![]() |
Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | |
|
Вам, наверное, приходилось оказываться в ситуации, когда вы могли общаться с другим человеком только при помощи жестов и мимики, потому что не знали его языка, а он вашего. Помните это ощущение беспомощности?
Кажется, что произведение изобразительного искусства не требует перевода, «взглянул - и мыслью объял», но тогда почему одни зрители могут часами созерцать картины или настенную роспись, а другие видят в этом странное соединение красочных пятен или воспринимают только фабулу, считая, что они все поняли? Да, конечно, довольно многочисленная часть публики лишена возможности общения, неспособна понять «собеседника», в данном случае - живописное произведение.
В этом разделе мы дадим те представления, без которых начинать постижение чужого языка бесполезно. Даже если вы выучите иностранные слова, без правил грамматики и способов построения речи вы не сможете ни читать, ни разговаривать. Эта «школьная истина» применима и к языку живописи.
Мы уже рассуждали о том, какими красками пользуются художники, для чего предназначались их произведения, теперь обратимся к самому главному - к структуре художественного произведения, благодаря которой и возникает в материале искусство - образ.
Прежде чем мы начнем размышлять о составляющих изобразительной системы, мы должны еще раз напомнить, что в произведении все элементы живописной системы образуют целостность, мы же разъединяем их в тексте только для большей четкости изложения.
ИЗОБРАЗИТЕЛЬНАЯ ПОВЕРХНОСТЬ
Живописные и графические работы, в отличие от архитектурных и скульптурных, выполняются на плоскости. В этом - одно из главных условий и особенностей их существования. Создавая в красках условную реальность на плоской поверхности, живописец на протяжении многих веков стремился создать иллюзию глубины, пространства и времени, в соответствии с духовными устремлениями своей эпохи.
В творческом акте художник разрешает эту профессиональную проблему изображения объема на плоскости, постоянно испытывая сопротивление последней. Решение этой проблемы начинается с осознания регулярного поля изобразительной основы. Плоскость, на которой пишет живописец, имеет свои оси координат - вертикальную и горизонтальную, даже в том случае, когда формат не прямоугольный, а овальный или криволинейный. Это наиболее очевидно по отношению к монументальной живописи, произведения которой создаются в уже организованной архитектурной среде с ее четко обозначенными вертикальными и горизонтальными членениями конструкции.
Зритель, воспринимающий картину, может даже не отдавать себе отчета в том, что он постоянно соотносит изображение на плоскости с тем, что он получил в практике своего реального бытия, что при созерцании произведения он устанавливает такие же горизонтальные и вертикальные ориентиры. Поясним на двух примерах. Вспомните, как вы писали натюрморты с натуры, каждый из вас знает, как трудно в заданном формате передать объёмно-пространственные отношения предметов, стоящих перед вами на столе. Воспроизведенные предметы то не помещались на листе бумаги, то оказывались слишком мелкими, то «мешали» друг другу, все эти трудности возникали только потому, что не были установлены системы координат относительно границ изобразительной поверхности.
А теперь проделайте простейший эксперимент. Попробуйте проверить приведенное выше рассуждение об архитектонике холста Шардена «Атрибуты искусства». Возьмите репродукцию этой картины, сверху положите кальку, на которую нанесите контуры предметов натюрморта, предварительно точно очертив границы воспроизведенного полотна. Затем разделите изображение на 4 равные части двумя осями - по горизонтали и вертикали -проведите две диагонали из угла в угол. Что у вас получилось? Вы увидели, как художник организовал изобразительные элементы относительно вертикально-горизонтальных силовых линий поля. Конечно, это только схема, к тому же линейная, но она помогла вам убедиться в том, что любое изображение строится с учетом невидимых, но постоянно присутствующих, а поэтому ощущаемых осей координат на плоскости.
Мы бы не хотели, чтобы нас поняли слишком буквально. Мастер не может не учитывать эту структурную основу, но в процессе творчества он то подчиняется ей, то спорит с нею, т. е. находится с ней в полярных отношениях. Иначе говоря, живописное произведение рождается из своеобразного конфликта плоскости, объема и краски.
Принцип регулярности изобразительного поля, который несет гравитационную структуру изображения, определяет и другие элементы живописной структуры, такие, как симметрия (греч. simmetria - соразмерность) и ритм (греч. rhythmos - движение, такт), в свою очередь являющиеся важнейшими составляющими композиционной структуры. Речь, конечно, идет не о математической симметрии, а о связи компонентов живописного полотна в симметричных отношениях. Закон симметрии лежит в основе органической жизни. Вы наверняка обращали внимание на то, как устроен цветок, как соразмерны в нем все его части, как в живой природе все соответствует одно другому, наконец, как соотносятся все функциональные системы нашего организма. Симметрия и ритм - взаимообусловленные средства гармонизации форм реального бытия и произведения искусства.
Обратимся к примерам из классической живописи, чтобы понять, как симметрия и ритм - структурообразующие элементы композиции - помогают уяснить смысл произведения. Сравним в этом плане две картины классицистов XIX века - Ж-Л. Давида «Клятва Горациев» (1874, Лувр) и Ф.А. Бруни «Смерть Камиллы, сестры Горация» (1824, ГРМ). Оба мастера взяли в качестве сюжета историю Горациев. Давид изображает эпизод, когда отец благословляет сыновей на борьбу с братьями Куриациями из Альба-Лонги, исход которой решал судьбу города. Бруни предпочел ту часть истории, когда Гораций убивает Камиллу, потому что она оплакивала одного из погибших врагов. Интересно, что замыслы художников развивались некоторым образом зеркально: Давид сначала предполагал другой поворот темы - «Отец защищает от ликторов Горация, приговоренного к смерти за убийство сестры», а Бруни «Триумф Горация».
Картина французского мастера, по выражению Э. Делакруа, являет собой образец «мощной и мужественной прозы», чему в немалой степени способствует ясная, четко упорядоченная ритмика холста: если с репродукцией картины «Клятва Горациев» проделать ту же процедуру, что и с натюрмортом Шардена, то вы увидите, что относительно центральной вертикальной оси изобразительной поверхности пластические массы располагаются приблизительно на равных расстояниях и уравновешивают друг друга. Только в левой части работы между фигурой отца и сидящими сестрами возникла большая цезура (лат. caesura - рассечение), а по всей остальной поверхности холста паузы и цезуры распределены достаточно равномерно. Акцентирован центр, там, где встречаются простертые в клятве верности руки сыновей и благословляющая - отца. Большое значение имеет система повторов. Посмотрите: три пролета арок, на фоне которых развертывается действие из трех групп, и количество ясно воспринимаемых светотеневых зон тоже три. Если мысленно провести вертикальные линии по центральным осям обеих групп и фигуры отца, то плоскость изображения будет разделена на три почти равные части.
Мы выделили только то характерное, что позволяет судить о симметричном членении плоскости. В торжественном, мерном ритме «Горациев» Давида, в чеканно ясной упорядоченной форме выражена тема высокого героического деяния.
В произведении русского живописца Бруни в интонацию «мужественной прозы» вплетаются взволнованно-эмоциональные ноты, они звучат не слишком явно, и это выражается в ритме полотна. В картине «Смерть Камиллы, сестры Горация» все персонажи располагаются в основном симметрично, но в отличие от «Горациев» Давида менее равномерно вписываются в сценическое пространство, они в большей степени смещены в обе стороны от центра. Если в произведении французского художника оптический центр почти совпадает с композиционным («встреча рук»), то у Бруни композиционный акцент смещен в правую сторону, где Гораций через затянувшиеся паузы предстает в некой психологической изоляции. Справа не принимающая его толпа, слева сочувствующие Камилле персонажи. По тонкому наблюдению А.Г. Верещагиной, «триумф оборачивается трагедией героя» (Верещагина А.Г. Ф.А. Бруни. Л., 1985. С. 38). Это ощущение рождается из-за протяженности ритмических пауз, своеобразного колебания ритмического ряда, усиленного светотеневым решением. Язык жестов, столь характерный для классицистической стилистики, по-разному звучит в произведениях Давида и Бруни. Если в картине французского художника определяющим является мотив воздетых в едином порыве рук сыновей и отца, а склонившиеся в печали сестры с опущенными руками «уведены в тень», то у русского мастера «разговор рук» (выражение Верещагиной) эмоционально контрастен: гневный жест руки Горация противостоит «всплеску» рук толпы и здесь же - «поникшие бессильные прекрасные руки Камиллы» (Там же. С. 37).
Вывод напрашивается следующий: у Давида - концентрация на идее долга и доблести, у Бруни - намечен конфликт чувства и долга. И то и другое нашло убедительное воплощение в ритмической организации обеих работ.
Мы намеренно не коснулись весьма существенных моментов: освещения и цветовых отношений, не уделили внимания выражениям лиц персонажей, опустили подробности истории создания картины и прочее; нам хотелось показать, что, сосредоточив внимание на двух компонентах композиции, можно извлечь из их анализа основную идею произведения. Разумеется, это сделано только для того, чтобы рельефнее выделить эти элементы из множества составляющих композицию живописного полотна.
Композиция (лат. compositio - соединение, составление, сочетание) живописного произведения, как и произведения любого другого вида искусства, есть соединение изобразительных элементов как смыслового целого.
Композиция - это форма существования произведения, поэтому для того чтобы понять ее органичную систему, нужно представлять себе ее «генетику» и то уникальное, что приобретается в результате деятельности творческой индивидуальности.
Композиция не может быть разъята на части, так как композиционный процесс охватывает все этапы создания произведения от выбора формата до последнего движения кисти художника.
Размышляя о языке живописи, мы, по существу, говорим о составе композиции: ее функции, способах ее гармонизации, об изобразительных средствах, но прежде всего о том, как образуется целостность.
Если понимать композицию как закон, на котором зиждется строение живописного произведения, то одним из его проявлений, помимо регулярного поля, ритма и симметрии, может быть названа перспектива.
ПЕРСПЕКТИВА
Понятие художественной перспективы (perspective artificialis) возникло по отношению к возрасту живописи сравнительно недавно - в эпоху Возрождения, само же это явление существует со времени рождения искусства. Наверное, точнее было бы сказать, что искусство появилось тогда, когда художник смог образно передать свое пребывание в реальном пространстве.
Художественная перспектива - это система изображения пространства на плоскости. В ней в живописной форме воплощается то, как осознает себя художник в пространстве мира, иначе говоря, какие он устанавливает связи с природой, Богом и человеком. В зависимости от того, что из этой триады становится в определенный исторический отрезок времени наиболее значимым, и формируется определенная пространственная концепция.
В искусствознании не без влияния ренессансных теоретиков сложилось терминологическое обозначение разных перспективных систем: прямая, обратная, параллельная, ортогональная, сферическая, есть и более частные определения - «лягушачья», «с высоты птичьего полета».
Анализируя композицию произведения нужно исходить из того, что выражает пространственная структура данной вещи, т. е. каково мировидение художника, а не только искать приметы перспективных построений по указанному терминологическому реестру. В картине могут одновременно присутствовать и прямая, и обратная перспективы, причем в каждом отдельном случае это может быть обусловлено разными причинами.
ПРОСТРАНСТВО МИРА И ПРОСТРАНСТВО КАРТИНЫ
Уже П. Сезанн поразил своих современников особой, «неправильной» перспективой, совмещенными пространственными зонами, наплыванием глубины на первый план, изображением словно закачавшегося мира. Еще в большей степени удивляет своей совершенно неожиданной с точки зрения классических принципов организацией пространства П. Пикассо, например, в серии работ «Художник и модель». В своих произведениях Пикассо демонстрирует своеобразную художественную игру несопоставимых масштабов, словно выхватывая своих персонажей из разных пространств, что рождает ощущение пребывания в разных временных измерениях всех участников действия - художника, натуры, зрителя.
На самом деле эти «неправильности» - искривление перспективных построений в картинах Сезанна «Берега Марны», «Гора Сент-Виктуар» - имеют свою художественную логику, не случайно исследователи назвали пространственную концепцию Сезанна сфероидной. Сезанн, стремившийся «оживить» Пуссена на природе и одновременно желавший преодолеть импрессионистическую изменчивость мира, тяготел к созданию устойчивого, незыблемого образа природы. Именно поэтому все элементы сотворенного им мира существуют словно в замкнутой сферической структуре. Мы можем вспомнить в качестве характерного примера картину «Большая сосна близ Экса» (Эрмитаж). Как-то Н. Лунин остроумно заметил, что если извлечь из картины Сезанна сосну, то останется пустой холст. Действительно, все компоненты изображения сцеплены друг с другом на всех уровнях многослойного письма по принципу взаимного проникновения. Могучая сосна является своеобразным центром мироздания, плотно врастая в землю и упираясь кроной в небо, она одновременно направляет свои упругие ветви в глубину дали и вытягивает их на первый план пейзажа, как бы охватывая, обнимая и в то же самое время вмещая бесконечность мира. Это переживание пространства усиливается типично сезанновским сопоставлением пространственных планов: сосны, приближенной к зрителю, и далеко отодвинутых неизмеримых глубин, словно бы увиденных с вершины сосны. Пространственные зоны, в свою очередь, взаимодействуют между собой своими слегка колеблющимися дуговыми протяженностями. Картина Сезанна - это не разомкнутая пространственная структура работ импрессионистов, сомасштабная человеку, словно приглашающая войти в нее, а пребывающая в своем величавом бытии природа, с которой не вступишь в непосредственный зрительский контакт.
Если цель Сезанна - воссоздать полноту и гармонию классики через свое индивидуальное ощущение, то Пикассо решительно, всем своим творчеством опровергал многие эстетические принципы классики. В произведениях Сезанна пространственные планы сдвинуты, но сделано это для обретения цельности. Пикассо же намеренно расшатывает привычные нормы изображения, он может создать ощущение опрокинутого или разрушающегося пространства. Если в некоторых работах Поля Сезанна время как бы замедляет свой бег, то у Пикассо оно то тянется томительно медленно, то словно останавливается, то ускоряется. В этом отказе от прочности, стабильности проявляется дух искусства XX века, воплотителем которого был Пабло Пикассо. Он часто стремится оперировать понятиями космического масштаба, но вместе с тем в его творчестве постоянно присутствует обращение к микромиру человека, его бесконечно волнует открывание самого себя. Так, серия Пикассо «Художник и модель» по сути - вселенная души его творца.
Начав этот раздел о перспективе с имен Сезанна и Пикассо, мы констатируем у Сезанна своеобразную переработку классических пространственных систем, а у Пикассо попытку создания новых принципов организации пространства. Тем не менее мы обнаруживаем в их системах также и возвращение к архаическим доклассическим временам.
Возможно, интерес не только Пикассо, но и многих других художников XX века к древним культурам объясняется тем, что в своем творчестве они стремились вернуться к истокам языка живописи.
ПРОСТРАНСТВЕННАЯ КОНЦЕПЦИЯ ИСКУССТВА ДРЕВНЕГО МИРА
Религиозное мировоззрение египтян побуждало их создавать образы для вечной жизни, любое изображение должно было быть вместилищем души, поэтому скульптура и живопись наделялись качествами, необходимыми для этой цели. Двойник человека, его художественное изображение, характеризовался объективно, и пространство рельефа или росписи обладало теми же объективными чертами. Древнеегипетские художники совмещали фас и профиль в одной фигуре (лицо - в профиль, глаз - анфас, плечи - анфас, ноги - в профиль), применяли разномасштабность в зависимости от значимости персонажей, не учитывая ни их физического размера, ни перспективы, потому что для египетских мастеров это не сущностные признаки явления. Земная поверхность обозначалась линией, которую Б.Р. Раушенбах назвал опорной. Передача глубокого пространства осуществлялась при помощи проекции, вида сверху. Так изображались, например, пруды. Для этой же цели какую-нибудь постройку, например гробницу, могли показать в разрезе или поместить содержимое сосуда над ним, чтобы было понятно, что именно предназначается хозяину гробницы. Еще одним из допустимых приемов изображения глубины было перекрытие одного предмета другим.
Все эти признаки свидетельствуют о знаковрсти изобразительного искусства, его теснейшей связи с письменностью.
Особо следует отметить ритмическую структуру древнеегипетской живописи, так как при всей своей упорядоченности и четкой ориентации на вертикально-горизонтальное членение изобразительной поверхности она обладает разнообразием и демонстрирует художественную изобретательность ее создателей.
Явления и предметы, зафиксированные в пространстве росписи, ясно читаются. Деление пространства на горизонтальные зоны, словно строчки, тянущиеся по периметру погребальных камер или опоясывающие фасады храмов и колонны, дают наглядное представление о непрерывности времени и бесконечности жизни.
Мы уже отчасти писали о том, как в античном искусстве, особенно в эллинистическую и римскую эпохи, создавалась иллюзия пространства, основанная на зрительном, а не умозрительном, как в древнем Египте, принципе. Об овладении реальным пространством свидетельствует, например, роспись греческих краснофигурных ваз и белофонных лекифов. Можно вспомнить шедевр вазописца Ефрония VI в. до н. э.- пелику с ласточкой. В ней с удивительной свободой мастер разворачивает в уже ощутимо глубоком пространстве пластический диалог мужчины, юноши и мальчика, радующихся началу весны. Вся сцена располагается на упруго круглящейся поверхности сосуда. Эффект кругового движения многократно выявлен характером росписи.
Идея круга, круговращения чрезвычайно важна для античной культуры. Космос мыслился шарообразным, круговым. Время имело замкнутый циклический характер.
В Средние века пространственно-временная цикличность обрела иную, отличающуюся от античности смысловую окрашенность, воплотившуюся в символике изобразительного языка.
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО
В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ СРЕДНЕВЕКОВОГО ИСКУССТВА
Пространство средневекового образа строилось в соответствии с главными ценностными ориентирами духовного пространства человека. Он ощущал себя живущим между небесами и преисподней, между востоком - раем и западом - местом Судного дня.
В смысловом соответствии с этими ориентирами в иконе присутствуют три зоны, символически обозначающие землю, церковь и небо. Они могут быть изображены или только мыслиться, но их присутствие обязательно. Эти ярусы и есть двухмерный пространственный каркас иконы, определяющий все содержательные связи в ней. Художественное пространство иконы очень наполненно, многослойно. Оно символически вмещает прошедшее, настоящее и будущее время.
Созерцание иконы не предполагает какой-либо определенной, фиксированной точки зрения, взгляд зрителя, охватывая явления и предметы, расположенные так, как он не мог бы увидеть их в реальности, направляет его к выведению смысла, точнее к возведению по вертикальной структуре иконы.
Перспективные построения в византийской и древнерусской иконе обусловлены всем вышеизложенным.
Средневековый живописец применял, в частности, аксонометрию при написании архитектуры, престолов и подножий. Основным признаком аксонометрического изображения является сохранение свойства параллельности линий. Это позволяет художнику характеризовать предметы с наибольшей ясностью, демонстрируя их строение, одновременно органично помещать предметы в неглубокое пространство иконы.
Перспективу средневековых произведений часто обозначают как обратную, имея в виду геометрический способ построения предметов, при котором характерные линейные размеры с увеличением расстояния увеличиваются, а не уменьшаются, как в прямой перспективе.
Термин «обратная перспектива» имеет своих приверженцев и в настоящее время, но существуют исследователи, не склонные сводить пространственную концепцию средневековых художников только к этой системе. Не углубляясь в очень сложную область, отметим, что иконописец всегда исходил из того, как в границах иконографического канона художественно воплотить смысл, обращая его к верующему, в плане не только визуального контакта, но и духовного делания. Именно этим объясняется разновременность и разномасштабность изображения, аксонометричность и параллелизм в рисунке околичностей, сдвиги и наплывы форм. При этом мы не рассматривали такие важнейшие формообразующие категории пространства средневекового образа, как свет и цвет (см. гл. «Феномен русской иконы»).
Другой тип перспективы, характеризующий средневековое мышление, мы встречаем в китайской живописи. Важнейшее качество искусства Востока - созерцательное отношение к природе, стремление к слиянию с ней и врастанию человека в мировое Единое. Для китайских художников лик природы таинствен, сокрыт и прекрасен в своей неуловимой духовной сути. Характерны названия стилей китайской живописи: «бегущий поток», «бамбуковый лист», «небеса, прояснившиеся после снегопада».
Первые пространственные построения связывают с именами живописцев конца IX - начала X века Цзинь Хао и Гуань Туна, писавших на вертикальных свитках. Они передавали величие и бесконечность мира, как правило, изображением огромной выдвинутой на первый план горы, заслоняющей собою небо.
Прием укрупнения изображений на первом плане, деревьев, гор, построек, отдельной ветки сосны, обычно смещенных от центра, в сопоставлении с другими мало заполненными частями свитка создает особый эффект: чистая поверхность воспринимается как пространственная даль, как колеблющиеся потоки воздуха.
Весьма показателен для многих китайских живописцев характер перспективных построений в монохромном пейзаже Сюй Даонина (XI век) «Ловля рыбы в горном потоке». Бесконечные цепи островерхих гор располагаются параллельно друг другу, сами похожие на потоки вод. Они находятся в глубине и не уменьшаются при этом, но дальняя гряда написана тающей в воздухе, уводя взгляд в непостижимую беспредельность. У подножия гор легким росчерком туши обозначены маленькие лодки рыбаков. Это сопоставление масштабов напоминает нам о стремлении восточных мудрецов созерцать гору у ее подножия. В ткани произведения этот мотив очень важен. Он дает возможность понять мировоззрение художника. Многометровый свиток словно не имеет ни начала, ни конца, нам легко представить ритмические повторы ряда гор, глади озера, глубин и далей, зримых и угадываемых. Поистине, пространство в работах китайских художников философично. В одном альбомном листе XV века, названном «Чтение стихов среди осенней природы», написан словно в лоне пространства созерцающий его поэт, изысканного рисунка ветви старой сосны осеняют его. Эти реальные и в то же время символические сопряжения пространственных планов рождают трудно передаваемое прозой настроение просветленной печали.
В X - XI веках в Китае появилось много теоретических трудов о живописи, среди которых выделим работу Го Си «О высокой сути лесов и потоков». В ней автор создал теорию трех видов воздушной перспективы, или трех далей - высоких, глубоких и широких. Он сформулировал особенности пространственных соотношений. Все это, наряду с обширной и разнообразной творческой практикой, свидетельствует о пристальном внимании художников-философов к такой важнейшей категории живописи, как пространство и способы его воплощения.
Суммируем кратко принципы перспективы в искусстве Китая, которую часто называют параллельной. Действительно, мы можем видеть на свитках изображения предметов, боковые линии которых параллельны. Особенно это показательно, когда художник пишет строения, массивы скал, т. е. отчетливые геометрические объемы. Сопоставляя первый и глубинные планы, китайские живописцы часто не уменьшают размеров природных объектов, но всегда смягчают их по тону, что придает устойчивость поверхности свитка. Если пространство византийских и древнерусских икон не глубокое, то художники Востока создают иллюзию глубоких и удаленных слоев пространства, применяя воздушную перспективу (изменение тональных отношений в пространстве). Живописцы строят свои пространственные композиции на асимметричном сопоставлении частей свитка, заполненных изображениями и оставленных чистыми. Иногда «воздух» листа слегка подцвечивали или тонко прописывали какой-нибудь природный мотив. Эти живописные намеки побуждают к сосредоточенному разглядыванию работ китайских мастеров.
Если прямая перспектива взгляд уводит в глубину картинного пространства, то аксонометрические и параллельные построения не «втягивают» зрителя в изображение на свитке, а оставляют ему возможность поэтико-философского созерцания.
Вся пространственная система средневековых восточных художников зиждилась на религиозно-философском мировидении (буддизм, конфуцианство и даосизм), без понимания которого осознать все тонкости ее смысловых сопряжений нельзя. Современный зритель в большей мере воспринимает поразительную точность передачи облика природы, ее дыхания, подвижности пространства.
Сезанн как-то сказал, что искусство - это нечто параллельное природе, китайские живописцы, может быть, в этом смысле самые «параллельные».
ПРЯМАЯ, ИЛИ «ИТАЛЬЯНСКАЯ», ПЕРСПЕКТИВА
Прямая, или центральная, перспектива была разработана и научно обоснована в эпоху Возрождения. Традиционно считается, что ее изобретателем был Филиппо Брунеллески. Для того чтобы понять смысл открытия флорентийского художника XV века, нужно вспомнить, что уже античные геометры, в том числе Евклид в своей «Оптике», предполагали, что глаз зрителя соединяется с наблюдаемыми предметами оптическими лучами. Брунеллески пересек эту оптическую пирамиду «экраном», т. е. плоскостью картины. В результате была создана точная проекция предмета. На полученном изображении возник эффект единой точки схода уходящих в глубину линий. Новый метод перспективных построений Брунеллески воплотил в двух архитектурных ведутах - Баптистерия и Паллаццо Веккио во Флоренции. Для того чтобы убедить сограждан в правильности нового пространственного принципа, Брунеллески устраивает его впечатляющую демонстрацию. Действие осуществлялось на соборной площади города в самом публичном месте Флоренции, на ступенях собора Санта Мария дель Фьоре. Зрители должны были сопоставить написанные художником ведуты с помощью зеркал с тем, что они видели перед собой в реальности по заданному Брунеллески сценарию. И даже если не всем участникам удавался эксперимент, само художественно-игровое действо осталось в памяти, не случайно именно с этим событием связывают рождение прямой, или итальянской перспективы.
Некоторые художники и биографы почитали Брунеллески, как изобретателя перспективы, но, как убедительно доказывает И.Е. Данилова, не все его современники придерживались такого мнения. В первой половине XV века мастера Возрождения не изобретали перспективу, а пользовались ею, продолжая поиски живописцев XIV столетия. Так, например, во фресковых циклах Джотто можно обнаружить, как вызревает ренессансная концепция пространства. События евангельской истории Джотто пишет уже не как средневековый мастер, т. е. не как «существующие везде и нигде», он стремится фиксировать время и место происходящего. Действие развивается у него в своеобразной и неглубокой «сценической коробке», имеющей отчетливые границы.
Для объемной фигуры Джотто создает реальное пространственное окружение, в пределах которого его персонажи свободно перемещаются или прочно стоят на земной поверхности. На одной из фресок в церкви дель Арена в Падуе, «Благовещение Анне» Джотто помещает Анну внутри комнаты, передняя стена которой вынута, и мы видим в перспективном сокращении пол и потолок. Обстановка трехмерно трактованного интерьера наполнена предметами, вписанными в объемную структуру пространства. Ангел «энергично» влетает сквозь стену, живописец показывает нам только его голову и торс, чего никогда бы не позволил себе средневековый иконописец. Пластически ощутимые фигуры Анны и Ангела написаны в одном масштабе, что дополнительно придает сцене оттенок достоверности.
На протяжении всего XIV столетия итальянские живописцы, такие как Дуччо, Каваллини, Чимабуе, С. Мартини с необычайным чутьем и последовательностью стремились овладеть законами центральной перспективы. Для них, в том числе для Джотто и его последователей, характерно построение пространства по следующему принципу: у каждой плоскости, уходящей в глубину, есть своя точка схода, поэтому единого горизонта в картинной плоскости не возникало, следовательно, предметы изображаются с нескольких точек зрения.
Для художников кватроченто изобразить мир в перспективе означало в образной форме воспроизвести законы зрительного восприятия. Основная суть искусства Возрождения состояла в том, что человек стал «мыслью и осью Вселенной», именно поэтому с таким увлечением и подлинно научной страстью каждый из мастеров в соответствии со своими живописными представлениями создавал в картинах мир, построенный на зрительной иллюзии.
В XV веке осуществляли свои перспективные искания, отражающие антропоцентрическую концепцию мироздания, такие выдающиеся художники, как Мазаччо, Л.Б. Альберти, Филарете, П. Учелло, П. делла Франческа, А. Мантенья. В «Троице» Мазаччо, словно построенной в соответствии с правилами, изложенными позднее в «Трактате о живописи» Альберти, точка схода находится на уровне глаз зрителя, поэтому возникает эффект глубины пространства. Ценителей перспективных построений особенно восхищало то, как написан во фреске кессонированный свод. Существует мнение, что в создании фрески принимал участие Брунеллески. Пространственное решение росписи рождает ощущение величественного здания, подобного тем, что строил знаменитый зодчий.
Очевидно, что для Мазаччо и других художников Возрождения перспектива заключала в себе философский смысл. Он был выражен в «Троице», по мнению И.Е. Даниловой, в последовательности планов, образующих как бы ступени лестницы, ведущей от человеческого к божественному. Сходную пространственную концепцию можно увидеть в произведении Пьеро делла Франческа «Бичевание Христа» из Урбино.
Пьеро делла Франческа, может быть, единственный в своем роде живописец, создавший благодаря пространству и пропорции мир настолько ясный, безмятежный, уравновешенный и одновременно наполненный светом, что в сравнении с ним, по меткому замечанию В.Н. Лазарева, «эмпирическая действительность кажется дисгармоничной» (Лазарев В.Н. Старые итальянские мастера. С. 89). В основе одного из излюбленных композиционных принципов мастера из Ареццо лежало представление о далевом восприятии, что находит подтверждение в его труде «О перспективе в живописи»: «Я говорю, что самое слово «перспектива» значит то же самое, как если сказать: видимые издали вещи, представленные в определенных и данных пределах, пропорционально в зависимости от их размеров и расстояний. Без такой науки никакая вещь не может быть точно сокращена. Но ведь живопись не что иное, как показывание поверхностей и тел, сокращенных или увеличенных на пограничной плоскости так, чтобы действительные вещи, видимые глазом под различными углами, представлялись на названной границе как бы настоящими» (Мастера искусства об искусстве. В 7 т. Т. 1. М., 1937. С. 103).
В знаменитом портретном диптихе Федериго де Монтефельтра и его жены Баттисты Сфорца работы Пьеро делла Франческа (около 1465 г., Флоренция, Галерея Уффицци) эти тезисы получили живописное воплощение. Модели изображены в профиль на фоне широкого пространственного ландшафта и соотнесены со сценами их героического триумфа на оборотной стороне картины. Их образы рождают впечатление идеально величественного бытия человека в прекрасно устроенном мире, это ощущение в немалой степени усиливается тем, что головы супругов возвышаются над линией горизонта и ясно воспринимаются на светло-голубой выси неба. В портрете к тому же отсутствует переход от ближнего плана к дальнему, фигуры как бы «наложены» на пространственный фон. В картине совмещены две точки зрения: на пейзаж мы смотрим сверху, как бы паря над ним, лица обозначены иначе, мы как бы находимся па одном уровне с персонажами. Пейзаж построен по правилам линейной перспективы с эффектом далевого восприятия, он написан в пленэрной манере, но с множеством конкретных подробностей, это не сухой, топографически точный «портрет местности», а словно поэтическое воспоминание о ней. В связи с этим можно вспомнить, что диптих находился в одной из комнат урбинского дворца, из которой был выход на балкон, его владелец, друзья и гости могли сопоставить раскрывающийся перед ними пейзаж родного города с тем, что искусно воплощен на картине.
Этот мотив увиденного из окна реального пространства стал излюбленным живописным приемом в творчестве мастеров Возрождения. Примеров может быть великое множество. Обратимся к работам Леонардо да Винчи: «Мадонна Бенуа», «Мадонна Литта» и «Мадонна в скалах». В них художник организует пространство через сопоставление дальних планов, видимых через проемы окон, скал и замкнутой интерьерной среды (комната, ниша), что позволяет зрителю представить себе глубину и протяженность пространства с ясно воспринимаемыми членениями и градациями.
Мы выделили только один из способов организации пространства по законам «итальянской» перспективы, но живописцы в своих произведениях и трактатах уже к концу XV века разработали «многомерную» пространственную систему. В росписях «Афинской школы» Рафаэля (Рим, Ватикан) и «Тайной вечери» Леонардо (Милан, Санта Мария делла Кроче) во многом благодаря пространственной концепции воплотилась идеальная программа Высокого Возрождения. Эти произведения не случайно называют «Евангелием классического искусства».
Если в произведениях мастеров кватроченто еще существовало пластическое противоречие между фигурами и пространством, то Рафаэль и Леонардо достигают удивительного, абсолютного единства между ними. Вместе с тем обе названные выше фрески - идеальное живописное выражение ренессансной зрительной модели. Оба художника добиваются принципиального для прямой перспективы эффекта: в месте схождения зрительных лучей смотрящий видит главного героя (в работе Рафаэля - Платона и Аристотеля, у Леонардо - Христа). Важно отметить, что точка схода перспективных линий, в которую живописцы помещают основных персонажей, и глаз воображаемого зрителя соединены, по определению Альберти, центральным лучом. Выше уже говорилось о том, что ренессансная картина располагается от зрителя вглубь. Первостепенное значение в этой связи приобретает линия горизонта. Вспомним, как Рафаэль и Леонардо, обозначая горизонт в росписях, объединяют небо и землю, так что именно на горизонте лежит точка схода перспективных линий, что настраивает наблюдателя на определенное восприятие изобразительной поверхности.
«Афинская школа» Рафаэля и «Тайная вечеря» Леонардо - это итог пространственных построений кватроченто и в то же время полная и совершенная форма ренессансного видения мира.
В XV и XVI веках в Италии появляются многочисленные трактаты, в которых практики сформулировали законы и правила прямой перспективы. Леонардо да Винчи изложил их, опираясь во многом на взгляды Альберти и Пьеро делла Франческа. Он считал, что учение о перспективе может быть разделено на три части: «первая из них содержит только очертания тел; вторая об уменьшении (ослаблении) цветов на различных расстояниях; третья - об утере отчетливости тел на разных расстояниях» (Леонардо да Винчи. Избранные произведения. М.; Л., 1935. Т. 2. С. 110). Учение Леонардо о трех видах изображения пространства - линейной, теневой и световой перспективах было реализовано им в портрете Моны Лизы (1503 - 1507, Париж, Лувр). Мы не будем здесь касаться того, что написано в бесчисленных исследованиях и романах о Джоконде - силе ее гипнотического воздействия, о ее неподдающейся никаким описаниям одухотворенности, о ее магической улыбке, отметим только то, как в картине живописно организованы отношения между фигурой и пространственной средой.
Восходящий к юношескому пейзажу 1473 года и в то же время основанный на картографических зарисовках, сделанных в последние годы его творчества, этот фантастический пейзаж в портрете есть синтез научного познания и как следствие его - живописного воплощения образа природы. Мы воспринимаем пленительно живой, но вместе с тем загадочный облик Моны Лизы не просто на фоне пейзажа, как например фигуру Баттисты Сфорца в диптихе Пьеро делла Франческа, а в неразрывной слитности с природной средой. Это уже не фрагмент природы, увиденный из окна, а некая часть природы, дающая ощущение ее бесконечной сущности, представленная в то же время в каком-то фантастическом обличьи, пейзаж, словно «увиденный сквозь морскую воду, обладающую какой-то другой реальностью» (выражение Б.Р. Виппера). В картине противопоставлены два пространственных плана - план зовущего в неопределенную даль пейзажа и план близкого осязательного - фигура прекрасной женщины - объединенных чудесным леонардовским «сфумато», из-за чего возникает слитно-контрастное переживание образа как сна-яви.
Иллюзия глубины созданного великим художником пейзажа достигается еще и тем, что в XVI - XVIII веках станет общим правилом для европейской живописи: пространство разделено на три плана, обозначенных в трех цветотоновых градациях - первый план писали теплым коричневатым цветом, второй - зеленоватым, третий - голубым. В портрете Моны Лизы этот способ организации пространства, зиждившийся на научном опыте Леонардо, еще не имеет характера доктрины, а есть только закрепление в живописи авторского эксперимента.
И последнее наблюдение - Мона Лиза «высится» над природой и в то же время мягко вписана в ландшафт, что достигается за счет своеобразного живописного контраста в решении фигуры. Лицо непостижимой Джоконды обращено к зрителю, написано в фас, торс со спокойно, грациозно скрещенными руками дан в трехчетвертном развороте. Таким образом, воплощается одна из пластических идей Высокого Возрождения - человек изображается в состоянии покоя, но он внутренне активен, так как художника интересует не столько передача движения, как в XV веке, сколько возможность этого движения.
Голова Моны Лизы находится на границе земли и неба, а торс мыслится на уровне земной поверхности, что способствует впечатлению, столь дорогому для ренсссансных мастеров: человек мерой своего бытия определяет пространственно-временные изменения реального мира, и отныне «ни небо не представляется для него слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким» (Марсилио Фичино).
Уже во второй половине XVI столетия в творчестве итальянских живописцев пространственная структура существенно меняется. Вместо ясной, упорядоченной системы взаимодействия мира и человека возникают иные отношения, строящиеся на основе конфликта форм: асимметрии, динамической экспрессии, диссонанса. Достаточно сравнить пространственное решение двух картин, написанных на один и тот же сюжет: «Тайной вечери» Леонардо да Винчи и Тинторетто, чтобы убедиться в свершившейся перемене.
В произведении Леонардо «личность трактуется как функция пространства» (Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М., 1982. С. 426), все в росписи выверено, размерено, все абсолютно гармонично. Линия стола, за которым сидят апостолы, параллельна плоскости картины. Все персонажи объединены в группы, симметрично расположенные относительно центральной фигуры Христа. Изображенная сцена, в свою очередь, живописно соотнесена с реальным пространством трапезной, на стене которой она была написана. В работе Тинторетто (Венеция, Скуолади Сан Рокко) длинный стол прорезает по диагонали изобразительную плоскость. Апостолы размещены за столом в энергичных позах - поворотах, резких ракурсах, готовые вскочить из-за стола. Светом выхвачены только части фигур, что усиливает напряжение, драматизм ситуации. Пространство огромного зала тревожит своей темной бездонностью, оно не расчленено на ясные зоны, как в классической традиции.
В полотнах Тинторетто «Чудо Св. Марка» и «Нахождение тела Св. Марка» (обе - Венеция, Академия) пространственная среда в еще большей степени насыщенна вихревой динамикой, вспышками света и эмоциональными импульсами многолюдной композиции. Тинторетто прибегает к приему, часто встречающемуся в его творчестве, - при низком горизонте фигуры его то низвергаются сверху, то готовы воспарить. Ни в одной из двух картин нельзя обнаружить спокойно стоящего персонажа. Все они исполнены невероятной духовной энергии, которая проявляется и в их телесном беспокойстве.
Известно, чтобы добиться организации бурных движений, сложных ракурсов, светотеневой динамики, Тинторетто предварительно лепил модели из воска, подвешивая их па шнурках к потолку и пользуясь ими как натурой, что позволяло ему в дальнейшем свободно в экспрессивной манере импровизировать на больших горизонтальных холстах. Интересно, что эту находку венецианского мастера позаимствовал Эль Греко, в чьих произведениях пространственные принципы получили дальнейшее развитие. Мистические образы Эль Греко живут в ирреальной среде, грань между земным и небесным становится словно прозрачной. В творчестве обоих художников можно встретить пейзажные образы, насыщенные глубокой эмоциональностью. В них природная среда чрезвычайно изменчива и вместе с тем одухотворена, часто до экзальтации.
Законы научной ренессансной перспективы надолго, вплоть до конца XIX века, становятся непреложными для европейской живописи. Конечно, в зависимости от того, как художники понимали время и пространство, они по-разному применяли уроки итальянских мастеров XIV - XVI веков.
Уже в работах живописцев второй половины XVI столетия постепенно складывалась концепция пространства XVII века, когда ренессансные представления о мире как завершенной замкнутой системе уступили место образу мира бесконечного и изменчивого. В XVII веке была осознана безграничность реального пространства. Эта идея получила художественное воплощение в «открытом» искусстве барокко. Пройдет время, и несмотря на то, что параллельно будут существовать иные стилистические системы, духовный опыт барокко воспримут романтики, а вслед за ними импрессионисты. Именно им принадлежит то, что станет определяющим в искусстве XX века. Произведение искусства открылось навстречу потоку жизни, пространство картины разомкнулось в окружающий мир.
ЦВЕТ И СВЕТ В ЖИВОПИСИ
В 1997 голу в Русском музее демонстрировалась выставка «Красный цвет в русском искусстве». На ней были представлены произведения, созданные на протяжении шести столетий. Все, кто посетил эту интересную экспозицию, могли наглядно представить себе, что означал красный цвет в иконе, в картинах романтиков и классицистов, в работах наших современников. Зрители, даже не знающие языка колорита, теории и истории живописных систем, могли убедиться, как по-разному воспринимается, звучит красный цвет в экспонируемых творениях. Каждый, кто был на выставке, запомнил и ровный и ясный свет киновари новгородской иконы XIV века «Чудо Георгия о змие», и тревогу красного зарева в полотне «Последний день Помпеи» К Брюллова, и победно алый цвет плаща Горация в картине Ф. Бруни «Смерть Камиллы, сестры Горация». Не оставило равнодушными посетителей музея видение красочного «Вихря» (1906 г., ГТГ) Ф. Малявина, захлестнувшего поверхность холста мощным, словно выплескивающимся за его пределы потоком ярких огненных красок, и горение напряженного красного мафория Богоматери В произведении К.С. Петрова-Водкина «Богоматерь - умиление злых сердец» (1914 - 1915).
В живописных работах художников нашего времени красный цвет также имеет множество смысловых градаций: от веселого, «ярмарочного» и наивно «детского» (группа живописцев «Митьки») и нарочито дерзкого или ироничного эпатажа (И.А. Сажии. Мойдодыр, 1987 г.) до зловещего символа XX века, созданного А.Г. Ситниковым (Красный бык, 1979 г.).
По этому весьма краткому обзору выставки можно понять, что цвет в картине может радовать, печалить, возбуждать.
Для художника колорит - это составная часть его замысла, важнейшее средство образного раскрытия мира.
Эжен Делакруа оставил в дневнике примечательную запись. Он считал, что живописное произведение «содержит в себе идею цвета как одну из необходимых ее основ, наравне со светотенью, пропорцией и перспективой» (Дневник Делакруа. 1961. Т. 3. С. 306).
Для того чтобы понять «идею» цвета, иногда достаточно взглянуть на картину, и краски «заговорят» с вами, но художники и искусствоведы знают, как бывает трудно объяснить непосвященным, почему в произведении конь, например, красный, трава фиолетовая, а небо зеленое.
Мы уже неоднократно упоминали о том, что и в колорите отражается мировидение мастеров живописи. Это относится не только к творческой индивидуальности, но и к определенным этапам искусства. Среди различных живописных систем можно выделить цветовую символику Древнего Мира и Средневековья, во многом обусловленную каноническими установлениями религиозного искусства (подробнее см. главу «Феномен русской иконы»). Расцвет живописной культуры, вызванный ориентацией художников на образное воспроизведение реального мира, падает на эпоху Возрождения, когда живопись, по мнению Леонардо да Винчи, «соперничала и спорила с природой», а развитие ее - на XVII - XVIII века. Живописцы Нового времени, как уже отмечалось, создали цветовую систему, во многом отличающуюся от классической, в которой цвету часто отводилось едва ли не главное место и светообразующая роль.
Мы уже писали, что техника кладки краски неотделима от фактуры и от концепции колорита. Вспомним о красках Шардена, положенных им на палитру в «Натюрморте с атрибутами искусств», их можно охарактеризовать как хроматические, т. е. обладающие цветовым тоном, в данном случае красным, сипим и желтым. Рядом с ними мастер поместил белую краску, она и черная (которой, кстати, нет ни на палитре, ни в картине Шардена) называются ахроматическими. Французский живописец словно специально демонстрирует основные качества цвета: цветовой тон и насыщенность (см. подробнее Волков Н.Н. Цвет живописи. М., 1984), применяя названные цвета в их разнообразных характеристиках. В натюрморте можно наглядно увидеть, как меняется, например, ряд коричневого цвета от темного к светлому. Интересно, что для зрителя в картине есть одна подсказка; художник пишет поверхность предметов белого цвета (скульптура, рулоны бумаги и чертежи) в разной шкале интенсивности, давая возможность понять разницу между качеством предметного цвета (белизной) и интенсивностью. Виртуозное владение еще одним свойством цвета, его насыщенностью, т. е. наибольшей выраженностью, интенсивностью, можно обнаружить в том, как Шарден сопоставляет красный и синий цвета в натюрморте, являющиеся наряду с белым доминантными.
Конечно, качество цвета в произведении зависит еще и от окружения, так, мерцание красного в холсте Шардена становится явственнее из-за соседства холодного или нейтрального тона. Зеленоватый фон в «Натюрморте с атрибутами искусств» оттеняет и в то же время выдвигает написанные теплым тоном предметы.
Таким образом, в арсенале живописца есть еще одно средство - контраст теплого и холодного цвета. Теплыми называют цвета, которые приближаются к желтому, красному и пламенному. Считается, что теплые цвета согревают и возбуждают, а холодные - зеленые и синие, напротив, охлаждают и печалят.
Поясним, как воздействуют на зрителей цветовые отношения на примере работ Винсента Ван Гога, Пабло Пикассо и Василия Кандинского.
Для Ван Гога, особенно в последние годы его творчества, цвет был непосредственным выразителем его чувств - то глубокой тоски, то безудержной радости. Сам живописец определял цвет в своих работах как суггестивный. Об одном из самых трагичных произведений «Ночное кафе в Арле» (1888) сам автор писал: «Я пытался показать, что кафе - это место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление. Словом, я пытался, сталкивая контрасты нежно-розового с кроваво-красным и винно-красным, нежно-зеленого и веронез с желто-зеленым и жестким сине-зеленым, воспроизвести атмосферу адского пекла, цвет бледной серы передает демоническую мощь кабака-западни» (Ван Гог В. Письма. Л.; М., 1966. С. 393).
И действительно, в экспрессии живописной структуры, в особой психологичности цвета ночного кафе воплощена идея отчаяния и тоски одиночества, идея зла. С точки зрения Ван Гога, цвет обладает символикой, например, желтым цветом можно выразить радость, тепло и солнце («Подсолнухи», 1888; «Спальня Ван Гога», 1888), а синим - печаль и космические бездны. Нельзя при этом забывать чрезвычайную обостренность зрения живописца, его внимание к тончайшим оттенкам каждого из символических цветов, что, конечно, порождало разнообразные смысловые оттенки. В одном из писем брату и Вам Гог поясняет на примере воображаемого портрета друга художника суть своей колористической системы. Он пишет о том, как использует цвета, чтобы полнее выразить себя, а также любовь к модели и восхищение ею. Сначала, сообщает он, «я пишу достаточно точно, а при завершении становлюсь необузданным колористом.., прибегая к преувеличению цвета... я создаю нехитрую комбинацию светящихся белокурых волос и богатого синего фона (бесконечности)», которая дает тот же эффект таинственности, что и звезда на темной лазури неба (Ван Гог В. Письма. М.; Л., 1966. С. 380).
Синий цвет как один из самых «меланхоличных» применял Пикассо в работах 1901 - 1903 годов («Старый еврей с мальчиком», «Две сестры. Свидание»). Исследователи не случайно назвали этот период его творчества «голубым». К. Юнг, оценивая как психоаналитик голубую гамму холстов Пикассо, усматривал в них комплекс нисхождения в ад. Интересно в связи с этим суждением психолога вспомнить высказывания поэта Сабартеса, чей портрет был тоже написан холодными красками, считавшего, что Пикассо воплотил «спектр его одиночества».
Метафизика синего цвета нашла свое развитие и в колористических исканиях В. Кандинского, например, в «Композиции. № 218» (1919) и в его теоретических трудах. Его размышления о значении синего отчасти перекликаются с тем, что отчасти подразумевали Ван Гог и Пикассо. Так, Кандинский отмечал, что. «очень углубленное синее дает элемент покоя. Опущенное до пределов черного, оно получает призвук человеческой печали» (Кандинский В. О духовном в искусстве. Л., 1989. С. 41).
Выбрав из великого множества художников только Ван Гога, Пикассо и Кандинского, мы хотели продемонстрировать, что при внешнем несходстве их живописных манер, в творчестве всех троих можно обнаружить развитие единой концепции цвета, обратив внимание всего лишь на один элемент их колорита - синий цвет. И поскольку размеры книги заставляют нас говорить кратко, мы вынуждены весьма схематично обозначить весьма сложную, требующую специального рассмотрения проблему.
Прежде чем продолжить разговор о цветовых определениях, которыми пользуются живописцы, добавим несколько слов о теплохолодности цвета. Давая характеристику цвета как холодного или теплого, мы должны помнить, что художники пользуются, например, холодным красным или теплым зеленым. В зависимости от техники письма изменение теплохолодности достигается просто смешиванием противоположных цветов или красочными наслоениями.
Живописцы со вниманием относятся к нюансам тона, к различиям одного и того же цвета по интенсивности, что обычно называют валерами (от лат. valere - иметь силу, стоить). Очень показательна в этом плане колористическая система К. Коро, которая, по сути, была связующим звеном между классической традицией и импрессионистами. Поэтико-интимные пейзажи Коро («Порыв ветра», «Воз сена», «Колокольня в Аржантейле»), написанные в перламутрово-серебристой гамме, построены на тончайших оттенках двух-трех цветов и рождают впечатление трепетности дыхания природной среды. Для того чтобы живописно организовать эффект «плывущего, меняющегося лика природы» (Коро), художник вводил какое-нибудь яркое локальное пятно, утверждая, что в картине оно может быть где угодно: в облаке, в отражении, хоть в чепчике. В работах, хранящихся в Эрмитаже, это рыжие пятна коров («Пейзаж с коровами») и голубой передник «Крестьянки, пасущей корову» (обе 1860-е гг.), служащие цветовым камертоном, благодаря которому тональные отношения приобретают, с одной стороны, живописно-слитный характер, с другой - то большую, то меньшую теплохолодность.
Если Коро был одним из тех, кто завершал систему тонального колорита, истоки которой можно обнаружить в XIV веке, а ее формирование - в XVI, то колорит, основанный на гармонии локальных цветов, характерен для древней и средневековой культур, а также для живописи Раннего Возрождения.
Локальными (от лат. localis - местный) обычно называют чистые, несмешанные цвета без учета внешних воздействий световой среды, т. е. без рефлексов, бликов, влияния цветовой перспективы и прочего. В нашем сознании это связано с понятием предметного цвета. Совершенно очевидна вся условность такого определения, так как только освещенный предмет обладает цветовой характеристикой. В науке еще со времен Ньютона известно, что черная краска - это отсутствие цвета, белая - сумма всех красок. Учеными давно было доказано, что белый солнечный луч, пропущенный через призму, разделяется на такие цвета, как пурпурный, красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий и фиолетовый - своеобразный эффект радуги. Из них те, которые мы уже называли хроматическими (красный, желтый и синий), принято считать первичными, соответственно другие из радужного ряда - вторичными. Физики также утверждают, что белый луч можно получить за счет объединения двух других, например, красного и зеленого и что цвет предмета не может быть постоянным. Он становится иным в зависимости от освещения и присутствия других предметов рядом с ним.
И хотя в природе нет неизменных цветов, тем не менее существует представление о том, что небо - голубое, трава зеленая, а снег белый. Каждый из вас помнит, что в детстве пользовался именно такими красками, чтобы изобразить лето с зеленой травой и красным солнышком, а зиму с белым снегом и черными деревьями. Вы оперировали локальным цветом, являющимся для вас собственным цветом предмета. Такое же цветовое решение применяют наивные или непрофессиональные художники, что вполне объяснимо. Установлено, что мы запоминаем цвет предмета при рассеянном дневном свете, это суммарное цветовое впечатление становится для нас неизменным, т. е. собственным цветом предмета.
От азбучного определения локального цвета обратимся к примерам из истории живописи. Нелишне перед этим напомнить, что цвет в картине обозначает не только то, что в жизни.
Во-первых, нельзя забывать, что живые, меняющиеся объемные цвета природных форм переводятся на язык плоскости, а значит только пятен и линий. Во-вторых, в живописном произведении реализуется, по определению Н. Волкова, «обогащенное восприятие цвета», включающее как чувственный опыт творческой индивидуальности, так и наслаивание смыслов и ассоциаций. В-третьих, краски, положенные на изобразительную поверхность, только тогда становятся цветом, т. е. элементом языка живописи, когда в результате их взаимодействия возникает художественное содержание.
Одним из условий изобразительной и выразительной функций цвета является гармония цветовых отношений, основанная на принципе контраста. Контраст цветов в живописи означает противопоставление не только, допустим, синего и красного, но и любых качеств цвета, это уже известные вам насыщенность, интенсивность, цветовой тон и такие, как тяжесть, легкость, сияние и приглушенность звучания. Вряд ли можно перечислить все возможные способы сопоставления контрастов, из которых возникает мелодика живописного произведения.
В средневековой живописи колорит основан на сочетании пятен локального цвета. Точнее было бы сказать, что мастера пользовались постоянными, закрепленными многовековой традицией значениями цвета. Для того чтобы понять смысл свето-цветовых созвучий в мозаике, витраже и иконе, как уже отмечалось, нужно представлять себе, как соотносится цветовой канон с литургией и иконографией, и, конечно, необходимо знать, где и когда было создано произведение.
Не углубляясь в историю цветовой символики, обратим ваше внимание только на то, как иконописец, применяя немного традиционных красок, достигает поразительной свстоносности образа и, главное, бесконечно глубинного его смысла.
В византийской иконе XII века «Григорий Чудотворец» (Эрмитаж) путь христианского проповедника, Словом творившего чудеса, познавшего Свет божественной истины, воплощен в светлой, сияющей интонации. Это проявляется в излучении золотого фона, блистании белых одежд святого и в его просветленном лике, обрамленном двойным ореолом света - белых волос и кругом нимба. Золото, белый и желтый цвета, означающие световую субстанцию, имеют свою смысловую иерархию, и, соответственно, различные содержательные оттенки. В золоте для византийских богословов и живописцев явлен свет, иначе говоря, знак божественного присутствия. Если золотая краска почиталась как «свстовидная», то желтая - как «златовидная», а белая, по Дионисию Ареопагиту, родственная божественному свету, также символизировала чистоту и нетленность одежды святых. В иконе золотой, белой и желтый цвета выступают в таких же значениях. Они воспринимаются как определенные цветовые пятна, но вместе с тем рождают ощущение взаимопроникновения. Рассмотрим, как в красочном веществе византийский иконописец достигает символического взаимодействия световых субстанций.
Золотой фон иконы, однородный и достаточно плотный, превышает все остальные краски по своей интенсивности. Поэтому объем фигуры святого кажется уплощенным, точнее, производит впечатление тающей формы. Белизна одеяния Григория дополнена охрой, нанесенной легко, со сквозящим эффектом, что символически означает отсвет божественного света, а художественно объединяется с золотым блеском фона.
Отметим еще один пластически-смысловой нюанс. Золотая краска фона положена на меловой гладкий левкас, а значит, ее «нестерпимое» сверкание умеряется гладкой по фактуре белой основой. И, напротив, белый цвет одеяния приглушен светло-желтой краской разной светосилы. В блистании и созвучии золотого и белого, самых больших пятен в иконе, совершенно по-особому воспринимается как главный смысл и центр образа - лик Григория Чудотворца. Лик по контрасту с тяжелым блеском фона и бестелесной легкостью фигуры мягко написан плавями чуть более смуглого оттенка, чем охра одежд, красочный слой его истончен, как и форма, как и вся материальная оболочка образа. Иконописец применил деликатную «подрумянку» щек и век и белильные «оживки», наиболее явственные у сведенных, ломких по рисунку бровей. Именно на границе купола чела и бездонных очей святого явлен свет. Как многозначителен этот акцент! Теплоту строго и вместе с тем изящно очерченного лика оттеняют как будто излучающие мягкое свечение волосы старца.
Но этим сопоставлением цвета отнюдь не исчерпывается содержание образа. В нем есть еще и другие цветовые элементы, понятые символически и воплощенные с поразительным живописным чутьем.
Святой Григорий одной рукой, обернутой краем облачения, держит Евангелие, другой благословляет его, а значит и тех, кто следует евангельским заветам. Обложка священной книги, развернутой в обратной перспективе на зрителя, пурпурного цвета, а обрез ее - красный. В сочетании пурпура, красного и золотого (крест на Евангелии) прочитываются такие символические значения, как божественного и царского достоинства, а также как цвет багряницы, напоминание об истинном царстве Христа и знак его мученичества. В пурпурном цвете на уровне византийской цветовой символики объединяются небесное (синее и голубое) и земное (красное), и в этом соединении противоположностей они обретают особую значимость. Красный - как знак горения духа и в то же время жертвенной крови Христа, а значит и страдания, по богословской аргументации - знак истинного воплощения.
Смысловое сопряжение трех цветовых символов в изображении Евангелия, вероятно, допускает в самом общем плане следующее истолкование - возможность через страдание обрести спасение для всех христиан.
Примечательно, что Евангелие, обозначенное насыщенным цветом, расположенное в нижнем правом углу иконы, композиционно и ритмически перекликается с другими смысловыми акцентами: с благословляющей рукой святого и с пятном глубокого синего на вороте его одеяния. Если мысленно провести линию, объединяющую Евангелие, руку Григория и кайму ворота, то получится треугольник, по нижним углам которого возникает символическая антитеза желтого и пурпура, а на вершине сверкание синего. Что же можно понять из этого сопоставления?
Очевидно, ответит художник, три активных, но небольших по размеру пятна «держат» отношения золотого и белого на изобразительной плоскости. Зритель, понимающий язык символов, добавит, что во всех трех цветах присутствует свет в том или ином качестве, что и связывает их. А возможно, дополнит третий, что светолитие, исходящее от образа, усиливается вкраплением более интенсивных, контрастных по цвету элементов изображения. А кто-нибудь еще заметит, что синяя полоска каймы ворота находится еще на одной своеобразной границе духовного и телесного - лика и торса Святого Григория.
Завершая размышление о цветовом строе образа, обратим ваше внимание на геометрические символы, которые являются скрепой колорита иконы.
На Григории священническое облачение: поверх ризы надет омофор - длинная широкая лента с изображением крестов. В иконе мотив креста выражен пластически очень ясно в рисунке как омофора, так и нанесенных золотом крестов на нем. По христианской традиции омофор символизирует заблудшую овцу, которую добрый пастырь Иисус Христос возложил на плечи и перенес в дом, что означало спасение рода человеческого. И вновь возникает смысловая соотнесенность с изображением Евангелия и знаком его благословения. В иконе присутствует, условно говоря, еще и внутренний крест, образуемый основными композиционными осями.
Наряду с символическим значением креста, в иконе еще важен символический мотив круга, который проявляется не только в нимбе, в ореоле волос святого, но и в округлых, мягких линиях образа.
Абрисы креста и круга, явные и скрытые, создают очень важный пластический эффект, они вносят смысловую упорядоченность, соединяя символическими связями цветовые плоскости.
Разумеется, мы не претендуем на раскрытие всей символики цвета иконы «Григорий Чудотворец», ведь символ не может быть трактован однозначно, к тому же мы не коснулись тех вопросов, без которых познание образа будет неполным. (Практикум по истории искусства. СПб., 1996. С. 22 - 24).
Занимаясь со студентами в зале византийского искусства в Эрмитаже, автор много раз убеждался, как много значит для понимания сущности иконы не только знание категорий средневековой культуры, житийных текстов, иконографии, технологии и прочего, но и способности воспринимать язык колорита.
Не многим открываются бесчисленные оттенки смысла, заключенные в определенных цветовых созвучиях средневековых произведений. Это происходит, видимо, потому, что глаз современного зрителя мало приспособлен к тому, чтобы видеть бесконечное разнообразие локального цвета, то усиленного соседством пятна, то перекрытого пробелами или ассистом, то преображенного отсветом золотой ирреальной среды.
Дата публикования: 2015-01-10; Прочитано: 3544 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!