Как великомученик Георгий храм открыл

Тяжелыми были для меня первые годы дьяконства и священ­ства. Обострились мои фронтовые болячки: обе раненых ноги раз­болелись, осколок в пояснице беспокоил, образовалась закупор­ка вен на ноге — да такая, что операцию надо было делать, боль­шую часть вены удалять.

Во время службы я так уставал от боли, что к её концу рубаха становилась мокренькой. Начал проситься, куда бы мне уехать, чтоб хоть немного здоровье поправить. Ну, хирурги и посоветова­ли мне поехать в Ташкент. А там у меня знакомые были. А уж оттуда в Самарканд направили, я там служил в храме Великому­ченика Георгия Победоносца.

Познакомился с Георгием, учителем по профессии, который пел в этом храме на клиросе. Он и рассказал мне поразительную историю, которая случилась в Самарканде в годы хрущевской власти во время служения архимандрита Серафима (Сатурова). Этот священник, родом из Перми, был репрессирован, 10 лет от­сидел, много тяжкого повидал в жизни, старенький уже был, весь больной, еле сил хватало ходить. Своей теплотой, вниманием он немало молодых людей привлек в храм. Многие стали крестить­ся.

Ну, кагэбэшники увидели, что молодежь пошла в храм, реши­ли батюшке ножку подставить, найти какой-нибудь повод, чтобы закрыть храм Георгия Победоносца. А что найдешь?.. Но власти так все ловко подделали, что лишили всеми любимого батюшку службы на целых 2 года...

Как-то к отцу Серафиму в храм пришли муж и жена и стали его уговаривать:

—Батюшка, окрести нас, только не записывай, что крестил, а то нас с работы уволят!

Да, такое время тогда было: и паспортные данные нужно было записывать — где работаешь, где живешь; и родителей крестных — каждого надо было записывать. А потом все это просматривал уполномоченный... Батюшка был милостивый — согласился ок­рестить их без записи. А за воротами в это время стояли предста­вители органов они и встретили этих молодых людей:

—Ну, что, молодые, зачем приходили в церковь, что делали там?

Те поначалу молчали — не хотели отвечать.

— Ну, раз молчат, у священника спросим: почему молчат, отку­да они...

— Да я не знаю — откуда, — отвечает отец Серафим.

Не хочет своих духовник чад выдавать — так они упрашивали не записывать их: мол, с работы выгонят и все такое... Но оказа­лось, что у кагэбэшников с ними специальная договоренность была. Они целую историю из этого «незаконного» крещения раз­дули.

—Как не знаете?! Они же крестились только что! Вы же запи­сывали, где они работают!

— Нет, я не записывал.

— Ах, вы не записывали?! Почему?

— Да они упросили, чтобы не записывать. Я и пожалел их...

Чиновник достает бумагу, оформляет протокол, что священ­ник окрестил людей, а в журнал не записал — значит, не подчиня­ется гражданскому закону, а то может и деньги за крещение со­крыл и за это ему служить запретили — только за это. Два года службы в храме не было. Так они тайно совершали службу по но­чам, собирались по два-три человека — и служили...

Прошло два года, как храм закрыли. Приближался престоль­ный праздник — Георгия Победоносца. Все прихожане сокруша­лись, что не будет службы в этот день... А власти уже определили: хороший детский садик здесь будет — семь квартир, помещение храма просторное, баня, пекарня, столовая, площадка большая, колодец, два дуба... Всем стало ясно, что храму скоро конец...

Но накануне б мая случилось нечто из ряда вон выходящее. 11ри храме вместе с архимандритом Серафимом жили две моск­вички, его келейницы — монахиня Иулия (она иконы хорошо писала) и послушница Евдокия, как и батюшка, тоже ссыльные. Ба­тюшка в это время у себя в келье к празднику готовился, каноны читал, а матушка Иулия на церковном дворе подметала. Вдруг увидели они: открываются врата церковной ограды, и въезжают двое верховых офицеров в старинных, невиданных одеждах, на белых конях. Один постарше, другой помоложе. Этот первый -такой величественный, красивый, ловкий. Спрыгивает с коня и, обращаясь к монахине по имени, отдает ей повод:

—Матушка Иулия, подержи повод лошадки, я пойду к батюш­ке Серафиму.

Она, вся в трепете, упала на колени:

—Ох, милый, твоя лошадка сильная — я не удержу ее! — и ручки подняла, будто сдается ему.

Тогда офицер отдал повод своему адъютанту и, ничего не спросив, пошел прямо в келью к батюшке Серафиму. Увидел его, стоя­щего на коленях перед иконами (а он немощный был, старенький, Подушки под колени подкладывал), и повелительно говорит ему:39

—Отец Серафим, готовьтесь к службе — сегодня храм будет открыт!

Батюшка прямо отпрянул: что за офицер, откуда он появил­ся?! И слова у него такие сильные, богатырские слова. И голос красивый, мощный — чистый баритон, а слово-то — сила, все равно как приказ! И вдруг понял священник, что это был сам вели­комученик Георгий. В окно глянул — оба всадника ловко взлетели на коней и поехали, только искры из-под копыт! А направились они после отца Серафима прямо в исполком города Самарканда. Великомученик Георгий оставил своего «адъютанта» у входа с лошадьми, а сам зашел в исполком, минуя милиционеров, — те только встретились с ним глазами, но ни слова ему не сказали, не спросили, к кому и откуда. Георгий Победоносец — прямо на вто­рой этаж, мимо секретаря, которая тоже онемела. Ни у кого ничего не спрашивая, открывает дверь в кабинет председателя исполко­ма и, называя его по имени, говорит:

—Чтобы сегодня же храм Великомученика Георгия был от­крыт! Иначе будете наказаны без помилования.

Председатель исполкома был страшно напуган появлением не­виданного офицера и его словами: «Иначе будете наказаны без помилования!» — А тот поворачивается и уходит. Хотел предсе­датель задать ему вопрос: «Кто вы, откуда?» — но не смог слова выговорить, не мог в себя прийти от необыкновенный силы прика­за, который отдал незнакомец. Глянул он в окно: а тот уже в седло садится с необыкновенной легкостью — и только искры из-под копыт!..

В страхе берет чиновник телефонную трубку, звонит уполно­моченному по делам религии:

—Срочно пошлите нарочного в храм Великомученика Геор­гия! Чтобы сейчас же открыли храм! А распоряжение напишете после.

Некогда было даже писать — такой страх его взял! Уполномо­ченный немедленно послал своего помощника. Через 15 минут он был у отца Серафима:

—Открывайте храм, служите свободно!..

На следующий день председатель исполкома приехал на ма­шине к отцу Серафиму:

— Над вами есть какой-то начальник? А как же? Есть.

— Можно посмотреть на его фотографию? Батюшка выносит ему фотографию Ташкентского епископа в клобуке.

— Нет, не тот! А еще выше есть у вас кто-нибудь? У меня вче­ра ваш начальник был, офицер такой — о-о-о... С такой властью приказал, чтобы срочно храм открывали, иначе, говорит, будете наказаны без помилования! Сразу видно — начальник...

У батюшки слезы потекли, он слова выговорить не смог... Только вынес старую икону великомученика Георгия — верхом на белом коне.

Председатель исполкома как глянул:

—Он!!! У меня вчера ОН был! И тоже прослезился.

Многие были свидетелями этого удивительного, просто потря­сающего события: как Георгий Победоносец храм открыл. И батюшка Серафим, и учитель Георгий, и Монахиня Иулия, и мили­ционеры, и секретарь-машинистка. Я сам был в горисполкоме и слышал эти рассказы. И прихожанам нашим история эта хорошо Пыла известна. Только вот рассказ самого архимандрита Сера­фима, увы, услышать не довелось, немного не застал я его в живых: он преставился ко Господу за 20 дней перед тем, как я приехал в Самарканд. Слава Богу за все!

«ВОТ КАКАЯ РУССКАЯ ВЕРА!..»

Как-то к архимандриту Серафиму пришел узбек, привел пят­надцатилетнего сына, упал в ноги священнику:

— Батюшка русский! Помолись за сына, припадком бьет!

— А ты веришь, что Бог может помочь? — спрашивает отец Серафим.

—Верю! — отвечает отец. Везде был: у муллы в Ташкенте, у муллы в Бухаре, в Самарканде всех прошел. Никто не помог.
Помоги ты!

—Ну, что ж, помолюсь. А вы тоже просите Бога, — сказал батюшка.

Встали они втроем на колени. Прочитал отец Серафим канон и молитвы о болящем, помазал его елеем — несмотря на то, что он не крещеный, а, по мусульманскому обычаю, обрезанный. И говорит:

—В субботу и в воскресенье у меня времени не будет — народу много на службе. А в понедельник приходи - так же, после обе­да.41

И когда этот человек с сыном в понедельник появился у огра­ды храма Георгия Победоносца, то скинул у ворот обувь, встал на колени и так на коленях прополз все 36 метров — расстояние от ворот до домика батюшки Серафима! Вот урок всем нам! Кто из нас, русских, пойдет так на коленях к своему благодетелю? Я не слышал и не видал такого. А узбек от радости через весь церков­ный двор шел на коленях и плакал. Две технички во все глаза смотрели:

—Да это тот самый узбек, который приводил сына! Что же он так плачет?..

Приполз он к батюшке Серафиму, падает ему в ножки, благо­дарит и дает тысячу рублей. В шестидесятые годы это были не­малые деньги.

—Я монах, говорит отец Серафим, — мне деньги не нужны! А почему ты мулле не отдаешь? — Мулла мне не помог, мечеть не помогла. На, батюшка, тебе! — и положил деньги ему на стол.

Но батюшка все равно не взял награды:

—Не надо мне, я не за деньги молился, а ради Бога — потому что ты просил...

Потом говорит:

- Ну ладно, отнеси к нашему бухгалтеру Татьяне Александ­ровне (она была тоже москвичкой, ссыльной), она возьмет твое пожертвование на храм Георгия Победоносца.

А черный материал на подрясник, 5 метров, отец Серафим взял.

Прощаясь со священником, тот узбек пообещал:

—Пойду всем муллам расскажу — вот какая русская вера!
Чуть позже он пригласил шестерых мулл, приехали они на двух машинах посмотреть на батюшку. Удивлялись. Батюшка был ма­ленький, старенький, сгорбленный — ведь десять лет отсидел за веру...

После этого чудесного исцеления узбеки — отец с сыном — стали в храм ходить и говорить:

—Да, ваша вера — солнце, а наша вера - маленькая луна...

«СИЛА БОЖИЯ В НЕМОЩИ СОВЕРШАЕТСЯ»

Что у людей велико — у Бога бывает ничто. И верно сказано, что сила Божия в немощи совершается.

Жил на моей родине, в селе Колыванское, необычный чело­век Божий — Миша Дрянев. Он не просто был немощным от рож­дения он плотью был так легок, что, казалось, у него совсем нет мышц, только сухие, тоненькие косточки и прозрачная, как целло­фан, кожа. Руки и ноги были у него согнутыми от рождения, со­всем не выпрямлялись, ладошки сжаты в кулачки. В таком согну­том положении он и прожил всю свою короткую жизнь 36 лет... Ел он совсем мало все равно что котеночек: четвертая часть блина да две ложки молока — он и наелся.

Но душа у этого человека была необыкновенная. Не умел он ни читать, ни писать, даже букв не знал, только молитвы, которым его выучила мамочка. И при такой немощи он мысли людей знал, все предсказывал матери —кто, зачем к нему придет. О том, что война будет, тоже наперед знал. Все-все говорил, что у него ни спрашивали, — всю правду людям. И никто на него не обижался, за юродивого Христа ради его почитали. Священного Писания не читал, не умел, а все в нем понимал. Отца, механика, Миша нау­чил, как тележку лучше сделать! Сам неподвижный, сидит — по­душки под спиной, не видел ни колеса, ни руля, а отца научил... Страшно становится, когда подумаешь, что Господь может сде­лать, — невозможное, как кажется для нас.

Я в Колыванское приезжал сразу после войны, повидать род­ных. И с Мишей два раза встречался. Ощущение такое было, что он меня всего насквозь видит, как рентген. Все, что ты думаешь, говорит тебе и улыбается.

Он рассказывал о себе, что — было дело — ворчал на мамоч­ку с папочкой, зачем, мол, родили его, такого немощного. А Гос­подь ему открыл: именно такой нужен — обличать людей. Помо­гать людям. Исцелять людей.

В их деревенский дом к нему ходили, как к духовному доктору. Люди приезжали даже из города. Становились на колени, задава­ли свои вопросы — почему в семье нету мира, отчего у них та или иная скорбь.

А Миша им прямо говорил: крестик не носите, молитв не знае­те, не благодарите Бога, в праздники работаете, посты не соблю­даете... Ну, и все такое... Потом советует — просто советует, бес­хитростно: живите по-христиански, заповеди Божий соблюдайте — и наладится жизнь. Повенчайтесь, молитвы читайте, крестики носите, в храм ходите. Храм, он говорил, это наш духовный ко­рабль.43

Ничего особенного Миша не говорил, ничего от себя — только напоминал, что известно из Евангелия, из заповедей Божиих, из учения Церкви. Казалось бы, всё ясно, просто — да многим пред­ставлялось, что трудно так просто жить. Метались, чего-то мудре­ного искали. Но те, кто принял сердцем Мишины советы, — все исцелялись, жизнь у них налаживалась...

Пришли как-то две женщины, посмотрели на Мишу, ужасну­лись — у него одни косточки и кожа, разговаривает тоненьким го­лосочком, как маленькое дитё, чуть слышно. Когда мать провожа­ла их за калитку, они ей «посочувствовали»:

—Ох, тетя Фрося, какое у вас горе-то... Сын-то у вас какой!
А другая женщина добавила:

—Мы радуемся, что он нам все рассказывает, а вам-то горе какое. Хоть бы Господь его взял.

Вот так. Они ему желают смерти. Прихожу я, а Миша плачет, слезы текут по лицу - вытереть — то их он не может.

— Миша, ты о чем плачешь?

— А почему такие люди приходят, которые мне желают смер­ти?

Видишь, он не боится, хоть и калека — живет, а люди желают ему смерти. И он знает, что именно они матери за калиткой сказа­ли, хоть и не слышал, а духовно знает...

Как нужны нам такие люди, воспитатели духовные! Чтобы об­личали наши грехи, помогали духовно исцеляться. Юродивый Миша был как инструмент духовный в руках Божиих. Вся его жизнь проста и ясна, как солнечный лучик.

Мы, здоровые, бегаем туда-сюда, заботимся о многом, а смыс­ла жизни часто не понимаем. А больной, немощный Миша никуда не ходил, а только молитву читал — бывало, целый день и ночь. И Бога за все благодарил, хоть и нелегко ему жилось.

А мы, здоровые и благополучные, делаем ли это? Ведь Бог сотворил человечество для добра, и мы должны благодарить за все. За пищу надо благодарить, за солнце, за воду, за то, что мы образ Божий носим. За то, что с каждым дыханием мы вдыхаем благодать Божию, что каждый вдох дает нам жизнь.

Это совсем несложно. А мы не хотим этой простоты, этой ис­кренности жизни. Потому у нас вместо благодарности — хуление, или табак, или нехорошее слово, или что другое похуже. Это ужас­но, что такие простые, очень простые духовные правила наруша­ются. Оттого и столько бедствий кругом.

«ДУША ХОДИЛА...»

В конце 70-х годов была у меня не совсем обычная встреча е Ташкенте. Узнав, что я провел несколько встреч с прихожанами_; рассказывая им о случае с Клавдией Устюжаниной, в епархию об­ратилась жительница Ташкента Акилина — оставила свой теле­фон, чтобы в следующий приезд и ей услышать про Клавдию. Потом попросила разрешения рассказать о происшедшем с ней самой случае. Броде ничего особенного в нем нет, и кто-то может с недоверием отнестись к подобному свидетельству, к тому же Святые Отцы учат не доверять снам. Но Акилина рассказала о себе со смирением, сильно переживая случившееся. Потому я решаюсь передать читателям ее рассказ.

«.Лежала я в больнице на Госпитальной улице, как раз напро­тив епархии — у меня был перелом ноги. Наконец, сняли с меня гипс, и я лежала на койке — отдыхала после обеда. Вдруг подхо­дит ко мне какая-то молодая Монахиня, называет меня по име­ни и говорит:

— Ну, Акилина, вставай — пойдем со мной.

Я тут же встаю, забыв, что перед тем не могла ступить на больную ногу. Пошла за монахиней — не взяла ни костылей, ни палочки, даже тапочки не надела. Только нога правая у меня за­бинтована. Спускаемся мы с нашего второго этажа вниз, выхо­дим на улицу. Только перешли через дорогу к трамвайной оста­новке (мне еще запомнилось, что мимо шел трамвай под номе­ром 5), как я увидела сзади Нее голубую прозрачную лестницу — ведущую ввысь, прямо в Небо.

— Иди за Мной, — сказала Монахиня и начала подниматься вверх по этой лестнице.

Я со страхом, с трепетом — но иду за Ней. Высоко подня­лись. Но я почему-то не боюсь, мне так спокойно и радостно. Кругом — сияние, вся земля в цветах, по зеленым улицам пря­мыми рядами тянутся большие палатки — голубые, салатные и зеленые. Люди светлые, приветливо беседуют, но что гово­рят — не слышно. Монахиня говорит мне:

— Запоминай — будешь рассказывать. 45

А дальше — снова лестница в Небо, выше прежней. Монахи­ня сказала, что там второе Небо. Там дома уже деревянные, резные, красоты несказанной. Люди радуются. Мы идем мимо

А дальше - снова лестница в Небо, выше прежней. Монахиня сказала, что там второе Небо. Там дома уже деревянные, резные, красоты несказанной. Люди радуются. Мы идем мимо них — они нам кланяются. Монахиня снова говорит:

— Смотри — запоминай.

Потом повела Она меня по лестнице еще выше: на третье Небо, как она сказала. Поднимаемся, а там — высокие-высокие — белые дома. Полно цветов — да ароматных таких! Люди все в белом, сияющие. Ходят — радуются.

— Смотри — запоминай. Будешь рассказывать, — снова го­ворит Монахиня.

Гляжу я на эту красоту и думаю: как же меня, грешницу, Бог сподобил увидеть эту радость? И уходить мне оттуда не хо­чется! Но Монахиня ведет обратно. Спустились на второе Небо, на первое, потом — на землю. Заводит Она меня обратно в мою палату и говорит:

— Ну, Акилина, теперь ложись, отдыхай.

Я только села на кровать, а Она уже уходит. Вмиг встали перед моими глазами дивные места, которые Она мне показа­ла, и невозможным показалось мне, чтобы Она ушла, не расска­зав о них.

— Матушка, Матушка, вернись! Поговори со мной! — громко кричу Ей.

Тут медсестра подбежала:

— Акилина, ты что кричишь? — Верни, верни Ее! — отве­чаю.

— Кого?

— Да вон ту Матушку!

— Какую матушку?

— Да вон Она, вон Она пошла!

— Что ты, нет никого.

— Как это — нет никого?

Глянула — действительно, никого. Никто не видал и не слы­хал ни о какой Матушке. Врач подошел:

— Что за шум, Акилина? Все отдыхают, а ты кричишь.

— Да мы ходили с Матушкой одной...

— Куда это вы ходили?

— На улицу...

— Ты — ходила?! А ну-ка расскажи — где ты находишься? И как это ты с переломом ноги умудрилась ходить?

Я им все рассказала — и что в коридоре, по которому мы шли, два цветка с левой стороны, и что перила на лестнице деревянные, резные, голубой краской покрашены, и что трамвай 5-й но­мер мимо нас ехал. Удивились они: все точно я рассказала, хотя видеть этого не могла — ведь меня на "скорой " в больницу доста­вили, а из палаты я никуда выйти не могла... Но когда я стала рассказывать про лестницу в Небо, про свое путешествие с Мона­хиней, врач стал щупать у меня пульс, измерять давление. Потом сказал:

— Так ты сама рассуди, Акилина, у тебя даже палочки, что­бы ходить, нет, ты еще на ногах даже с костылями не дер­жишься. У тебя и тапочек нету. А на ноге бинт — чистенький, беленький. Если бы ты хоть раз наступила на асфальт, то отпечаток бы остался. Как же ты ходила?..

Глянула я на бинт — и вся краской залилась. Выходит — на­фантазировала я все? Но сама я точно знаю, что ходила по ле­стнице на Небо с той Монахиней. Такая радость в душе оста­лась — ничем ее не опишешь, не выразишь. Как бы мне хоте­лось там снова оказаться! Но как же жить надо для этого — безгрешно...»

Все, кому Акилина рассказывала про этот случай, все счита­ли, что это с ней от высокого давления — что-то вроде галлюци­нации. Но мне думается, что это реальное духовное пережива­ние. Разве она ногами ходила? Душа ее ходила на Небеса! А тело ее лежало. Но если душа вдруг потянулась к святому, высокому — разве это не истина? Ведь так же и у Клавдии Устюжаниной было. До операции, до того, как побывала ее душа на Небе, была она одна, а после — стала совсем другая.