было подобие куриных лап.

Несколько раз метнувшись из стороны в сторону, тварь решительно направилась к Василию. Штык? Нет, штык в данном случае будет ненадежным оружием.

Огонь ударил в грудь чудовища, и хоть щупальца метнулись назад, а шерсть задымилась, оно не замедлило своего движения. А потом огонь иссяк. Эсэсовец, сорвав со спины баллоны огнемета, стал что‑то проверять, лихорадочно крутить какой‑то вентиль. И тут ударил автомат. Пули входили в белесую плоть, оставляя зеленоватые дырки, которые тут же затягивались.

Вот до твари осталось менее десяти метров, и пасть ее раскрылась, и из уголков рта по подбородку потекла обильная желтая слюна, больше напоминающая гной. Василий поудобнее перехватил штык, готовясь дорого продать свою жизнь, но тут голова чудовища взорвалась фонтаном зеленых брызг. Щупальца разом обвисли, и, сделав несколько шагов вперед, тварь упала. У бронетранспортера стоял Григорий Арсеньевич.

– Едва успел. Василий, надо быть внимательнее, ты же был на линии огня.

Убрав штык, Василий шагнул к унтерштурмфюреру.

– Что тут происходит?

– Пытались зачистить деревню, только тварей оказалось слишком много. Едва справились. Когда мы подъехали, площадь была пуста, только у сельсовета кто‑то безобразил. Ну, я приказал подпереть дверь… А тут мертвяки поперли. Один я их перестрелять все равно не успел бы. Пришлось отступить в дом. А потом я решил тебя подождать. Так что пока вы не пришли, часть солдат сидела в машине, часть со мной в доме.

Тем временем из дома высыпало с десяток эсэсовцев.

– Тут еще люди остались, – продолжал Григорий Арсеньевич, кивнув в сторону домов. – Только все они попрятались, боятся. И этих тварей боятся, и нас боятся. Так что от них проку не будет.

– А от кого будет?

– Не знаю.

– Кстати, а что это за дрянь? – поинтересовался Василий, кивнув в сторону мертвого чудовища.

Григорий Арсеньевич подошел к поверженной им твари.

– Мертвецы защищали его. Когда мы приехали, они заперли его в доме сельсовета. Здесь, что‑то не то, Василий, боюсь, мы натолкнулись на что‑то очень нехорошее, недаром Ктулху дал мне бежать… Однако, эта тварь кого‑то мне напоминает, – Григорий Арсеньевич полез в карман, достал какую‑то книжицу с иностранными буквами на обложке, начал ее листать. Наконец нашел нужное место и прочел вслух по‑русски, хотя текст явно написан был на другом языке. – «Существо, которое, скрючившись, лежало на боку, в зловонной луже зелено‑желтого гноя, липкого, как деготь, достигало в длину почти девяти футов, и собака порвала на нем всю одежду и частично задела кожу. Оно еще было живо, но судорожно подергивалось, грудь же его вздымалась в чудовищной синхронности с безумным пением ожидавших снаружи козодоев. Обрывки одежды существа и кусочки кожи с его ботинок были разбросаны по комнате, а прямо рядом с окном, где он, очевидно, и был брошен, лежал пустой холщовый мешок… Возле центрального стола лежал на полу пистолет, и впоследствии по вдавленному, косо вышедшему из обоймы патрону удалось понять, почему он не выстрелил. Однако в тот момент все эти детали не были видны на фоне существа, лежавшего на полу. Было бы банальным утверждать, что описать его невозможно, однако сказать, что его не смог бы ясно себе представить тот, чьи представления слишком тесно связаны с привычными на Земле живыми формами и с тремя известными нам измерениями, было бы совершенно справедливо… Частично существо это было, несомненно, человекоподобным, руки и голова были очень похожи на человеческие, козлиное лицо без подбородка носило отпечаток семьи Уотли. Однако торс и нижняя часть тела были загадочными с точки зрения тератологии, ибо, по всей видимости, лишь одежда позволяла существу передвигаться по земле без ущерба для его нижних конечностей… Выше пояса оно было полуантропоморфным, хотя его грудь, куда все еще впивались когти настороженного пса, была покрыта сетчатой кожей, наподобие крокодиловой. Спина пестрела желтыми и черными пятнами, напоминая чешую некоторых змей. Ниже пояса, однако, дело обстояло хуже, поскольку тут всякое сходство с человеческим заканчивалось и начиналась область полнейшей фантазии. Кожа была покрыта густой черной шерстью, а из области живота мягко свисали длинные зеленовато‑серые щупальца с красными ртами‑присосками. На каждом из бедер, глубоко погруженные в розоватые ресничатые орбиты, располагались некие подобия глаз; на месте хвоста у существа имелся своего рода хобот, составленный из пурпурных колечек, по всем признакам, представлявший собой недоразвитый рот. Конечности, если не считать покрывавшей их густой шерсти, напоминали лапы гигантских доисторических ящеров; на концах их находились изборожденные венами подушечки, которые не походили ни на когти, ни на копыта. При дыхании существа его хвост и щупальца ритмично меняли цвет, как будто подчиняясь какому‑то циркулярному процессу, появлялись при этом различные оттенки зеленого – от нормального, до совершенно нечеловеческого зеленовато‑серого; на хвосте же это проявлялось в чередовании желтого с грязноватым серо‑белым в тех местах, что разделяли пурпурные кольца. Крови видно не было – только зловонная зеленовато‑желтая сукровица, которая струйками растекалась по полу…»

– Похоже… А что это вы читали, если не секрет?

– Некоего господина Лавкрафта – американца, который, если не считать нас с тобой, самый крупный знаток всего, что связано с Древними богами и Старцами. Судя по его отчетам, подобная тварь была убита в Америке в 1928 году.

– Но откуда она у нас‑то взялась? – искренне удивился Василий. – Кстати, там на поле мы натолкнулись на гибрид с телом женщины и змеиным хвостом.

Григорий Арсеньевич понимающе кивнул.

Тем временем оставшиеся в живых эсэсовцы с интересом рассматривали поверженную тварь.

– Согласно Лавкрафту, та тварь и эта, – продолжал Григорий Арсеньевич, кивнув на мертвое чудовище, – дети Йог‑Сотота, его живые воплощения. Но лично я в этом очень сомневаюсь.

–?

– Понимаешь ли, Йог‑Сотот по сути своей ключник, существо, которое «есть врата, где пересекаются миры».

– И тогда выходит…

– Тогда выходит, что в первую очередь нужно разобраться с тем, что происходит в бывшей лаборатории Троицкого.

– Но ведь это принципиально противоречит моему приказу, который надлежит исполнять. Мне было приказано не допустить, чтобы немцы завладели материалами лаборатории Троицкого. Вместо этого архивы попали к немцам.

– Ну, не все, а всего лишь половина. К тому же тебе не приказывали уничтожать то, что осталось в этом институте. Мы это обсуждали. Что же до архивов, то всему свое время. Нельзя допустить, чтобы Хирт создал сверхчеловека, но нужно нанести удар своевременно, чтобы уничтожить не только материалы Троицкого, но и наработки фашистов.

– Уже прошло две недели…

– Не спеши, Василек, вначале нам надо понять, с чем мы имеем дело. То, что нужно уничтожить «Логово дождевого червя‑2», очевидно… Что же до детей или воплощений Йог‑Сотота, тут, боюсь, господин Лавкрафт ошибался. Скорее, я склонен предположить, что тем или иным образом, по попустительству или желанию Древнего, были приоткрыты врата в иные миры. Он ведь ключник.

– Вы хотите сказать, что это чудовище, – Василий ткнул пальцем в мертвую тварь, – и та женщина‑змея, что мы встретили в поле, – пришельцы из иных миров?

– Тут все не так просто, Василек. Если бы можно было вот так запросто открыть дверь и перейти в другой мир, этим пользовались повсеместно. И никакие бы запреты и печати Древних богов людей бы не удержали. Все много, много сложней… Знаешь, в Китае существует такой термин «ци». Он означает внутреннюю энергию вещи, нечто вроде души, но обладающее направленным вектором. Так вот… Я, конечно, не такой большой специалист в том, что касается путешествий между измерениями, но я склонен считать, что между мирами может путешествовать лишь «ци» создания, но не материальная плоть. И вот когда такое «ци» воссоединяется с материальным объектом, происходит изменение… мутация, и получаются странные существа…

– Интересная теория.

– И я надеюсь рано или поздно найти ей подтверждение.

– В институте?

Григорий Арсеньевич пожал плечами.

– Как получится. Только сдается, пора ехать дальше.

– А чего эти твари так живых не любят? – вновь задал вопрос Василий.

Григорий Арсеньевич, направившийся было к бронемашине, остановился, повернулся к Василию:

– Не только они. Вся нечисть людей не любит… Кстати, я долго думал об этом… И ты знаешь, порой мне кажется все дело в том, что наш мир не приспособлен для них. Они это отлично понимают и… скажем так… злобствуют, тоскуя по своей прежней жизни. В общем, собаки на сене, не живут сами и не дают жить другим. Но это всего лишь предположения.

– И еще, у вас остались заговоренные пули?

– Мало… Но… поделюсь.

Подошел один из немцев и о чем‑то заговорил с Григорием Арсеньевичем.

– Ну вот, – вместо того, чтобы забраться в открытый люк бронемашины, Григорий Арсеньевич присел на ее подножку. – Спешить некуда. Придется ждать, пока они тут наладят связь и доложатся в Ельск, а заодно осмотрят деревню. Часть народа ведь успела попрятаться.

После чего Григорий Арсеньевич полез в карман, выудил шесть самодельных патронов и протянул Василию:

– Все, что осталось. Бери!

Василий присел рядом. Быстро снарядил один из магазинов, потом кивнул барону: мол, я сейчас, и быстрым шагом направился к ближайшему дому. Обойдя его, Василий сунулся в сарай и сразу нашел то, что нужно, – в углу стояли несколько лопат, вилы, грабли. Он разом сгреб все сельские инструменты, потащил их назад к бронемашине и бросил у ног унтерштурмфюрера.

Григорий Арсеньевич с удивлением посмотрел на Василия.

– Не понял?..

– Пусть пока наточат и вооружатся… Не думаю, что рукопашной удастся избежать, а на огнеметы мало надежды.

Григорий Арсеньевич согласно кивнул.

– И еще один вопрос, почему штык или нож этим тварям вред причиняет, а пуля нет.

– Тут все дело в поверхностном воздействии. Пуля оставляет дыру, но ее поверхность слишком маленькая, и время соприкосновения, особенно если рана сквозная, очень малое. Конечно, можно нашпиговать какую‑нибудь тварь свинцом, и рано или поздно она сдохнет. Только сколько пуль нужно выпустить, чтобы чудовище погибло? А у ножа и штыка широкая поверхность, к тому же каким бы быстрым ни был удар, со скоростью пули он не сравнится.

Василий понимающе кивнул, хотя и не до конца поверил Григорию Арсеньевичу. Ведь наверняка было и еще что‑то, чего барон не договаривал, но место и время было слишком уж не подходящее, чтобы продолжать расспросы. Поэтому кивнув, словно полностью удовлетворился ответом Григория Арсеньевича, он выбрал из груды инструментов вилы, взвесил их в руке, потом осмотрел острые зубья.

– Как штык.

– Уж скорее, как копье или нагината, – проворчал Григорий Арсеньевич. – Хотя в древности и трезубцами воевали. Кстати, страшное было оружие в умелых руках. – Нагнувшись, он вынул из кучи лопату с заостренным «языком», тяжко вздохнул. – Эх, мне бы сейчас мои клинки. С ними я и один бы на мертвяков пошел. – А потом, неожиданно распрямившись, ловко крутанул лопату над головой, словно и не лопата была вовсе, а настоящее копье. Выполнив пару молниеносных движений с воображаемым противником, он застыл, стоя на одной ноге. Вторая была согнута в колене и поднята к самой груди, при этом лопату он держал в вытянутой руке высоко над головой. Простояв так несколько секунд, Григорий Арсеньевич опустил руки и согнутую ногу, приняв более естественное положение.

– Школа журавля. Боевое ушу, – пояснил он Василию. – Как‑то пару месяцев скрывался от тайной полиции в одном из монастырей под Шанхаем. Делать было нечего, а поддерживать форму приходилось, вот и тренировался с монахами… Нет, насчет этого, – он кивнул в сторону инструментов, – славно придумано… – и, перейдя на немецкий, он подозвал одного из эсэсовцев и принялся ему что‑то втолковывать, показывая то на кучу садового инвентаря, то на тела мертвых тварей. И уже минут через десять все немцы были вооружены или лопатами, или вилами.

– Что ж, теперь, пожалуй, мы и в самом деле готовы отправиться на охоту, – улыбнулся Григорий Арсеньевич, рассматривая эсэсовцев, выглядевших так, словно те собирались отправиться на сельскохозяйственные работы.