Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Пусть заходит луна 5 страница



Я устроил настоящее представление. Меня разместили в самой большой гостевой комнате, окна которой выходили на причудливо подстриженные сады и лужайку с фонтаном. Когда над тополями взойдет луна, мне будет прекрасно ее видно. Оставалось меньше часа. Дважды на меня накатывало желание вцепиться Чарльзу в лицо и разодрать до крови. Его спасло только бренди: к тому времени, когда он наконец оставил меня в покое, я в одиночку осушил половину бутылки.

Казалось, я целую вечность лежал в ожидании вещи, которая не могла и не должна была произойти, но я знал, что она все равно произойдет. Проникающий через окно аромат жимолости мешался с запахами старого дерева и белья, надушенного лавандой. По какой‑то причине я решил не поддаваться порыву выйти из дома. Компресс казался огромным, словно матрас. Я сорвал его и бросил в ночной горшок. Затем схватил подсвечник, чтобы проверить, расплавится ли воск на моей ладони. Не расплавился. Я стряхнул его на пол. На несколько мгновений моя душа словно отделилась от тела, так что я мог видеть на кровати себя самого – дрожащего, бледного, потного, с трясущимися коленями. Чарльз одолжил мне ночную сорочку. Я потратил последние крупицы сил, чтобы от нее избавиться.

Дурацкие американские представления о стиле, говорил я. Смех, да и только. Если мы переселимся в хижину, ей и тогда будет все равно. В ее темных глазах мелькали золотые искры. Когда я засыпаю рядом с тобой, мне кажется, будто я засыпаю в тебе, – так она говорила.

Я вернулся в тело. Оно больше не принадлежало ни человеку, ни волку. Колокольчики сминались под чудовищной кожистой конечностью – не ногой и не лапой. В глазу, похожем на драгоценный камень, отражался блеск всех погубленных жизней. Этот глаз говорил о самом глубоком удовлетворении, сходном с любовью. Любовью. Скоро поймешь сам.

Взошла луна.

Я почувствовал, как закипает в венах кровь, а все, что было мной – моя личность, мои мысли и чувства – скапливаются в невероятной тесноте под черепом, чтобы через мгновение уступить место совсем другому разуму. Я видел свой раскрытый рот и скрюченные пальцы. Меня затопило ощущение полу‑свободы, предчувствие освобождения от надоевшей оболочки. Я выгнулся на постели, дергаясь, словно марионетка. Это было новое темное таинство со своим непостижимым смыслом. Человеческая личность еще пыталась слабо сопротивляться – я представил, как разбиваю лоб о каменный косяк – но эти порывы были тут же подавлены новым хозяином тела. Я видел его как наяву – своего огромного брата‑близнеца, который еще до рождения знал, что займет мое место. Он не признал бы никаких уступок – уступать мог только я, безропотно отдавая свое тело. Я понимал, что если он и удовлетворится малым сейчас, потом потребует гораздо больше, если не все.

Я каждым нервом ощущал, как смещаются плечи, натягиваются сухожилия и щелкают кости, сдвигаясь с привычных от рождения мест. Здание моего тела перестраивалось на глазах. Меня то била ледяная дрожь, то бросало в жар. Я не мог понять, как теперь двигаться. Плечи, запястья и колени меняются первыми, а возвращаются в нормальное состояние последними. Я перекатился на бок. Кровать уже стала мне чудовищно мала, а я все продолжал расти. Не то когти, не то пальцы ног оставили длинные царапины на мозаике розового дерева. Я рухнул на пол, оглушенный какофонией ночных запахов – от закрытых розовых бутонов в саду до щедро унавоженного поля к югу от дома. Я слышал, как хрустит и шуршит от ночного ветра пшеница.

Огромные невидимые ладони взяли мою голову и начали бесцеремонно крутить в разные стороны, словно тот китайчонок, хулиган из школы. Это была какая‑то нелепая магия, и с каждой секундой она становилась все более пугающей. Мой волчий близнец не хотел ждать. Он слишком долго томился без тела. Нижняя часть превращалась мучительно медленно, испытывая его терпение и мой болевой порог. Череп сдавило как тисками, и кишечник тут же разрядился струей горячего дерьма. Это все еще был я, это был уже он, и мы смотрели друг на друга, понимая, что все зависит от того, удастся ли нам сомкнуть этот разрыв. Слияние было неизбежно, два берега должны были столкнуться, чтобы из мы получилось я, но право выбрать момент для атаки принадлежало не мне. Делай как говорю. Сделаешь, как я – большинство его мыслей в ту пору были скручены животным нетерпением, отчаянной звериной нуждой. Они пылали в моем мозгу раскаленными углями. Я знал, чего он хочет. Между нами не осталось места для непонимания. Больше негде было укрыться от мысли, что я не… Что я больше никогда не…

Мои мысли стали отрывочными, как и его.

Я несколько секунд сидел на корточках в проеме окна, и каждая клетка моего исковерканного тела вопила от ужаса. Теперь я знал, насколько хрупко человеческое сознание под натиском чужого грубого разума. Теперь он во мне. Я невольно подумал о всех девушках, чью невинность забрали силой, и меня тут же обожгло не принадлежавшей мне мыслью: хватит болтать, идиот. Старый мир умер.

Вдруг настало молчание – будто где‑то в отдалении слабо звякнул колокольчик. Все ночные звуки вымерли.

Полная тишина и бездействие. Это было весьма любезно с его стороны – дать мне минуту, чтобы поставить крест на всей прошлой жизни. Это была минута, в течение которой еще могли бы вмешаться Господь, дьявол, призраки моих покойных родителей или любой другой персонаж космогонии – если она вообще существует. (Для него это была всего лишь бездарно потраченная минута, которую следовало прожить как можно скорее.) Я смотрел на залитый лунным светом сад, бледные лепестки цветов, затаившую дыхание лужайку. Я ждал. Ничего. Только огромная тишина, в которой полагалось быть голосу Бога, кого‑нибудь, кого угодно. Запоминай хорошенько, говорил мой зловещий близнец, потому что я не буду повторять дважды. Ничего этого нет. Это ничего не значит…

Минута закончилась. Ночь выдохнула – и снова расцвела запахами, красками и звуками. Я вдруг с усталостью ясновидца понял, что еще бессчетное множество раз буду задаваться вопросом, как и почему это произошло, одновременно сознавая, что ответ – у меня внутри. Я вдохнул его вместе с отравленной пылью. Жизнь состоит из событий, которым суждено произойти. Вот знания земного смысл и суть.[6]Несколько секунд – слишком малый срок, чтобы постичь законы мироздания, но у меня не было больше времени.

Ночной ветерок качнул жимолость, коснулся шерсти на ушах и ужасающей мокрой морды – моей морды. Мошонка дрожала, изо рта вырывалось горячее дыхание. Задний проход напрягся. Я представил, как прыгаю с высоты двадцати футов и задыхаюсь от боли в переломанных лодыжках. В ту же секунду пришло сознание новой силы – и новой греховности. Я выпрыгнул из окна, мягко приземлился на лапы и длинными скачками помчался через сад.

Сначала он бежит в тебе. Ты бежишь, и приходит голод. Он все равно придет, но во время бега ты особенно уязвим. И он об этом знает. Сначала тебе кажется, что это просто звериное удовольствие от бега. Затем ты ощущаешь боль. Но не понимаешь ее причину. Боль становится острее, охватывает рассудок, огненным коконом пеленает тело, доводит тебя до исступления – а затем отступает, оставляя тишину в обезумевшем сердце. Ты не знаешь причину этой боли. Но между знанием и незнанием есть кое‑что еще. И именно это удерживает вас вместе – человека в звере, зверя в человеке.

Поля неслись мимо смазанными цветовыми пятнами. Выжженная солнцем трава, кислые яблоки, коровьи лепешки. Хрупкие свечи ромашек и лютиков на коричневой земле. Овцы, в панике жмущиеся к живой изгороди. Не их. Воздух жил своей жизнью. От скота воняло страхом. Исполнить свой долг – вот чего требовала от меня материнская улыбка луны. И луна была в своем праве. Длинные челюсти напряглись в предвкушении, руки‑лапы охватила дрожь. Над лесом загорелось созвездие Ориона. Сколько же мы?.. Греки? Египтяне? Миф о Ликаоне. Я читал об американских племенах, которые… В этот момент у меня над головой сомкнулись деревья, и в ноздри ударил запах сладкой свинины и человеческой плоти с примесью железа. Я чуть было не потерял сознание.

Мой близнец был непредсказуем. Временами я едва ощущал его присутствие. Теперь же я чувствовал себя так, будто у меня под ногами разверзлась пропасть.

Брэгг был егерем Чарльза.

Это был его дом.

Сейчас он обходил угодья.

Но его жена оставалась дома.

Нет. Да. Это был он. Это был я.

Природа никого не осуждает. Под моей ногой извивался червь. Я двинулся вперед, и меня оглушила волна запахов – шалфея, опилок, мокрого дерева, компоста, лаванды и угля. Пятнадцать шагов. Десять. Пять. Уже можно заглянуть в окно. Она стояла в профиль ко мне, склонившись над оловянной раковиной, и терла сковороду золой. На столе еще были видны остатки ужина: отрезанный ломоть хлеба, лук, сыр, желтое масло. Рядом стояла высокая кружка с мыльным раствором. В очаге ярко горел огонь, заставляя сверкать немногочисленные медные и латунные приборы. Темноволосый ребенок двух или трех лет играл на полу с пустой катушкой от ниток.

Еще совсем недавно ее можно было назвать девушкой. Я разглядел мертвенно‑бледное мышиное личико и выбившиеся из‑под чепца сальные волосы. Тонкие руки огрубели от холодной воды. Я попытался вспомнить ее имя. Салли? Сара? Я однажды с ней говорил, когда…

До этого времени близнец обуздывал силу, ожидая подходящего момента, чтобы выйти наружу. И этот момент настал. Зверь даже немного отступил назад, чтобы я вполне мог прочувствовать свою беспомощность перед натиском нашего общего желания. Видишь? Я видел.

Мучительный голод заставил пасть наполниться слюной. В болезненном приступе похоти мой член обрел такую твердость, какую я раньше не мог и представить. Но через несколько секунд я обмяк снова. Она не для этого. Только если бы она стала… Тебе может казаться, но… На самом деле…

Я чувствовал раздражение близнеца – оно сжимало мне горло, словно слишком тугой воротник. Ему оставалось со стиснутыми клыками просвещать мое невежество. Даже если захочешь, не выйдет… Мы не можем…

Она откинула челку со влажного лба, мой член снова напрягся – и снова обмяк. В следующую секунду краткое внутреннее затишье разлетелось алыми брызгами, и мучительный голод глубоко вонзил в меня свои клыки. В ушах зазвенело. Теперь я понимал: возбуждение было ошибочным рефлексом, промежуточной фазой, через которую нужно пройти. Только если бы она… Трахнуть, убить, сожрать. Трахнуть, убить, сожрать. Это была моя святая троица. Если бы… Если…

Барабанный ритм нарастал. Мысли таяли, как снег под ярким солнцем. Ее тонкие руки были обнажены до локтей. Воротничок расстегнут. Шея запунцовела от усердной работы. Когда она раздвигает свои худенькие девичьи ноги перед охваченным похотью мужем, они наверняка напоминают дрожащие усики насекомого. Эти бледные ступни. Маленькая раковина пупка. Милая девочка. Люди носят свои истории как своеобразную ауру. Приглядись – и легко прочитаешь. Она ничем не выделялась среди восьми братьев и сестер и удостаивалась ласки лишь когда случайно попадалась матери на глаза. Она была ничем, пока Брэгг не дал ей шанс обрести собственную личность. Но даже тогда она не сумела им воспользоваться. Рождение ребенка не упрочило ее положения; это был всего лишь пожар, прокатившийся через поле, агония, которая наполнила ее невыносимой болью – и бесследно отступила. Она проводила часы, слоняясь по дому, словно лунатик, предаваясь грезам наяву – и при этом стирала, мыла, готовила, присматривала за ребенком и раздвигала ноги перед своим мужчиной.

Недостаточно забрать тело. Нужно забрать жизнь. Возьми жизнь. Впитай ее. Полное насыщение. Как любовь. Сам увидишь.

Пространство между нами было переполнено невоплощенными возможностями. Я уже почти чувствовал под лапами ее маленькие, похожие на яблоки груди и горло, дрожащее под тонкой пленкой кожи. Ее плоть дробилась и хрустела у меня на зубах, наполняя пасть сладковатым вкусом крови. Я все еще стоял у окна. Но я видел все так отчетливо, будто это происходило на самом деле. И в этот момент близнец схватил меня за загривок и потянул прочь.

Не ее.

Он дал мне время, чтобы свыкнуться с этой мыслью.

Не ее.

Он бежал. Я бежал. Мы бежали. Мы были едины, но каждый оставался собой. Мы дрались, кусали друг друга до крови, тянули каждый в свою сторону – и все‑таки наслаждались своим единением. Деревья расступились, и луна коснулась моей шерсти в молчаливой просьбе быть самим собой. Какая просьба возлюбленного может быть благородней? Именно об этом я просил Арабеллу. Об этом же она просила меня. Даже теперь.

Он бежал. Я бежал. Мы бежали. Иногда наша триада распадалась, и вместо меня, его или нас оставался лишь черный сгусток ночи, неотделимый от ветра в траве и от запахов в воздухе. Мы потерялись в ночи как теряется человек в музыке, и обрели себя, лишь вынырнув из нее.

Герн‑хаус.

Дом.

Я за сотни ярдов учуял лошадиный пот, услышал перестук копыт в конюшне, тихое пофыркивание и звон металла о камень. Оставив позади мощенную гравием дорожку, я выбежал к парадной круглой лужайке. В доме бились семнадцать сердец – от мясника до мальчика, разносящего чай. Лунный свет высеребрил ставни. Хозяйская спальня располагалась на втором этаже. В теплые ночи, подобные этой, мы спали с раскрытым окном. Оно было открыто и теперь. Восемнадцатое сердце.

Существует точка зрения, будто единственное, что можно сделать с преступлением – это описать его. Факты, не чувства. Приведите нам даты и количество жертв, но не залезайте Гитлеру в голову. Это все, конечно, прекрасно – если летописец не причастен к преступлению. Но это не работает, если летописец и есть преступник.

Она спала на животе, обратив ко мне лицо, и на ее обнаженной руке и плече играл свет такой яркий, что я поразился, как он ее не разбудил. На краю сознания промелькнула мысль, что многие художники отдали бы все, лишь бы удостоиться чести запечатлеть эту картину: длинные темные волосы на белоснежной подушке, сомкнутые сиреневые бутоны глаз, рука Афродиты на затейливо расшитом покрывале. Но эта мысль так и осталась недодуманной, ибо все, что воспринимали мои глаза, было несравнимо беднее того, что чуял мой нос. Опьяняющее дыхание, апельсиновый парфюм, терпкий сладко‑соленый пот (она принимала ванну нерегулярно), запах ужина, к которому она едва притронулась (копченая семга, компот из фруктов нашего сада и кофе), ее молодая женская кровь и теплый сонный аромат ее шелковой промежности. И все же – то, что воспринимало мое обоняние, было несравнимо беднее того, что я знал: что в эту секунду я был к ней ближе, чем когда‑либо ранее, что все секреты раскрыты, сокровища найдены, стыд отринут, и каждый уголок души освещен и исследован. Я знал – это страшное, древнее божественное знание перешло ко мне от него – что нет способа более полно соединиться с любимым существом, чем убить его.

Арабелла проснулась только когда я спрыгнул с подоконника. Я сохранял сознание, но был замурован в свой голод, как одинокое семя в землю. Ты становишься тем, кем быть не должен – и внезапно испытываешь наслаждение.

Она должна была закричать. Согласно всем канонам литературы, она должна была закричать. Но люди редко делают то, что должны по мнению писателей. Вместо того чтобы издать вопль, она лишь раскрыла рот, и я услышал тихий звук, в котором соединились потрясение и отвращение, – почти икоту. Медленно, словно в ее распоряжении было все время мира, она приподнялась на локте. Ужас заострил ее черты. Я смотрел, не отрываясь. Затем опустил когти на покрывало и стянул его. При виде ее наготы член снова напрягся, и я почувствовал, как на него капает моя же собственная слюна. Пауза в спектакле затягивалась. Она повернулась, чтобы выскочить из постели, но я схватил ее за лодыжку и дернул на себя. Это прикосновение заставило мой член снова съежиться. Трахать, убивать, жрать. Трахатьубиватьжрать. Только не…

Она попыталась лягнуть меня свободной ногой, но промахнулась: я двигался слишком быстро. Нечеловеческая скорость давала мне иллюзию предвидения. Арабелла начала было открывать рот для крика – но вдруг узнала меня. Я ждал этого. Иногда ты понимаешь, чего ждал, только когда это происходит. Мы оба застыли. Она посмотрела мне прямо в глаза. А потом сказала:

– Это ты.

А затем – потому что она знала, что это я, и потому что я мог убить все лучшее в ней перед тем, как убить ее саму, и потому что милосерднее было начать с конца – я выпустил зверя.

Распоротое бедро обдало меня брызгами теплой крови. Ее кожу словно усеяли гранаты. Она повторила: «Это ты». Я схватил ее за шею и вздернул. Голод сжимал меня со всех сторон, как чрево матери, и я должен был помочь самому себе родиться из него. Я должен был родиться. Запомни это, сказал он. Запомни, потому что очень скоро ты перестанешь замечать детали.

Я хотел поговорить с ней. Больше всего на свете я хотел сказать: «Да, это я». Я не мог унять дрожь, которая мне от нее передавалась. И хотя она была крохотной – всего лишь досадная заноза – ни я, ни мой близнец не могли от нее избавиться. Я выжал из ее глотки последний воздух и взглянул ей в глаза. Боже мой, как прекрасно. Запомни это – но я не обладал терпением моего близнеца. Запах крови ударил в ноздри финальным аккордом. У меня подкосились ноги. Я больше не мог сдерживаться. Швырнув Арабеллу обратно на кровать, я всадил клыки – самый первый, самый чистый и сладкий восторг – в ее горло.

Это было безумие (наш непричастный к злодеянию летописец перечислил бы здесь сухие факты: разорванные трахея, сонная и бедренная артерии; обширные повреждения тканей на туловище, бедрах и ягодицах; выпотрошенные кишки, почки, печень и сердце; разрыв легких и промежности), но в безумии, как и в урагане, есть центр, тихая зона, где происходит что‑то еще, какое‑то более страшное преступление. Дойдя до этого центра, ты отнимаешь жизнь. Жизнь. Ее нельзя заглотить разом, и ты дробишь ее на куски, ломти, доли. Жизнь Арабеллы Марлоу, в девичестве Джексон.

Она почти достигла примирения с прошлым. Она заслужила это после всех лет душевного гнета. Порой в ее сознании, подобно отдаленным молниям на горизонте, еще мелькали сполохи былого отвращения к себе – потаскуха, продажная девка – но ее большая, мудрая, цельная часть неизменно брала верх. Воспоминания: ее мать пахла мукой и лавандой. Красная пашня под голубым небом. Раскрашенная карнавальная лошадка. Дохлый опоссум во дворе. Ее ноги удлиняются. Появившаяся грудь становится предметом девической гордости. Первое шокирующее удовольствие подобно маленькой жемчужине. Меня ты любишь ли? Ты, знаю, «да» ответишь, а я поверю на слово… [7]У ее отца было полное собрание сочинений Шекспира. Она знала сюжеты наизусть и понимала героев. Она смутно догадывалась о соглашении между искусством и Богом. Мужчины начали обращать на нее внимание. Пару раз она замечала в них что‑то одновременно робкое и агрессивное – намек на то, какой должна быть любовь, признак еще незнакомого ей огня. Она раздевалась перед художниками, скульпторами, любовниками. Выучилась играть в покер и познала грубую дружбу ржаного виски. Не забывала об опасности. Обратила страдание в опыт и рванулась прочь, пытаясь вырваться из грязи, в которой оказалась. Рванулась чуть сильнее – и сломалась. Пневмония. Тетушка Элиза, о которой она не слышала пятнадцать лет. Борясь со смертью, она четко сознавала, что уже никогда не увидит жизни, о которой мечтала в юности. Затем Европа, Швейцария, заснеженные горные пики, я. Любовь с первого взгляда.

Я выпил все это одним глотком – сокровище, ценность которого понимаешь, только завладев им. Я ощущал его как нечестно нажитое состояние, богатство с душком. Она боролась со мной как умела. Она хотела жить. Она определенно хотела жить. Кричать она не могла – я разорвал голосовые связки при первом же укусе. Пять секунд. Десять. Двадцать. Звериный инстинкт (как и кровные узы) подсказывает, когда жертва уходит. Я не отрывал от нее взгляда. Морда потемнела от ее крови, клыки шарили по телу, как по разоренной шкатулке с драгоценностями. Она уже не чувствовала боли. Страдание ушло из ее глаз, и теперь она стояла у поручней парохода, глядя на оставленный порт. Посадка. Я никогда бы ее не разлюбил, оставайся я собой. Но я больше не был собой.

Она чуть заметно моргнула, губы приоткрылись. На бледную щеку упал мокрый кусочек ее собственного мяса. В темно‑карих глазах вспыхнуло золото. Эти глаза говорили: «Я ухожу». Для нее больше не существовало человеческого языка. Убийство, мораль, правосудие, вина, наказание, месть – в ее нынешнем путешествии эти слова не имели никакой ценности. Ее глаза говорили: «Вот, значит, как…». Наконец они закрылись, и она вздрогнула в последний раз. В момент смерти нам безразлично, как мы выглядим со стороны. Я больше не был Джейкобом, ее мужем, ее убийцей или чудовищем. Я просто отпер дверь. Теперь она смотрела сквозь меня. Что она видела? Конечную темноту или спасительный свет? Я был больше не нужен. Ее веки затрепетали снова, но тут же опустились.

Видимо, во время борьбы мы задели прикроватный столик. Стоявшая на нем лампа упала, разбилась вдребезги – и на полу тут же разлилось озерцо огня. Следом вспыхнула занавеска. Огонь проворно карабкался все выше и выше. Глядя, как уходит Арабелла, я еще не понимал, что происходит – лишь чувствовал жар. Утоленный голод очень скоро вызывает омерзение: так любовники отодвигаются друг от друга, хотя ночь еще в разгаре. Ты ешь быстро, со стремительно угасающей страстью, не в силах простить пошлое зодчество Бога, который вздумал наделить мясо разумом. Ты ешь быстро, потому что тебя уже настигает возмездие. И когда оно наступает – словно гигантская рука закона хватает тебя за шкирку – ты останавливаешься, потому что продолжать уже не можешь.

Огонь расцвел за какие‑то секунды – будто обнаружил, что его время истекло, и на жизнь ему отведены не часы, а пара минут. Мгновенно, словно только того и ждал, вспыхнул ковер. Я пригнулся, чтобы мое чудовищное, забрызганное кровью тело вместилось в зеркало – и в первый раз увидел свое отражение. Это было отвратительное создание, порнографический родственник «Кошмара» Фузели – а может, пародия на него. В зеркале я видел и Арабеллу. Ее левая рука свесилась с кровати – белая, тонкая, нежная, с ладонью, полураскрытой в невыразимо изящном жесте. Да простит меня Бог, это было прекрасно.

Меня настигло пресыщение. Слишком сильно, слишком быстро. Я запоздало осознал, какая передо мной добыча. Вобрав в себя жертву, моя собственная плоть словно заполнилась илом. Обрывки украденной жизни метались в моем сознании, как тени облаков. Внезапно я обнаружил, что стою на одной ноге, пытаясь удержать равновесие. Мне потребовалось приложить значительное усилие, чтобы ее опустить. Выпитая кровь превращается в патоку в венах убийцы. Я в отчаянии пытался вернуть себе контроль над телом. Ну же, скорее, пока огонь не отрезал все пути. Жар уже опалял мне спину. Одна из занавесок сгорела почти дотла.

Я выронил ее лоскут, который зачем‑то сжимал в руках, на занимающуюся пламенем кровать. Отпусти. Отпусти это. Я помедлил на подоконнике, запоминая, как дыхание пожара обжигает правый бок, в то время как лунный свет ласкает левый. Затем спрыгнул вниз, поднялся и побежал.

Сгорела половина дома. Девять из семнадцати слуг погибли. Как я подсознательно и ожидал, пожар скрыл истинную причину смерти Арабеллы.

Бедный Чарльз страдал – не столько из‑за моей жены (от которой он был без ума и даже чувствовал к ней нечто вроде запретной любви), сколько из‑за потери моей дружбы. Первые дни после пожара я пребывал в легко объяснимом шоке. Но шок сменился отчужденностью, а та – равнодушием. Я предоставил управляющему разбираться с реконструкцией дома, а сам на две недели уехал в Шотландию. У меня не было никакого плана – только страстное желание оказаться как можно дальше от людей.

Я взял с собой единственный сувенир.

Маленькая комната с земляным полом и окнами, выходящими в западную часть сада, служила Арабелле личным кабинетом. Там было немного мебели: книжный шкаф, бюро из орешника, один из самых безвкусных индийских ковров, какие мне только доводилось видеть, и огромное кресло, в которое моя покойная жена усаживалась с дневником. Иногда она проводила целые дни, покрывая страницы мелкой чернильной вязью. Дневник хранился в бюро, в причудливой железной шкатулке под россыпью побрякушек, которые она взяла с собой из старой жизни и в чью чудодейственную силу свято верила. Во время пожара стол обуглился, но ящик – и дневник – уцелели. Сейчас он хранится в сейфе на Манхэттене, вместе с моими собственными дневниками. В первые недели и месяцы после пожара я выучил большую часть наизусть. Здесь достаточно привести всего несколько строк.

С каждым днем его поведение тревожит меня все сильнее. Возможно, я не права, утаивая эту новость, но он так непредсказуем, что я просто боюсь сказать или сделать что‑нибудь не вовремя. За последнюю неделю я столько раз была готова ему открыться… Эти слова – золото у меня в груди, мед на языке: Джейкоб, я ношу под сердцем твоего ребенка.

Ночью, вскоре после того как я отложил ручку (quad scripsi, scripsi),[8]начался дождь. Он шел всю ночь и весь день, идет и сейчас. Последние лучи уходящего дня озарили темно‑сизые тучи, среди которых изредка попадались светлые лоскутки (метеорологи называют их паннусом, а рыбаки – вестниками; когда в твоем распоряжении двести лет и книги, узнаешь и не такое). Море казалось мраморным. Чайки почти слепили глаза белизной своих крыльев. Дождь растопил снег. Конечно, в лесах его еще предостаточно, но дороги в Зеноре полностью очистились. Когда я завтра утром вернусь в Лондон, магия исчезнет. Город станет с показной веселостью отрицать, что уже почти поверил в чудо.

– Ну как, ты сделал, что хотел? – спросил меня Харли по телефону час назад.

– В моих дневниках был пробел, – ответил я. – Теперь он заполнен. Мне отправить рукопись лично тебе или на адрес клуба?

Он понял: этот дневник – последний. Записей больше не будет, потому что не будет меня. Плохое начало беседы. Я представил, как он закрывает глаза и сжимает челюсти, готовясь начать заново.

– Все устроено, – сказал он. – Но я не смогу вывезти тебя из страны до семнадцатого. Поздновато, я знаю, но выбора нет. Ты сменишь три машины между городом и Хитроу. Билет до Нью‑Йорка забронирован на имя Тома Карлайла, авиалинии «Верджин флайт». Это для отвода глаз. На самом деле ты полетишь частным рейсом в Эксетер под именем Мэтта Арнольда. Я сделал тебе новые документы, все по высшему разряду. Паспорт, водительские права, страховка… Не подкопаешься. Из Эксетера…

– Харли, я еду в Уэльс.

– Что?

– Ты слышал. В Сноудонию.

– Хватит валять дурака.

– Я умру там, где родился. Круг должен замкнуться.

Повисла пауза. Я почти видел, как он с трудом зажигает сигарету.

– Когда ты прибудешь в Эксетер, – с нажимом произнес он, – у тебя будет несколько вариантов. Можешь лететь в Пальму, а оттуда в Барселону или Мадрид. На случай, если за тобой все‑таки увяжется хвост, сменишь еще пару машин по дороге в Плимут. Регги будет ждать до полуночи семнадцатого. Он переправит тебя через Ла‑Манш, а дальше поступай как знаешь.

– С ума сойти, – сказал я. – Да ты просто звезда, Харли.

– Тогда избавь меня от этой чуши про Уэльс.

Я промолчал. Он знал. Я знал, что он знал. Он знал, что я знал, что он знал. Я стоял в гостиной «Сосен» у окна, выходящего на море, и смотрел на бухту сквозь пелену дождя. Когда Харли на меня злился, я чувствовал к нему настоящую родственную привязанность. Чем дольше я тяну, тем хуже. Когда живешь ради одного человека, рано или поздно начинаешь его ненавидеть. Я принялся расспрашивать Харли о тайнике для новых фальшивых документов, но он меня оборвал.

– Документы я передам тебе сам, – сказал он. – Чтобы никаких случайностей.

– Глупо. Слишком большой риск.

– Я не успокоюсь, пока не отдам их тебе лично в руки. Оставь это мне, Марлоу, пожалуйста.

Это была его уступка. Если уж ты собрался умирать, я хочу повидаться с тобой еще раз. Одно последнее рукопожатие перед тем, как все будет кончено.

– Что слышно о Клоке? – перевел я разговор. С момента отъезда из Лондона я впервые вспомнил о парне с Магнумом. Но теперь я снова почувствовал себя неуютно.

– Мы его отпустили, – сказал Харли. – Он чист. Мы поставили жучка и следили за ним пару дней после освобождения. Он еще немного послонялся в округе, подлечил руку (кстати, мы обработали рану), а потом вдруг начал названивать Жаклин Делон с мольбами о прощении. Она пришла в ярость, когда узнала, что он за тобой следил. Велела ему оставаться в отеле и ждать ее людей, чтобы они сопроводили его в Париж. И действительно, через сутки появились два молодчика и увезли его. Дело закрыто.

– Ты знаешь, для чего эта фраза?

– Для чего?

– Чтобы зрители поняли, что на самом деле оно ни черта не закрыто.

– Опять ты за свое. Гоняешься за тенью. Лучше бы побеспокоился об Эллисе.

– Не о Грейнере?

– Грейнер терпелив. Он будет ждать полнолуния. А Эллис у тебя за дверью, и я не знаю, что творится у него в мозгах. А еще с ним пара юнцов, которым только дай спустить курок.

– Они отрезали головы моим лисам.

– Что?

– Неважно.

– Просто будь осторожен. Вот что я хотел сказать.





Дата публикования: 2014-11-29; Прочитано: 186 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.015 с)...