Бакасана[36], опять 6 страница

– В каком?

– «Кью‑эф‑си», около университета. – Это был дорогой супермаркет рядом с маминым домом.

– А ты там как оказалась?

– Роковая ошибка, – голосом робота ответила она.

– Да уж.

– Так вот, не понимаю, как ты не скучаешь по маме? Она у тебя такая классная!

– Хм…

Мы поехали в Боулдер. Прошлись по улицам, где гуляли красивые дети, мимо симпатичных маленьких магазинчиков. Вдоль реки – вполне себе городской реки, где, тем не менее, водилось много рыбы, – такое вот несоответствие. Мимо дорогой натуропатической аптеки, бутика, где продавали бумагу ручной работы, и четырех лавочек антикварной садовой мебели. А потом поднялись по старинной деревянной лестнице на террасу «Кухни», моего любимого бара.

Изабель развалилась на роскошном шерстяном пуфе. Заказала виски и стала помешивать его крошечной палочкой.

– Ты не можешь здесь остаться, – вдруг серьезно проговорила она.

– Почему?

– Потому что тут всё не по‑настоящему. Слишком уж мило, слишком красиво всё. Как на морском курорте, только тут у вас не море, а горы и эзотерика. Весь твой Боулдер – одни миленькие магазинчики. И всё. Симпатичные магазинчики и тибетские флажки. Можешь не возвращаться в Сиэтл, но только не переезжай сюда.

Мы заказали сырную тарелку (с инжиром!), и разговор зашел о Лизе. Та по‑прежнему жила отдельно, но порвала с Карлом, по‑прежнему была помешана на йоге. Ох. Сколько интересного я пропустила здесь, в горах.

Изабель осталась еще на день. Мы пили и бродили по горам. Я удивлялась, откуда у нее столько энергии.

Утром следующего дня она укатила на своей крошечной машине. Был солнечный прохладный день, самое начало зимы. Перед ее отъездом она сфотографировала нас с Брюсом на крыльце дома, мы стояли обнявшись на солнцепеке. На этой фотографии мы кажемся очень старыми и очень счастливыми. Потом мы прошагали четверть мили до дороги, чтобы забрать газету из почтового ящика. Без пальто, в одних футболках. Мы превратились в местных жителей – перестали чувствовать холод.

– Она такая классная, – сказал Брюс, когда мы вернулись домой.

Он начал готовить свои фирменные гренки с яйцом, от которых вонь потом стояла по всему дому. Брюс относился к той категории худых людей, кому в течение дня постоянно требуются все новые и новые дозы калорий. Я сделала себе хлопья с молоком.

– Она говорит, нам нельзя здесь оставаться, – заметила я. – Мол, Боулдер – как морской курорт, только с тибетскими флажками.

Он рассмеялся:

– Так и есть. Но разве смысл всего этого предприятия не в том, что нам плевать, кто что думает?

– Да. Но она в чем‑то права. И я так по ней скучаю.

– Мне кажется, – сказал он, – если мы останемся здесь навсегда, то будем очень скучать по нашим друзьям. И родным. Тут прекрасно, не спорю. Но тоже не идеал.

– Не идеал. И я соскучилась по родным. По другим родным.

– Хорошо, что теперь ты эти два понятия разделяешь, – с улыбкой проговорил он.

– Но что, если мы вернемся домой и опять станем несчастными? Может, все проще, чем мы думаем. И мы счастливы здесь просто потому, что тут солнце.

– Тут уж не угадаешь. Вот вернемся и впадем в полную депрессию.

– Вот‑вот!

– Но мне кажется, всё будет в порядке. Мы теперь знаем, как нам нравится наша семья. На этот раз всё получится.

– Возможно. Но там дождь идет. Все время.

Я задумалась о том, что всю жизнь прожила на северо‑западе США, выросла на фоне тамошних пейзажей. А Брюс даже написал книгу о вулкане Рейнир[56]. Я часто думала о море. Смогу ли прожить без него? Спускаясь с горы, я видела перед собой пустынные равнины, тянущиеся до самого Канзаса. Даже прожив здесь год, я спускалась с гор и каждый раз ожидала увидеть перед собой море вместо этой пустоты. Каждый день у меня возникал когнитивный диссонанс: где я?

Я решила посоветоваться со Спеллманом. Он дал мне свой телефон, и вот уже несколько месяцев мы собирались встретиться и выпить кофе, да так и не собрались. Спрошу у него, пожалуй, как будто он – учитель Йода. Что если поможет?

Мы встретились в чайной «Душанбе» – кафе, подаренном Боулдеру его городом‑побратимом Душанбе в Таджикистане. Кафе располагалось в элегантном просторном здании с выкрашенными в голубой стенами, здесь были изразцы, фрески и огромный фонтан.

Мы сели у фонтана и заказали чай со льдом.

Я уже собиралась спросить его, что же мне делать, но почему‑то выпалила:

– Вы буддист?

Спеллман был настолько интеллигентным и утонченным человеком, что вопрос прозвучал грубовато.

– Я медитирую, – ответил он.

Этот ответ меня лишь раззадорил. Наконец я прибегла к проверенному стратегическому приему:

– Зачем?

Он задумался.

– Потому что хочу чувствовать это. – Он помахал рукой в воздухе.

Мне почему‑то польстило, что он хочет чувствовать «это» – как я поняла, то, что обычно называется «пребыванием в настоящем моменте». «Это» применительно к настоящему моменту было гораздо более интересным описанием.

Спеллман не стремился причислить себя к определенной ветви буддизма, к буддизму в принципе.

Разговор зашел о «Наропе». Рядом журчал фонтан, светило солнце. Сидеть с ним было очень приятно.

Я спросила, что значит быть хорошим буддистом.

– Мне кажется, «хороший» – неподходящее слово, – заметил он. – Если стремиться быть «хорошим», можно упустить самое главное. Реальность, происходящую вокруг. Нет, «хорошим» буддистом быть не надо.

Он наклонился, глядя на меня поверх очков в роговой оправе, как будто собирался рассказать самый смешной анекдот, например про то, как лошадь заходит в бар.

– Думаю, вам стоит исключить слово «хороший» из своего лексикона.

Я так и не спросила его, стоит ли мне возвращаться домой. Как Йода, он только что ответил на мой вопрос, и ответом было «познай себя». Я себя знала.

Я вернулась домой и рассказала Брюсу о разговоре со Спеллманом, о том, как бессмысленно быть хорошей.

– Угу, – сказал Брюс.

Я думала о том, с какой осторожностью и деликатностью мама рассказала мне об адвокате. О том, что развод значит для нее, для них с папой. Здесь всё воспринималось иначе.

Я скучала по ним – по родителям с их привычкой вечно всё недоговаривать. Скучала даже по раздражению, которое они порой у меня вызывали. Боулдер был как бальзам на душу: здесь твой путь (во всех смыслах этого слова) становился самым важным в твоей жизни, и тебя окружали люди, каждый из которых проходил свой, особенный путь. Тут можно было многому научиться: о йоге, природе реальности и о себе. Но был ли смысл во всех этих знаниях, если живешь в пузыре? Ведь у меня были мать, отец, Ларри, брат и столько двоюродных братьев и сестер, что не пересчитаешь по пальцам.

Некоторые переезжают, начинают новую жизнь и полностью меняются. Им удается реализовать себя. Они могут жить в горах, на солнце и просто испытывать благодарность за реальность, которую выбрали или создали своими силами. Но всё это было не для меня. Попытки понять мою семью, историю моей семьи будут продолжаться всю жизнь, и я знала это. Я могла бы попробовать жить в настоящем, принимать жизнь во всем ее совершенстве и некрасивости здесь, в Боулдере, но мне казалось, что тут я скорее избегаю реальности. Нет, реальность ждала меня дома – там, где остались мои родные. Мои другие родные.

На следующий день мы с Брюсом пошли гулять, и я снова заговорила о том, чтобы вернуться.

– Можно составить список, – предложила я. – «За» и «против».

Мы шли по узкому уступу вдоль южной излучины реки. В горах река становилась шире, бурлила, пенилась среди огромных скал. Мы составили два списка: один – для Боулдера, второй – для дома. У Боулдера оказалось больше «за».

– Но мы по‑прежнему зовем Сиэтл домом, это о чем‑то говорит, – заметил Брюс.

До переезда в Боулдер мы были всего лишь детьми, не могли и не хотели управлять нашими судьбами. Было неловко в этом признаваться, но теперь мы наконец повзрослели. И были по‑взрослому уверены, что пора возвращаться.

Я позвонила матери и отправила письмо отцу, сообщив, что мы решили вернуться в Сиэтл.

– О, дорогая, это же здорово! Люси дома? А Уилли? Можно с ними поговорить?

Я позвала детей.

– Мама, кажется, совсем не удивилась, – заметила я, передавая трубку Люси. – Как будто все это время знала, что мы вернемся. Могла бы хоть для вида порадоваться. Почему они вечно принимают наши действия как должное?

Она уже бесила меня, а ведь мы еще даже не вернулись домой.

– Господи, как же они меня раздражают!

– Необязательно жить у них под носом, между прочим, – заметил Брюс. – Мы решили только, что хотим жить на северо‑западе, там, где красивая природа. Я готов смириться с отсутствием солнца, но уверен, существует какая‑то связь между хорошим настроением и наличием рядом высоких деревьев.

– Так давай составим список, – предложила я.

– Как перед переездом?

– Да.

– О’кей. Портленд.

– Слишком большой город.

– Олимпия.

– На восемьдесят сантиметров больше осадков в год, чем в Сиэтле. Думаю, не стоит. Может, Юджин?

– Слишком далеко. Беллингем.

– Слишком холодно. Остров Оркас? – Уединенное местечко недалеко от острова Стюарт, облюбованное хиппи.

– Далековато от аэропорта. А как насчет острова Бейнбридж?

– Хм…

Это был бы идеальный выбор. Природа. Пролив, оберегающий нашу маленькую семью от слишком частых набегов родственников. Если уж возвращаться, то такая оборона была нам просто необходима. Необходимо было также превратиться в зануд и научиться говорить «нет». Но иногда все‑таки говорить «да».

Мы будем сами по себе, но паром никто не отменял. Паромы будут ходить регулярно с востока на запад, с запада на восток, соединяя нас с остальным миром.

Остаток школьного года мы провели, закатывая вечеринки для друзей – ив сомнениях, конечно. Иногда по пути к дому, в горы, я останавливала машину на обочине и плакала – такая красота была вокруг. Брюс тоже плакал, но только думая о том, как же он теперь будет кататься на лыжах. Больше всех ревела Люси. Боулдер стал для нее домом. Мне было нечего ей сказать: я просто сидела рядом и давала ей выплакаться. Мне не хотелось задавливать ее эмоции или заставлять ее притворяться, что всё хорошо.

И вот, в конце года мы попрощались. Сложили вещи в коробки. Ли плакала. Я, к своему стыду, не смогла выдавить ни слезинки, обнимая ее. Мне хотелось плакать, хотелось дать ей понять, что она стала для нас другом. Но я была слишком взволнована предстоящей дорогой домой.

Мы уехали быстро, слетев с горы на своем «фольксвагене» всего через несколько дней после окончания школьного года. Выбросили мешки с мусором на университетскую свалку и на пути из города заехали поужинать в любимый ресторан, «Вест‑Энд‑Тэверн», где делали отменные гамбургеры. Наконец, с запахом жареного мяса, засевшим в волосах, мы отправились в Сиэтл, домой. Яркий дневной свет сменился мягким вечерним. Мы рассекали по шоссе к тоннелю Эйзенхауэра над проливом Вейл. По обе стороны дороги высились ряды хвойных деревьев; единственной сменой цвета были сосны, зараженные лубоедами. Время от времени попадалось совсем мертвое дерево цвета красной ржавчины – оно сильно выделялось среди тысяч деревьев вокруг. Странно, что некоторые вещи начинаешь замечать, лишь когда они погибнут. Мы ехали и подшучивали друг над другом, я начала воспринимать семейные подколы не как начало конца, а как всего лишь один из методов общения. Депрессия Брюса и мои тревоги тоже ехали с нами в багажнике, они не собирались оставлять нас в покое, а были частью нашей жизни.

Люси сидела молча и читала всю дорогу из Боулдера (ее дома, который она полюбила), потому что мы ее об этом попросили. И я не трогала ее. Не просила замечать то, чего она замечать не хотела, участвовать в моей истории, хотя ей это было не нужно.

После заката мы остановились в кемпинге неподалеку от Вейла, и в сумерках мы с Люси пошли к кассе оплачивать ночлег. Рядом шумела река, в воздухе витали запахи из чужих палаток. Люси, которая совсем недавно сидела у меня на коленях и оплакивала наш отъезд, теперь прыгала и смеялась от радости и упросила меня, чтобы я отдала ей конверт, который нужно было опустить в маленькую щелочку. Было холодно и продолжало холодать, но мы теперь были горцами, и нам было все равно. К тому же мы с Люси спали в фургоне под пятью одеялами. Когда мы вернулись в лагерь, наши ребята уже поставили палатку – Уилли всё это время болтал не прекращая. Мы легли спать с замерзшими ушами.

Рано поутру мы с Брюсом выпили холодного кофе из банки и стали собираться. Нам всё казалось смешным: палатка, фургон, две шапки, которые Брюс надел одну поверх другой, Уилли, пустившийся в пляс, раскинув локти. Мы поехали в Вейл в поисках еды.

Возможно, вы никогда не были в Вейле. А может быть, имеете некоторое представление о нем. По описаниям, Вейл кажется прекрасным. Вам кажется: раз город высоко в Скалистых горах Колорадо, значит, там наверняка полно… лосей, например. И прозрачных горных ручьев. И добродушных местных жителей со смешинкой в глазах. Но всё это неправда. Вейл стоит прямо на шоссе, и это город, проникнутый малоприятной атмосферой гламура а‑ля австрийский курорт. (Правда, мне говорили, что горнолыжные склоны там великолепны, но я не смогла вынести и пары минут в этом месте: времени, чтобы надеть лыжи и убедиться в этом, просто не хватило.)

После Вейла нас ждало самое‑самое. Мы ехали вдоль Западного склона, одного из самых живописных местечек в Скалистых горах; разбили лагерь у Марун‑Беллс, самой красивой горы в Колорадо; проезжали Базолт, где когда‑то хотели поселиться. Рассекали по просторам Юты и Айдахо. Повсюду была полынь, как и на пути в Боулдер, только теперь мы смотрели на нее с другой стороны.

Мы пели старую песенку из «Маппет‑шоу»:

Я спускаюсь с горы.

Я видел много прекрасного и дивного,

И, может быть, вернусь сюда снова,

Но сейчас я спускаюсь с горы.

Мы ехали домой, потому что хотели. Мы нашли свою мечту. Мы возвращались не для того, чтобы быть правильными, не потому, что это правильный выбор. Мы возвращались, потому что хотели. И как ни удивительно, это чувство – ощущение, что мы делаем то, что хотим, – привнесло в нашу поездку дух приключения. За годы, что мы прожили в Боулдере, мы уже несколько раз проделывали этот путь, дорога была нам знакома. Но чувство, что на этот раз мы хотим вернуться, что нами движет не необходимость, а искреннее желание, было нам в новинку. По крайней мере, нам с Брюсом. Детям‑то было все равно: они проголодались, хотели пить, им надоело ехать, они грустили, что пришлось оставить в Боулдере друзей, их тошнило, и они никак не могли включить плеер.

Начались капризы.

– Я хочу пятую книжку! – заявил Уилли и выхватил у Люси «Гарри Поттера и Орден Феникса».

– Но ты еще даже четвертую не дочитал! Не дам. Ты же ничего не поймешь! – Слезы.

Шпагат в йоге носит имя хануманасаны – в честь Ханумана, бога‑обезьяны. Хануман был другом Рамы, инкарнации Вишну, которого в индуизме иногда рассматривают как верховного бога. Когда жену Рамы Ситу похитили и увезли через море в Шри‑Лан‑ку, Хануман перепрыгнул море и нашел ее. Хануманасана – символическое воплощение этого прыжка. Продольный шпагат символизирует гигантский прыжок Ханумана. Фрэн говорила, что эта поза – символ дружбы и соединения.

Всем известно, что шпагат – это непросто. Взрослые люди, которые пытаются сделать хануманасану на занятиях йогой, выглядят совершенно иным человеческим видом по сравнению, скажем, с чирлидершами, которые, как маленькие проворные эльфы, беззаботно впрыгивают в шпагат и выпрыгивают из него. Чирлидерша, делающая шпагат, всем своим видом словно говорит: «Эка невидаль».

Но когда я пришла на йогу и попробовала сделать хануманасану, вокруг меня были люди, пожившие на этом свете уже немало. Их тела накопили в себе всякого, как и мое собственное. У каждого был целый список. Вот мой: два кесаревых, бурсит правого плеча, позвоночная грыжа, хроническое головокружение, расстройство щитовидки, разрыв сухожилия в колене – старая горнолыжная травма, подошвенный фасцит. К этому списку постоянно добавлялись пункты, хотя я могла даже не подозревать об этом. Старение происходит, когда мы упрямо смотрим в другую сторону.

Когда преподаватель объявлял хануманасану, в зале наступал переполох: все сразу бросались за вспомогательными материалами, которых с гордостью избегали во всех остальных позах. Каждому нужен был как минимум один кирпич, а то и несколько. Одеяло. Ремешок – почему бы и нет? Мы начинали мечтать о других материалах, о тех, которые еще не изобрели. О каких‑нибудь подвесных ремнях типа тех, которые используют садомазохисты.

Хануманасана начиналась с глубокого выпада. Затем, поставив руки на пол (или на башни из кирпичей) по обе стороны от бедер, мы медленно опускались в позу. Точнее, «опускались» – слово не совсем подходящее. Скорее начинали мучиться, пытаясь опуститься. Когда я только начала делать хануманасану, у меня всегда возникало радостное волнение, ощущение «особого случая»: хануманасана была йоговским Рождеством. Но вот только не веселым Рождеством из детства, а взрослым Рождеством, приносящим, помимо радости, кучу забот и кошмаров.

Ну а если взглянуть на всех собравшихся в зале, то и вовсе выходило какое‑то Рождество проклятых. На лицах моих соседей по коврику застыли гримасы, в лучшем случае – угрюмого сосредоточения, в худшем – дикой паники. О, а вот и привет от порванного когда‑то сухожилия!

Я медленно опускалась вниз и наконец вошла в полную позу. (Этого бы не случилось, если бы я не делала подготовку к хануманасане в течение… эээ… трех лет. Без шуток.) Итак, я сделала хануманасану. Преподаватели йоги любят поговорить об энергии, и вот на этот раз я почувствовала, как энергия буквально пульсирует во мне. В этом классе у меня не было знакомых, но хануманасана вызывала в людях необыкновенный подъем. Все переговаривались и подбадривали друг друга – большая редкость на занятиях йогой.

Возвращаясь домой через всю страну, я тоже делала прыжок Ханумана, хоть и не в буквальном смысле. Меня переполняла энергия, ощущение единства со всем миром. Я преодолевала препятствия и была счастлива, совершая прыжок через горы к своей старой жизни, жизни, где все меня знали, а я знала всех, где нам никогда – никогда – не суждено было оставить друг друга в покое.

Эпилог: Адхо мукха шванасана [57]

«Дорогой Дейв! Дождь идет уже пять дней подряд, но я в восторге. Какое облегчение в сравнении с высохшими ручьями, стервятниками, прерией, бесконечным летом, когда становится жарче и жарче. Здесь всё заросло травой; здесь буйство деревьев с черно‑зеленой зеленью, покуда хватает глаз. Пожалуй, вот оно, место, где живет моя душа: лосось в водах пролива и соленый воздух, сворачивающийся молочными облачками, когда выдыхаешь на холоде».

– Ричард Хьюго, «Письмо возчику из Порт‑Таунсенд».

Кричат чайки. Небо всех оттенков серого, от самого темного до самого светлого – как закат, забывший принять таблетки.

Мы едем в Маниту‑Бич, и мама говорит:

– Вот с этого утеса я хотела сброситься.

Выходим из машины. Ветер устраивает торнадо в волосах.

Впереди – ряд бунгало с окнами на пляж. Сложно понять, какое из них было нашим. Они все выглядят обветшалыми: летнее жилье, которое сдают в аренду. Лишь у пары домиков более‑менее процветающий вид: новая черепица, ухоженные цветы в горшках на террасе. В них, видимо, живут круглый год.

– Кажется, это, – говорю я, показывая на серый коттедж, ничем не отличающийся от остальных. Я узнала окно – когда‑то мы ели жареные тыквенные семечки, сидя там на подоконнике.

– Да, – отвечает мама.

Она недовольна. Ей не понравилась идея этой поездки. Она не понимает, зачем я решила приехать сюда. Я и сама не понимаю. Наверное, мне просто хочется верить, что всё это было на самом деле. Хочется, чтобы мы обе признали реальность того, что произошло. Раньше мы никогда сюда не приезжали. Моя мать ненавидит это место. Оно напоминает ей о периоде в жизни, когда твердая почва вдруг ушла из‑под ног, как мокрые пески.

Они с папой вместе оформляют развод – дело движется медленно, но всё же движется.

– Страшное место, – говорит она.

– Ага. Странно тут, да?

Мы идем по пляжу и находим незастроенный участок, если можно так назвать заросший кустарником склон горы. В 1997 году оползень накрыл дом учителя биологии на острове Бейнбридж. Погиб он, его жена и двое маленьких детей. Холмы кажутся вечными, но это не так.

– А почему ты хотела сброситься с утеса? – спрашиваю я.

– Не знаю. Всё менялось. Мне хотелось начать новую жизнь, но и заботиться о вас, моих детях. Всё так запуталось.

Я, разумеется, реагирую на ее слова по‑детски, возмущаюсь: как можно было даже просто подумать о том, чтобы оставить нас, меня и брата.

– Я никогда бы этого не сделала, – отвечает она. – Никогда бы не бросила вас. – Вот она, суть материнства: всегда приходится возвращаться назад.

Ее хрупкая фигурка завернута в несколько слоев хлопка и флиса, но она все равно дрожит.

– Хочешь, дам пальто? – спрашиваю я.

– Нет. Я не замерзла.

Я все равно обнимаю ее за плечи. Она не любит объятия, но мне хочется это сделать.

Мне немножко неловко, что теперь я живу на том самом острове, где провела половину кошмарного 1973‑го. Когда мы с Брюсом решали, куда переехать, то почему‑то не учли в нашем списке такой пункт: этот остров связан в моей памяти с детской травмой. Я почему‑то забыла, что именно здесь переживала кризис, связанный с расставанием родителей.

Но это же и интересно, правда? За последние годы я поняла, что хочу жить там, где иногда можно быть менее совершенной и более настоящей. И как по волшебству очутилась в эпицентре взрыва, там, где все притворялись, будто ничего не произошло. У меня появился второй шанс.

В детстве, насколько себя помню, я всегда мечтала жить со Стэном и Мими, с Салли и Билли, с Эриком и Анникой – в домике в лесу у воды. Мечтала жить на острове с двумя (двумя!) родителями, которые были бы лучшими друзьями. И вот теперь я живу здесь, только мама – это я; живу с мужем, который и есть мой лучший друг. Одному Богу известно, о чем будут мечтать мои дети, когда вырастут, но я очень надеюсь, что их мечты исполнятся – когда‑нибудь, хотя бы ненадолго.

Теперь нас с Брюсом соединяет с нашими семьями залив – залив, который я знаю наизусть. Я плавала в нем, гуляла по его берегам, пересекала его на пароме, лодке с веслами, яхте и буксире. Каждое движение его волн знакомо мне, как катехизис. У Уолласа Стивенса есть стихотворение «Всё движется к западу», вода в заливе движется так же. Она берет начало от реки Седар в Каскадных горах и течет к озеру Вашингтон, останавливаясь у порога дома моего брата, живущего на озере в Медине. Общая знакомая на днях спросила, как у него дела. Раньше мой брат и его жена, их обособленность, закрытые семейные ритуалы злили меня, заставляли чувствовать себя обделенной. Но теперь мне было все равно, я даже их понимала. Ведь наша семья тоже узнала, что такое счастье, спрятавшись ото всех на вершине горы. И я, к своему удивлению, ответила: «Они с женой живут очень замкнуто, их жизнь – их тайный сад». Мы с подругой пришли к выводу, что это не так уж плохо.

После Медины воды залива движутся дальше на запад и текут мимо дома, где наша семья прожила десятки лет – с папой и без него. Они впадают в канал Монтлейк, который когда‑то использовался для сплавления леса, – это узкий искусственный сток с бетонными берегами, ведущий в залив Портадж и к озеру Юнион, тому самому городскому озеру, которое и не пытается казаться частью живой природы, где качается на волнах лодка моего отца.

Чуть дальше к северу, в маленьком коттедже, живет Лиза с тремя детьми. Стив со старшим сыном остался на другом конце города. Лиза учится на курсах подготовки преподавателей йоги. Встречается с хорошим парнем.

Они со Стивом так и не развелись. Пока просто разошлись. Дети проводят время то с мамой, то с папой. Лиза и Стив постоянно встречаются, чтобы обсудить распорядок и благополучие детей. Они живут как семья, но семья, разбросанная по всему городу, живущая в двух разных домах; семья, которая обзавелась двумя дополнительными членами – парень Лизы, подружка Стива. Мы с Лизой видимся редко. Меня напрягает почти точная копия моего детства, которую она построила. Мне не нравится об этом думать. Но со стороны кажется, что всё в их жизни не так уж плохо. И когда я встречаюсь с ней, это помогает мне немного смириться с историей нашей семьи. Со стороны ее семейная жизнь выглядит вполне нормальной.

Во всем остальном не так уж всё и изменилось. Рути по‑прежнему направляет свою кипучую энергию на воспитание детей. Картины Изабель становятся все более минималистичными. Только теперь, чтобы погулять вместе, мы садимся на паром.

Миновав дом моего отца, воды залива снова движутся на запад. Мимо канала Фремонт, где вода еще пресная, к шлюзам Баллард, соединяющим озера и залив. Здесь происходит всё самое главное. Лосось плывет вверх по течению, морские львы подстерегают лосося; туристы гуляют в шапках, надвинутых на уши, или с обгоревшими плечами, в зависимости от времени года; местные травят байки про морских львов; взволнованные шкиперы впервые проводят прогулочные катера через шлюзы бок о бок с рабочими судами вроде буксира Ларри: для них проход через шлюзы – обычное дело. (Хотя даже на этих судах мужчины и женщины оживляются, заходя в шлюз, начинают шутить и краснеют от натуги, натягивая канаты.)

И еще дальше к западу начинается залив Пьюджет‑Саунд с его бурными, холодными водами, которые, возможно, уже умирают. Лишь уезжая отсюда много раз и потом возвращаясь, понимаешь, что здесь настоящий Север, чувствуешь, как же здесь холодно. Мой муж любит говорить: «Мы живем на Севере! На настоящем Севере! Всё равно что на Аляске, вот только никто не восхищается тем, какие мы суровые северные жители».

Миновав ледяные воды и продвинувшись чуть дальше на север, оказываешься у холма в Эверетте, где живут родители Брюса.

Окна их дома выходят на таинственный остров Хэт, куда никто никогда не ездит. А к югу теперь живут мама с Ларри, напрочь позабывшие о том, что когда‑то были хиппи. Теперь они играют в гольф. Ларри по‑прежнему занимается буксировкой, бизнес процветает. К югу от Вашона раскинулся город Такома, где у него своя лодочная мастерская; она такая грязная и странная, что вся наша семья хором начинает распевать песенку из сериала «Сэнд‑форд и сын»[58], как только мы слышим о ней.

Мне нравится жить и знать, где я, где все мои родные. Мы как будто присматриваем друг за другом, но ненавязчиво – не так, как если бы нас соединяли дороги, а не вода.

Мой остров чуть западнее Сиэтла, чуть южнее Эверетта, чуть севернее Вашона. Он – одна их вершин треугольника (или четырехугольника) нашей семьи.

После того как мы прожили на острове несколько месяцев, мы с папой поехали в Маниту. В июне, то есть под дождем. Отыскали наш дом.

Папа, естественно, спросил:

– Точно помнишь, что это он?

– Точно. Я помню, как мы жарили тыквенные семечки на кухне. Вон там.

Я начинаю плакать, и он берет меня за руку.

– А мне нравилось здесь жить, – говорит он. И рассказывает, что до начала двадцатого века индейцы с материка приплывали в Маниту‑Бич на своих каноэ и разбивали летом лагерь: очень уж хороший тут был улов устриц.

Если бы я была моложе, такая резкая попытка сменить тему меня бы жутко взбесила. Эй, у меня, между прочим, момент! Момент эмоционального катарсиса! А он говорит о каких‑то устрицах! Но я лишь глубоко вздохнула и вдруг поняла, как мне нравится держать его большую узкую ладонь и слышать его голос.

– А ведь тут и лосось водится. И крабы. И придонная рыба. А еще ежевика и снежная ягода.

На острове Бейнбридж я еду вдоль западного берега заниматься йогой в деревянной хижине в густой еловой роще. Занятия ведет женщина, с которой мы вместе учились в старших классах, они проходят у нее на заднем дворе. Хоть мы плохо помним друг друга, мне нравится заниматься у своей старой знакомой. Она преподает довольно энергичную практику – смесь пауэр‑йоги, бикрам‑йоги и аштанги. Она очень талантливая, у нее свой стиль и свой голос, но иногда мне кажется, что я прихожу на эти занятия, просто чтобы согреться. Мне нравится эта жаркая комната, в которой столько людей. В ветреные дни еловые ветки хлещут стены дома. Но внутри ничего не слышно, лишь тихий гул обогревателей и низкий голос Джен, объявляющий позы.

Мы много отдыхаем в собаке мордой вниз. Эту позу преподаватели виньясы часто сравнивают с возвращением домой. В нее вплываешь, как в воду.

Собака мордой вниз – поза, над которой я размышляла больше, чем над другими. Как только я ни меняла положение тела, рук и ног в этой позе. Живот втягивала, потом расслабляла. Делала ее силой мышц и на полном расслаблении.

Когда я только начала заниматься йогой, меня волновало лишь одно – как бы поскорее опустить пятки на пол. Это была моя цель, показатель, что я чего‑то достигла. Мне так хотелось стать лучше. Джонатан настаивал, что неважно, опускаются пятки на пол или нет. Главное – раскрыть ладони и выпрямить спину. Я делала вид, что меня заботят мои ладони, но на самом деле думала только об одном: как бы дотянуться пятками до пола.