III. Ночная служба. – Восхождение на Гран‑Сом

Когда я вышел из часовни св. Бруно, длинные ночные тени уже спустились в долину. В рефлектории брат или служитель монастыря накрывал скромный ужин для чужаков. Это скудный рацион картезианца, цвет его такой же, как и у всего вокруг: вас охватывает сожаление, что никаких иных цветов здесь нет. Редкие посетители, решившие провести ночь в обители, собрались вокруг чадящей лампы на ужин. Они неизбежно подчинились влиянию этого печального места. Скатерть из грубого полотна, низкий потолок, голые стены, украшенные несколькими изображениями святых в черных рамках, – все здесь дышит монашеской суровостью. Сотрапезники почти не говорят. Нам кажется, что радость оскорбит здесь даже стулья, на которых мы сидим; меланхолия поражает всех. По окончании трапезы я возвращаюсь в отведенную мне комнату. Это настоящая келья. Стул, стол, жесткая кровать, распятие – вот и вся обстановка. Тяжелые размеренные шаги раздаются в коридоре. Это брат зажигает светильники. Потом на обитель опускается кладбищенская тишина. Ее нарушает лишь звук колокола соседней церкви, отбивающий четверти часа, заледеневшие промежутки времени.

И я засыпаю с этим впечатлением, с чувством, что вся жизнь моя разрушена, а сам я погребен под этой тишиной. В полночь брат‑привратник разбудит вас, чтобы препроводить на ночную службу. Следуя за ним, вы пересечете длинный, едва освещенный коридор и через боковую дверь попадете на хоры церкви. Все помещение погружено во тьму. Единственная масляная лампа, висящая под сводом, горит в глубине храма, подобная фитилю в склепе. Вскоре появляются святые отцы с тусклыми фонарями. Они скользят, как призраки. Сходство еще более усиливают их белые рясы. Они рассаживаются рядами и начинают петь псалмы. Голоса их глубоки и сильны, мелодия медленная и тягучая. Эти молитвы на удивление монотонны. Одна и та же музыкальная фраза из шести‑семи звуков может повторяться и пятьдесят, и сто раз. Время от времени молчание прерывает песнопения, и в полной тьме слышно, как монахи становятся на колени. Впечатление от всего происходящего, и от исполнения псалмов в особенности, остается самое тяжелое. Говорят, что это тени служат заупокойную мессу по себе.

Когда узнаешь, что каждую ночь без исключения картезианцы проводят в таких богослужениях с полуночи до десяти утра, удивляешься силе умерщвления плоти, присущей человеческой натуре. Пока я слушал эти бесконечные молитвы, во мне росло мрачное предчувствие. С неизбежностью мой дух проник в психологические и метафизические причины существования аскетизма подобного рода, свойственного всем религиям. Неужели моральному устройству человечества свойственен закон равновесия, согласно которому добродетели одних лишь фактом своего существования призваны уравновешивать слабость и преступления других? Неужели само по себе самоотречение и есть сила света и очищения? Услужливая память подсказала мне стихи одного поэта, ныне забытого абсолютно всеми. [17] В этих отрывистых строках – философское объяснение феномена картезианства:

Они рождены без желаний, чтобы говорить без слов.

Их формы – слова, их тела – символы

Ненужные и немые; монах должен показать,

Что лишь надежда может заставить человека жить;

Он решает, еще живущий, стать призраком

И победить смерть прежде, чем умрет сам. [18]

Молитвы продолжаются. Мои мысли принимают другое направление. Храм картезианцев разделен высокой перегородкой на две части. Та, что ближе к алтарю, предназначена для отцов, другая же – для послушников. На перегородке помещен черный крест. Как только я услышал пение псалмов и разглядел крест, христианство явило мне свою мрачную сторону. Я живо ощутил контраст между надеждами современной души и закостеневшими, все еще средневековыми, догмами религии. Дух нашей эпохи отгородился от религии, противопоставившей себя науке, доводам разума, красоте жизни, и не может дать человеческой душе ни одного светлого образа иного мира, которого эта душа так жаждет, образа того божественного мира, который был обещан душе по‑детски наивной мифологией. – С другой стороны, может ли современная материалистическая наука оправдать надежды души на улучшение жизни? Она бессильна даже дать объяснение и благословение существованию жизни вообще, отрицая или игнорируя божественную искру в человеке и во вселенной! – Эта мрачная часовня, эти угнетающие песнопения, черный крест, просматривающийся даже в темноте, показались мне знаком того, что и религия, и наука в наши дни одинаково бессильны, ибо одна говорит: «Верь, не вдаваясь в детали!», а другая заявляет: «Умри без надежды!»

Я возвращаюсь в свою келью, преследуемый этими черными мыслями и пением отцов. У меня уже не осталось времени, чтобы попытаться поспать, поскольку я решил подняться на Гран‑Сом до восхода солнца. На два часа ночи я назначил встречу с проводником, который должен ждать меня у ворот монастыря с мулами.

Альпийское озеро и горный вид

Какое это счастье, вдохнуть свежий ночной воздух за стенами обители! Не знаю почему, но когда я покинул это кладбище заживо похоронивших себя и увидел фантастический и вечно молодой ночной пейзаж, меня охватило совершенно языческое ощущение природы, неизъяснимое понимание ее созидательной силы, вечности и доброты, которое посещает нас очень редко. Именно это древние называли дыханием богов. В это время луна вышла из‑за темных масс Гран‑Сом. Такой она была и тогда, когда выходила из‑за гор в Фессалии во время орфических мистерий. Луч ночного светила посеребрил два источника и их чаши, и в тишине монастырского двора в их бормотании мне послышались радостные голоса двух горных нимф, делящихся друг с другом секретами бога Пана. «Погода великолепная, едем!» – говорит погонщик мулов. «Едем!» – говорю я, влезая на мула, и вот мы отправляемся. Никогда еще магия лунного света не казалась мне столь обворожительной. Никогда прежде я не чувствовал так отчетливо той магнетической зависимости от луны, в которой находится всякое живое существо и которая состоит в освобождении скрытых сил души и природы. Древние мечты, новые надежды, тайные ожидания – все это пробуждает луна лаской своего света. Говорят, что луна пробуждает души цветов, животных и людей. И эта непреодолимая сила, кажется, проникает в душу древней земли. Ведь лунные миражи с легкостью пробуждают в нас образы самого отдаленного прошлого. Когда Геката, немая волшебница небес, бросает любопытный взор на тайны гор и лесов, кто удивится, услышав призывные крики древних вакханок, блуждавших в ночи на Цитероне, стремящихся разбудить Диониса и все силы природы? Удивитесь ли вы, услышав голоса друидов, призывающих души предков в горах древней Галлии? Нет, ибо эти забытые древние призывы пронизывают вашу притихшую душу, молчание ночи и леса, и слышатся в них все утоленные желания, вся жажда жизни загробного мира. – «О смиренные монахи, боящиеся природы и самое себя, утомленные миром и желающие дождаться в мире вечности, не знающие ни любопытства, ни страстей, вы правы, опасаясь луны больше, чем солнца. Перекладинами и холодными стенами отгородились бы от этих призывов. – Пойте свои печальные гимны, и да будет дарован вам мирный сон! – Но ты, изменчивая Геката, будь милостива к смелому путешественнику». Я бормотал эту не вполне традиционную молитву, в то время как мой мул трусил, повинуясь погонщику и постукивая копытами, по булыжной дороге к часовне св. Бруно. Время от времени сквозь ветви деревьев проглядывала луна. Тогда серебряная река вторгалась во мрак леса. Потом все снова погружалось в темноту. Мы пересекали поляны. Деревья, окружавшие их, казались гигантскими призраками, собравшимися в круг под черным куполом неба. Иногда порывы теплого ветра проносились по лесу. Тогда деревья вырывались из оцепенения и каждое из них, охваченное дрожью, стенало и жаловалось.

Недалеко от церкви Нотр‑Дам‑де‑Казалибю под навесом, открытым всем ветрам, горит костер. На бревне сидит бедняга и греется у огня. У него нет иного жилища, и все ночи он проводит здесь. Он живет милостыней, которую ему дают те, кто приходит в часовню св. Бруно, и тем, что дают ему монахи за сбор желтых цветов, которые нужны для приготовления ликера. Есть что‑то трагическое в том, чтобы видеть забвение и отчаяние там, где св. Бруно обрел наивысшее счастье в созерцании. Тропинка, бегущая через лес, становится все круче и круче. Мул, как коза, прыгает по острым скалам, а погонщик, освещающий путь фонарем, похож на гнома. Наконец мы выходим из леса навстречу свежему альпийскому воздуху. Перед нами лежит глубокое ущелье, узкий коридор, карабкающийся на перевал, соединяющий Гран‑Сом и Пети‑Сом. Тут и там группки деревьев, крупные валуны; с двух сторон поднимаются белые пирамиды, поддерживающие вершины. С перевала до нас доносится лай собак, и мы видим, как к нам бегут вооруженные камаргскими посохами худые, утомленные честные пастухи. Мы достигли шале Бовино, устроившегося в распадке между двух вершин. Здесь мы оставим мула и продолжим восхождение пешком. Но перед этим мы сделаем привал в шале. Провансальский пастух, пришедший сюда на летние заработки, предложит путешественникам расположиться у огня, пылающего в открытом очаге, и угостит их кофе, кипящим в глиняном горшке. В одиночестве Альп пастух, кажется, мечтает о белом домике в Провансе, сияющем на солнце, о лошадях, пасущихся в Камаргии, о фарандоле, которую он танцует вечерами под золотистой смоквой.

Но вперед, к вершине! Ведь луна уже скрылась за горизонтом, и последняя звезда бледнеет на побелевшем небе. Надо покинуть этот гостеприимный дом, чтобы успеть добраться до вершины раньше восхода. Второй проводник, симпатичный, розовощекий и смешливый парнишка из Дофине, идет впереди меня. Его лицо дышит совершенным здоровьем и невинностью, будто освеженное девственным воздухом горных вершин, частым гостем которых он является. Мы штурмуем поросшие травой склоны, ведущие к гребню перевала. И чем выше мы поднимаемся, тем более странными и дикими кажутся окрестные вершины. Вот мы уже выше них, вот мы уже летим над равниной в пространстве. Долины, леса, ущелья – все теряется в темной воронке, и вот мы добрались до старого остова мира на вершине вершин. Из туманных глубин пики Альп тянутся к рождающемуся дню. Самые низкие из них все еще погружены во тьму, они черны. Те, что повыше, уже окрасились фиолетовым. По мере того как поднимается светило, из ночи появляются горные цепи, и их дерзкие вершины, увиденные с головокружительной высоты, похожи на армию титанов, остановившихся во время восхождения к небу и замерших без движения перед величием Бога Дня. Этот восхитительный вид мешает разглядеть пропасти, до которых добираются лучи солнца. Снова штурмуем поросшие травой склоны, и вот мы достигаем вершины. Недавно картезианцы воздвигли здесь крест из белого мрамора. Сегодня утром ветер особенно неистов. Держась за крест и наклонившись, можно увидеть в глубине бездны обитель Гранд‑Шартрез, расположенную как раз под стеной высотой в тысячу метров, на которую мы взобрались, обойдя ее. С этой высоты монастырь выглядит моделью из картона. Но на этой модели можно различить все части обители. Кельи отцов выглядят маленькими домиками, упирающимися в лес.

Но солнце встает с другой стороны, за Альпами, и прекрасная панорама проясняется под его лучами. На первом плане – массив Гранд‑Шартрез, настоящая крепость с высокими валами, глубокими рвами и донжоном. На севере находится пирамида Ниволе, долина Шамбери и озеро Бурже, спящее у подножия Кошачьего Зуба и похожее отсюда на лужу у холмика. Чуть дальше горные цепи Альп разворачиваются от Мон‑Бланка до Мон‑Визо и поднимаются неравномерными уступами. Блестят снежные вершины и вечные ледники. На западе расстилается, подобно бесконечному зеленому ковру, равнина Лионне, Рона пересекает ее. Горы Форез, Виваре и Оверни теряются за туманной линией горизонта. В хорошие дни можно различить даже холмы Фурвиер, похожие на слегка волнистую линию. Это Лион, промышленный и мистический город св. Потина, св. Мартина и Балланш, разместившийся, как говорил Мишле, на перекрестке дорог племен, веселый, красивый и легкомысленный. Именно через эту широкую долину Цезарь провел в Галлию свои легионы. Именно в этом городе Август создал первый галло‑римский центр, где Галлия увидела своих первых христианских мучеников. Именно с этого времени племена морскими волнами накатывали в эту долину! Варвары, крестоносцы и завоевательные армии современного Цезаря, возвращавшегося с острова Эльба, и схватка Франции и Германии во время последнего завоевания! Лишь Альпы не изменились. Этот край всегда суров и тверд, как Кибелла севера, мать множества рек. Бесконечные белые холмы, через которые прошло несметное множество племен, с презрением взирают на них с высоты своего величия.

Белый крест господствует над горизонтом, и поднимающееся солнце окрашивает его розовым. – Почему мне не удалось увидеть эту сияющую сторону черного креста, стоявшего передо мной во время ночной службы в храме картезианцев, где монахи пели гнетущие гимны? Черный крест привиделся мне знаком смерти религии, оказавшейся слишком тесной для современного духа, что воплотилось, некоторым образом, в ее непонятных символах, в букве догматов. – Белый крест, напротив, вознесся на эту вершину Альп и, освещенный солнцем с востока и смотрящий на запад, показался мне радостным символом распространяющегося христианства, символом вселенской и вечной религии Духа, смело раскрывшим все источники познания и вскричавшим: «Света! Еще света! Света внутрь! Света наружу! Господь везде, где есть свет!» Правда природы, разума и духа – одна правда. Она может исчезнуть в глубинах души, скрытая дымом материального, но, сияя, выходит на свет всякий раз, когда проявляется истинный разум человечества, всякий раз, когда душа просыпается и поднимается на заслуженную высоту.

Да, крест возносится над этими вершинами. Это не черный романский крест, означающий пассивное подчинение умов и сердец бесконтрольной абсолютной силе. Это белый крест, вселенский крест чистого мистицизма, древней мудрости, и он означает: свободное обновление душ достижимо через господство духовных истин, царство Бога на земле в общественных и религиозных установлениях. Будьте уверены, в этот момент человечество переживает, с точки зрения философии, религии и обществознания, самый тяжелый кризис. Сомнения современного человека тяжелы и велики. Религиозные учения, их дух и буква, гибнут под напором естественных наук. Нигилистское поветрие отравило самые светлые умы нашего времени и добралось до самых низших слоев общества. Но, между тем, тот, кто умеет слушать внутренний голос души народа, уже чувствует магнетические колебания, которые заставят компас мысли указать направление туда, где в глубине сознания человечества, да и в самой науке, уже зреют те новые явления, что вызовут религиозное и философское обновление. Еще рано знакомиться с великой Незнакомкой – Душой. Но ее существование больше не отрицается. Ей уже оказывают почести, пытаясь изучить ее. Уже ищут доказательства ее реальности в фактах исключительно психологического характера, отвергавшихся ранее и тщательно собираемых теперь. Наука прикоснулась к Невидимому! Юность предчувствует это, и ее охватывает дрожь нетерпения. Как недавно отметил замечательный исследователь нового поколения Эжен‑Мельхиор де Вогюе, «все эти юные скептики – исследователи, которые ходят вокруг тайны кругами». Признание того, что еще есть тайна, которую надо раскрыть, и что человеческая душа служит одновременно и главной загадкой, и ключом к этой загадке, – это начало новой мудрости и одна из сторон нового религиозного чувства.

Разве не знак нашего времени это обращение европейского духа к древним учениям Востока как к неиссякаемому источнику трансцендентальной истины? У всех великих исследователей Востока есть инстинктивное ощущение внутреннего единства религий. И разве не является это исконное единство обещанием возможного синтеза науки и религии? В христианстве эта возможность уже заложена традицией и вероучением, а основатель его показал, что в человеке есть частица Божественного и он может развить ее в себе. И неужели христианство, трансформированное, освобожденное, свободно общающееся с иными священными традициями человечества, не предназначено самой логикой исторического развития стать центром равновесия этого разностороннего учения, его культурного влияния, а также его основой? Над каббалистами XVI века, взывавшими к имени Розенкрейца, много потешались. Они избрали знаком своего тайного общества крест, оплетенный сверкающей розой, пять лепестков которой символизировали силу божественного Слова, являющего себя в мире, и десять лучей, символизирующих его разностороннее могущество. Чтобы понять язык символов, эти так называемые мечтатели обладали ясным пониманием религиозных потребностей современного человечества. Да, нужно сделать так, чтобы Роза цвела вокруг Креста! Если Крест означает мудрость и силу познания любовью, то Роза означает жизнь в содружестве с наукой, справедливостью и красотой. И именно это люди отныне требуют от своих проводников. Долгое время они были недовольны утверждениями веры и обещаниями небес. Сегодня они хотят доказательств и исполнения обещаний на земле. Они больше не признают учителями тех, кто не способен дать им этого.

Приветствуя таким образом белый крест, пришедший из глубин Востока и из тьмы веков на эту вершину Альп, я восхищался упорством символов в истории и могуществом их тайного языка. Неужели этот крест, чей возраст больше, чем век христианства, не означает божественности и вселенской жизни древних ариев? Не его ли находят на священных памятниках Египта в качестве знака наивысшего посвящения и эмблемы победы духа над материей? Своей величественной жертвой Иисус придал кресту новый моральный и социальный смысл, сделав его знаком любви и всеобщего братства. Но разве это причина забывать иные смыслы этого знака, как‑то: интеллектуальный, ученый и метафизический? Разве не в объединении всех высших идей, с которыми связывался этот символ на протяжении веков, его истинная сила и его всеобщий характер? И я сказал себе: пусть древняя и вечно молодая Правда Духа победит Материю и вознесется на достойные ее вершины разума нашей эпохи! Пусть ее Роза дарит свой свет и красоту всем новым поколениям! Пусть она пробудит милосердие, которое породит глубинное знание вещей, и возвышенный разум, который породит действительное милосердие! Пусть возглашает она, поднявшись над нашими распрями, со все возрастающей уверенностью веру бессмертной души в самое себя и духовное единение человеческого рода!

Когда я спускался на Гранд‑Шартрез по перевалу Бовино, горячее солнце уже забралось в мрачное ущелье. Волшебство лунной ночи испарилось. Лес утратил зловещую мрачность. Сосны и каштаны купались в солнечном свете и были похожи на огромные подсвечники, усыпанные золотыми листьями. Мириады насекомых кружились в их густых ветвях. Я решил передохнуть от холодного воздуха вершин и немного погреться на солнце. Я уселся прямо на мох у корней старого каштана недалеко от часовни св. Бруно. На мертвом дереве, разбитом бурями и омытом дождями, прогуливались блестящие жуки: пурпурная жужелица, грациозная ферония и фиолетовая шпанская мушка. Сколько красок жизни в лесу, бросившемся на штурм неприступных вершин! Вокруг меня цвело также несколько запоздавших летних цветов, бледных и нежных растений вершин: горный львиный зев, голубоватая жимолость, альпийский шпинат, печальная сольданелла и звездчатка. С каким счастьем душа отдыхает в бесконечно малых творениях природы, после головокружения от бесконечно большого, но во всем обнаруживается говорящая тайна жизни, все та же потаенная гармония души и вещей! Эти очаровательные цветы – последнее усилие природы удержаться под напором порывистого ветра Альп. Говорят, что в своем решительном наступлении на горные вершины растения одержимы жаждой более яркого света. Бедные замерзающие создания становятся меньше, но делаются более изысканными перед лицом засушливой пустоты вершин. Не это ли происходит и с человеческими чувствами, когда приближаются последние трудности? – Вершины открывают нам неизведанные горизонты. Они заставляют нашу кровь бежать быстрее, наполняя нас дрожью перед неведомым. Но цветы, эти милые дети земли, первыми улыбаются нам, когда мы возобновляем путь по каменистой дороге жизни. Они же наставляют нас своими нежными и печальными глазами: терпение и человечность!