Глава 126. Йунус

Выброшенный в пустыне, он был исцелен от болезни и с успехом проповедовал.

Москва после пражских впечатлений больше не кажется мне прекрасной незнакомкой. Скорее, добродушной квартирной хозяйкой, расплывшейся распустехой в вечном халате и бигуди, немного жадной, весьма недалёкой, совершенно равнодушной к чужим проблемам, но, в общем, вполне милой тёткой. Домашней, понятной, уютной даже. Своей в доску.

Вот‑вот. «Своей», «домашней» – ключевые слова.

Вероятно, для того, чтобы почувствовать чужой город родным домом, нужно оттуда уехать, а потом – вернуться. Эффект этого простенького манёвра я в полной мере оценил еще в такси, когда поймал себя на мысли: «я дома». До сих пор мне в голову не приходило называть Москву своим «домом».

На следующий день после моего возвращения открылась, наконец, организованная Веней выставка нашего великолепного покойничка. Мое присутствие, строго говоря, не было обязательным, но я принял приглашение и отправился в маленькую галерею, затерянную среди бараков Якиманки. (Веня утверждал, что этот закуток – знаковое место, я же собрал волю в кулак и заставил себя поверить ему на слово.)

Жующие рожи моих земляков, развешанные на белёных стенах, не вызывали у меня ни узнавания, ни яростного отторжения. Ощущения, что это моя выставка, не возникало. И только надпись «Макс Фрай» на обложке элегантного чёрно‑белого каталога выглядела заманчиво и тревожно. Что ж, мы сообщили миру имя моего убиенного двойника. Вполне громогласно сообщили: в письменной форме, в нескольких сотнях экземпляров, неплохо для начала. Назад дороги нет: что сделано, то сделано, слово не воробей, не вырубишь топором, и так далее, со всеми вытекающими метафизическими последствиями.

Вот и славно: по крайней мере, у меня больше нет повода дёргаться. Можно заняться чем‑то другим. Например, жизнью, прекрасной и удивительной.

Я не выпил ни единого глотка кислого сухого вина, которым щедро угощали присутствующих, но опьянел от атмосферы чуда, свершающегося у меня на глазах. Стоял, прислонившись к стене, с блаженной улыбкой созерцал, как публика разбирает дармовые каталоги. Грыз солёные фисташки и угощал всех желающих пронзительными историями из жизни своего «покойного друга». Очевидно, был в ударе, поскольку в конце вечера меня обступили десятка два любопытных слушателей. Тоже мне, проповедник выискался...

– Макс – то есть, автор «Едоков», – рассказываю, – не был таким уж человеконенавистником, просто чувствовал себя чужим всюду, куда ни попадал. Существом иного биологического вида, марсианином, выродком. Прятался от нас, как от монстров, в своем «внутреннем Мухосранске» – это его собственное выражение... Только перед смертью, когда уже сам понимал, что вряд ли выкарабкается, дал слабину, пустился откровенничать. Я в то время случайно оказался рядом: снимал соседнюю мастерскую, и когда увидел, что человек не может работать и сидит без копейки, начал его понемногу подкармливать, а у него уже не было сил возражать... Думаю, со временем он ко мне просто привык, как к собаке, или к домовому... Так вот, однажды Макс сказал мне, что с детства мечтал куда‑нибудь отсюда слинять. Что самой главной книгой в его жизни была «Дверь в стене» Уэллса: он прочитал ее в том возрасте, когда любая книжная история принимается на веру, и решил, будто этот сюжет сулит ему надежду...

– "Дверь в стене" – это о чем? – удивлено спрашивает Веня, весьма довольный моей светской активностью, но и озадаченный изрядно. Прежде на его памяти я был скорее тихоней, чем выскочкой.

– Это история человека по имени Лайонел Уоллес, которому однажды, в раннем детстве, удалось открыть волшебную зеленую дверь в белой стене, ведущую в прекрасное неведомое. Впрочем, он почти сразу же нарушил некий ритуальный запрет и утратил обретенный рай. Но история на этом не заканчивается. Счастливчик Уоллес еще несколько раз натыкался на свою чудесную зеленую дверь, в самых неожиданных местах, и всякий раз проходил мимо. Один раз потому, что опаздывал в школу, потом у него был экзамен в университете, потом беседа с начальником, или еще что‑то... Всех подробностей я не помню: это же не мой любимый рассказ. А вот Макс смертельно завидовал Лайонелу Уоллесу. Говорил, что надо быть сволочью и кретином, чтобы раз за разом упускать такой шанс. Очень переживал... Подозреваю, он даже став взрослым, не перестал верить в подлинность этой истории. Мне кажется, он действительно искал зелёную дверь в белой стене во время своих одиноких прогулок по городу. И, если это так – увы, безрезультатно...

– Рассказ Уэллса заканчивается сообщением, что Лайонел Уоллес был найден мертвым в глубокой яме, близ Восточно‑Кенсингтонского вокзала? – уточняет высокая женщина в пёстром индейском пончо. – Я ничего не перепутала?

– А, вы тоже читали «Дверь в стене»? Да, именно так она и заканчивается.

– В таком случае, не спешите с выводами, – улыбается она. – Уэллс, насколько я помню, пишет в финале: «Кто знает, что ему открылось?» – или что‑то в таком роде. Подталкивает читателя к выводу, что мертвое тело в яме – лишь видимость, маскировка, чтобы родственники и друзья не трудились разыскивать того, кто открыл дверь в неизвестность. Может быть, и ваш друг тоже открыл какую‑то свою дверь?

– Не знаю. Дверь, говорите?.. Хорошо, если так. Он был славным человеком, хотя эта выставка, – посылаю приветственный жест черно‑белым жующим на стенах, – скорее свидетельствует об обратном, да?

– Эта выставка свидетельствует лишь о том, что он был большим мастером, – строго говорит женщина в пончо. – И более ни о чем.

«Отлично парень, – ухмыляюсь про себя, посылая привет своему мёртвому двойнику. – Ты уже становишься любимцем публики. Так держать.»