Общество “вертикальной структуры” Наканэ Тиэ

Концепция общества “вертикальной структуры” Т.Наканэ формировалась на протяжении 60-х годов. В своем окончательном варианте ее концепция была изложена в книге “Японское общество”, опубликованной на английском языке в 1970 г. и явившейся результатом внесения автором поправок и дополнений в ее ранее изданную на японском языке работу “Человеческие отношения в обществе вертикальной структуры” (1967 г.). Эта работа Наканэ получила немалую известность на Западе как одна из попыток теоретического осмысления качественного своеобразия японского общества на основе “оригинальной методологии”.

Цель своей концепции Т.Наканэ видит в том, чтобы “попытаться создать структурный образ японского общества, синтезируя его основные отличительные черты, которые заложены в жизни японцев [164, VII]. При этом подчеркивается, что социолог “не пользуется каким-нибудь известным социологическим методом или теорией... Причем моя (т.е. Т.Наканэ. – М.А.) интерпретация иная, и тот подход, с помощью которого синтезируются эти аспекты (т.е. отличительные черты японского общества. – M.A.), новый. Большинство социологических исследований современной Японии анализируют главным образом ее изменяющиеся черты, выделяя “традиционные” и “современные” элементы как репрезентативные различные и противоположные качества” [164, VIII]. Эта акцентация своеобразия исследовательского подхода хорошо отражает известную позицию Т.Наканэ, заключающуюся в том, что концептуальные построения и терминологический инструментарий современной западной социологии разработаны, по ее мнению, при анализе “западных обществ” и якобы неприемлемы в полном объеме к иным культурно-историческим регионам, к Японии в частности. Еще в своем выступлении на VI Всемирном социологическом конгрессе (Эвиан, 1966 г.) Т.Наканэ, придерживаясь этой своей позиции, отмечала: “Общая установка японских социологов заключается в следующем: то, что невозможно объяснить с точки зрения западной схемы, считается досовременными, феодальными и традиционными элементами японского общества. При такой интерпретации существовал своего рода коррелятивный и силлогистический взгляд на социальную эволюцию: японское общество станет или должно стать точно таким же, как и западное общество, когда оно полностью модернизируется. Этот вклад предполагает также, что в своей современной части японское общество аналогично западным. Но при таком подходе структурные различия, а также характер неформальных организаций Японии и стран Запада остаются в тени. Японские социологи, ориентирующиеся на западную социологию, анализировали характерные особенности, типичные для современного Запада и Японии, и игнорировали те аспекты японского общества, которые не имеют аналогий на Западе. По этой же причине они часто пользовались количественными сравнениями, избегая качественных” [Цит. по I, 189].

В соответствии с этой установкой Т.Наканэ претендует на совершенно иное решение проблемы социальной структуры японского общества. Хорошо известно, что в социологии широкое распространение получили понятия слоя, или страты, которые раскрывают лишь определенные различия между людьми по тем или иным признакам. К критериям или признакам социальной дифференциации исследователи относят, например, престиж, профессию, доход, уровень образования и т.д. Настаивая на оригинальности своего подхода, Т.Наканэ фактически отказывается от этой “западной” методики. Неприемлемость ее для Японии, по мнению Наканэ, исторически обусловлена “гомогенной конфигурацией японского общества”. Централизованная феодальная система в период Токугава способствовала, в представлении Наканэ, институализации этой гомогенности общества, в составе населения которого 80% занимали крестьяне и лишь 6 % буси (служилое сословие, дворянство). Отмечая этот факт, Т.Наканэ пишет: “Социальная стратификация на основе буси и крестьян основывалась на политике Токугава и была закреплена законом; это не означало, что социальная дифференциация была продуктом экономического развития. К тому же группа буси была так незначительна по количеству, что такого рода стратификация не имеет социологической значимости с учетом общей конфигурации общества. Было бы корректно рассматривать буси как вид бюрократии...” [164, 142]. В свою очередь крестьянство также можно рассматривать, по утверждению Т.Наканэ, как гомогенное образование, хотя в нем и можно выделить зажиточные и бедные слои, но эти различия, по ее мнению, носили относительный характер и имели второстепенное значение. Поэтому отсутствовали строгие статусные группы. В представлении Наканэ японцы не были исторически подготовлены к стратифицированной общности с эффективными демаркациями между группами. Организационный принцип в таком обществе был представлен рангом, а не стратой [167, 143].

Не будем вдаваться в подробный разбор этих утверждений Наканэ. Отметим, во-первых, неправомерность механического переноса понятий, имеющих отношение к капиталистическому обществу, на феодальное. Во-вторых, Наканэ, в сущности, игнорирует существовавшую в токугавской Японии жестко регламентированную систему сословного деления, известную под названием “синокосё” (дворяне, земледельцы, ремесленники, торговцы). В-третьих, социально-экономическая позиция господствующего класса не определяется его численностью. И в-четвертых, в своих рассуждениях Наканэ делает целый ряд “упрощений”, позволяющих ей говорить о социальной однородности японского общества как его неизменной черте.

Придерживаясь такой “исторически обоснованной” позиции, Т.Наканэ вводит обобщающие понятия рамки (по-японски “ба” – место) и принадлежности, которые, по ее мнению, более полно и адекватно в социологическом смысле характеризуют общественные связи в Японии и могут служить критериями выделения социальных групп. Согласно Т.Наканэ, “группы могут быть идентифицированы по двум критериям: один из них основан на общей принадлежности индивида, а другой – на ситуационном положении в данной рамке. Термин “рамка” используется как технический термин, обладающий специфическим значением и противоположный критерию “принадлежности”, употребляемому в свою очередь в специфическом и более широком значении, чем обычно. Рамка может быть представлена местностью, институцией или особого рода отношениями, объединяющими ряд индивидов в группу; во всех случаях она обозначает критерий, устанавливающий некую границу и определяющий общее основание для ряда индивидов, размещенных или включенных в нее” [164, I]. Критерий “принадлежности”, согласно Т.Наканэ, означает, например, отнесенность к определенной кровнородственной группе, касте, профессии и т.д. В противоположность этому “рамка” носит более общий характер, например быть членом деревни X. Для японца, по мнению Т.Наканэ, характерна скорее склонность подчеркивать свое положение и идентифицировать себя в пределах “рамки”, чем акцентировать свою универсальную принадлежность. Поэтому при знакомстве с другим человеком японец скажет: “Я из издательской группы В”, а не “Я – наборщик”. Другими словами, исходная установка Наканэ заключается в том, что положение по “рамке”, которая может быть конкретно представлена “компанией” или любой “ассоциацией”, имеет первостепенное значение, а личная принадлежность индивида, в сущности, вторична [164, 3].

Этот исходный критерий при анализе общества, сохраняющий видимость некоего обоснования, тем не менее, поверхностно отражает в первую очередь тот факт, что в современных условиях социально-экономические, политические и другие институты в обществе приобрели свою логику существования и деятельности. Они стали независимыми от воли составляющих их индивидов и руководствуются собственными нормами и правилами. В результате складывается впечатление, что такой институт приобретает статус автономного образования, представляющего формально организованный институт власти. Более того, провозглашаемая Т.Наканэ “оригинальная” методология и связанные с ней понятия “рамки” и “принадлежности”, которые служат основой ее анализа японского общества, но фактически логически не обоснованы и эмпирически не доказаны, могли быть постулированы и введены лишь при условии умозрительной ориентации на некую модель или образец. Роль этой модели у Наканэ выполняет институт “иэ” (клан-семья), существовавший и функционировавший в японском обществе в феодальную эпоху.

Что же представлял собой этот институт? Примечательно, что гражданский кодекс конца XIX века в законодательном порядке закрепил феодальную систему “иэ” в качестве господствующей социально-экономической единицы организации японского общества. В то время “иэ” определяла структуру не только крестьянских, но и значительной части городских семей, исключая семьи наемных работников. Японские социологи рассматривают “иэ” как “расширенную семью”, состоящую из главной и боковых семей при существовании иерархических отношений между ними. Для “иэ” была характерна патриархальность и авторитарность семейнообразных отношений, выражающихся в покорности членов этой семьи ее главе и верности боковых семей главной семье. Эмоционально-психологическая цементация “расширенной семьи” базировалась на принципах солидарности всех ее членов и сыновней почтительности, освященной конфуцианской моралью. Другими словами, “иэ” как институт связан с рядом правил, регулирующих нормы поведения его членов, один из которых является главой семьи, а все остальные соотносятся с ним в зависимости от их положения в “иэ”. Развернутая характеристика этого “клана-семьи”, учитывающая его социальный статус, типичные черты и внутренние отношения, дана В.Б.Рамзесом: “Феодальная семья-клан, сложившаяся в глубокую старину, вплоть до поражения Японии во второй мировой войне успешно противостояла проникновению в свою среду капиталистических отношений. Она опиралась на совместное под одной крышей проживание и работу нескольких поколений одного рода, на наследование всего состояния и профессии отца старшим сыном. При этом для “иэ” была характерна нацеленность на продолжение династии любыми средствами, включая усыновление посторонних в случае отсутствия лиц мужского пола “у себя”. Неделимость имущества и ответственность за обеспечение потомства наделяли глав “иэ” практически неограниченной властью над остальными членами. В подобной обстановке кровнородственные отношения имели неоспоримое преимущество перед супружескими – брак рассматривался как акт, происходивший не между двумя индивидами, а между двумя “иэ”. Он означал не создание новой семьи, а прежде всего включение в орбиту господства “иэ” нового члена, которого оценивали с точки зрения соответствия клановым традициям и требованиям внутри-семейного производства... феодальная семья-клан воплощала в себе прочное единство производственных и потребительских функций с явным преобладанием первых, ибо именно от их успешного исполнения зависело существование “иэ” [62, 96-97]. По мнению японских социологов и политологов, в частности Т.Исида, этот тип социальной организации в послевоенный период был подорван в результате проведения аграрной реформы, создавшей равные экономические условия для главной и боковых семей, а также введения нового гражданского кодекса, уравнявшего в правах всех членов семьи, и роста социальной мобильности вследствие урбанизации и модернизации [l56, 49]. Распад системы “иэ” подробно освещен в различных аспектах в работах советских японоведов Ю.И.Березиной, Ю.Д.Кузнецова и В.Б.Рамзеса [37, 62].

Несколько иначе судьба этого института оценивается Т.Наканэ. По ее мнению, институт “иэ”, являвшийся предметом длительных дискуссий, потерял свое значение в результате модернизации лишь в идеологическом плане, поскольку он был связан с феодальными моральными предписаниями. Под идеологической значимостью этого института Т.Наканэ подразумевает, по всей вероятности, тот факт, что институализированные в иерархическую структуру “иэ” принципы солидарности и сыновьей почтительности послужили основой для идеи государства-семьи, в соответствии с которой государство рассматривалось как единая семья во главе с императором, а отношения со всеми остальными членами общества отождествлялись по аналогии с отношениями между отцом и сыном; эта идея служила стержнем монархо-фашистской идеологии и широко пропагандировалась в довоенный период, являясь средством идеологической обработки масс и их политического подчинения господствующему классу. Во время второй мировой войны патернализм активно использовался для маскировки и оправдания жесточайшей эксплуатации японских рабочих и для принуждения рабочих к добросовестной и самоотверженной работе на предприятии якобы в интересах всей страны.

В предлагаемом Т.Наканэ понимании “иэ” сущность этого института трансформируется и формализуется. Согласно Наканэ, “иэ” – это социальная группа, возникшая на основе определенного места проживания и зачастую в целях организации управления. Существенно в ней то, что человеческие отношения в пределах данной хозяйственной группы считаются более важными, чем все другие отношения вне ее...” [164, 5]. При таком определении сохраняются лишь некоторые чисто формальные признаки семьи-клана, которые, с одной стороны, создают частичное впечатление внешнего подобия ее первоначальному “образу”, а с другой, позволяют довольно свободно трактовать самую сущность “иэ” и переносить свойственные ей атрибуты на современные реалии. При этом Т.Наканэ отказывается, хотя и не совсем последовательно, от признания существования самой “расширенной семьи”, этого главного признака рассматриваемого института. По ее мнению, “наиболее существенный элемент института “иэ” не определяется той формой, в какой оформляются жизненные отношения старшего сына и его жены и старых родителей, а также и структурой авторитета, в соответствии с которой глава хозяйства держит в своих руках власть и т.д.” [164, I]. К тому же современная семья признается Наканэ “просто семьей”, хотя в то же время она и отмечает, что в современной Японии все же еще не сложилась новая модель семьи, в которой основными являются отношения между мужем и женой. “Структура семьи базируется на основном ядре – мать и дети... Для мужа объектом забот является дом в целом, а не его жена и дети как индивидуальные личности. В действительности это традиционная концепция иэ или ути – семейного хозяйства, включающего теперь только жену и детей” [164, 127].

Позиция Т.Наканэ двойственна. Признавая ряд изменений в современной японской семье, она, тем не менее, пытается утверждать, что некоторые черты традиционного института “иэ” сохранились; при этом она сводит их в конечном итоге к особенностям внутрисемейных отношений, вуалируя более существенные трансформации, свидетельствующие о фактическом распаде самого института. Прежде всего утратил свою силу принцип “трансцендентного” единства семейной группы в течение многих поколений. Далее, современная японская семья не включает иерархических отношений, существовавших в “иэ”, и не имеет никакого отношения к различию в статусе между членами семьи. Существенно и то, что “дом”, “семья” ныне означают простую нуклеарную семью и не могут отождествляться с “семейным хозяйством” в его прежнем значении.

Однако Т.Наканэ имеет в виду не столько те или иные реальные детали семейных отношений, сколько стремится выявить сам архетип “иэ” через нахождение в современных институциях такого традиционного элемента, который сохранял бы всю полноту своей функциональной значимости. Этим элементом и является “групповое сознание”, истоки которого усматриваются Т.Наканэ в концепции “иэ”, оказавшей глубокое влияние на психологический облик и поведение японцев. “Сущность такого глубоко укоренившегося латентного группового сознания в японском обществе связана с традиционной и широко распространенной концепцией иэ... [164, 4].

“Групповое сознание”, фигурирующее в теории Т.Наканэ, а также равнозначные ему понятия группового конформизма, групповой преданности или лояльности фиксируются японскими социологами и политологами при описании особенностей социальных отношений в современном японском обществе. Различные теоретические построения, базирующиеся на этих особенностях, идейно связаны в генетическом плане с тем направлением японской эмпирической социологии, которое еще в довоенный период уделяло основное внимание исследованию специфики отношений в японской деревне, ее сельской общине, семьи и родственных отношений. Так, Бидсли и Наканэ отмечают: “Исследования деревни уже давно играют важную роль в японской социологии как в области накопления эмпирических данных, так и для стимулирования ее теоретического развития. Значительная часть оригинальных теоретических построений японских социологов основывается на данных сельских исследований, так как именно в сельских общинах исследователям пришлось столкнуться с оригинальными институтами и практикой, которые не поддавались истолкованию с помощью теорий, импортированных с Запада” [149, 117].

Данная тенденция особенно характерна для работ крупных социологов довоенного периода Судзуки Эйтаро и Арига Кидзаэмон. В работе Э.Судзуки “Принципы сельской социологии Японии” (1940 г.) была выдвинута концепция “натуральной деревни” как автономной традиционной общины, в которой все социальные организации – административная, кооперативная и религиозная – обладают определенной завершенностью. Такая аккумуляция социальных отношений и связанных с ними групп требует, по мнению Э.Судзуки, соблюдения строгих нормативных правил, названных им “духом натуральной деревни”.

К.Арига рассматривал сельскую общину в виде “расширенной семейной группы” (додзокудан). В нее входили семьи, не связанные кровным родством с главной семьей. Семьи в “додзокудан” в трактовке К.Арига признавали зависимое положение и отношение “хозяин-подчиненный”. Он утверждал, что сущностью “додзокудан” являются отношения типа “хозяин-слуга”. Согласно Арига, отношения во многих социальных группах японского общества должны анализироваться как производные от отношений фиктивного родства в “расширенной семейной группе”. В работе “Семейная и арендная система в Японии” (1943 г.) отношения между землевладельцем и арендатором были смоделированы К.Арига по образцу отношений главной и боковых семей, поскольку он считал, что эти отношения основаны не столько на экономической и правовой зависимости, сколько на личных отношениях, связанных с отношениями между главной и боковыми семьями в “расширенной семейной группе”. Эта точка зрения К.Арига была оценена японскими исследователями в качестве “третьей позиции”, отличной от взглядов школы “Кодзоха”, рассматривавшей отношения между землевладельцем и арендатором в Японии как результат сохраняющихся феодальных пережитков, и школы “Роноха”, усматривавшей в них своеобразную форму капиталистических отношений.

В послевоенный период семейный принцип организации в японском обществе был проанализирован в работах Кавасима Такаёси “Семейнообразная структура японского общества” (1950 г.) и “Семейная система как идеология” (1957 г.). По мнению Т.Кавасима, квазисемейная система есть результат рефлексии семейнообразных социальных отношений, институализированных в таких формах как клан, клика (бацу) и т.д. Различные типы квазисемейных отношений представлены в системе пожизненного найма. Благодаря этим отношениям японец даже в условиях “индустриального общества” не утрачивает чувства своей принадлежности и не отчуждается.

Преданность предприятию как выражение традиционной особенности японской культуры, практика пожизненного найма рассматриваются также и Д.Абеггленом в работе “Японский завод” в качестве особенностей отношений в промышленности.

В этом плане концепцию Т.Наканэ можно рассматривать как дальнейшее развитие ранее предложенного принципа “семейнообразности”, или “группового сознания”. Причем данный принцип приобретает значимость ключевого при рассмотрении не той или иной сферы современного японского общества, а общества в целом, являясь выражением извечной и потому абсолютно закономерной специфики современной организации общественных индивидов. В этом обществе, по утверждению Т.Наканэ, эквивалентом “иэ” благодаря сохранению “группового сознания” стала “семейная организация” компаний. “Компания рассматривается как иэ, все ее наемные работники квалифицируются как члены хозяйства во главе с предпринимателем. Эта “семья” включает личную семью наемного работника, она интегрирует его полностью... Роль института “иэ”, основной единицы досовременного общества, теперь играет компания” [164, 8]. Фактор “группового сознания” в трактовке Т.Наканэ психологически преобразует отношение индивидов к объединяющей их институции, в первую очередь к компании, являющейся объектом основного внимания японского социолога. Поскольку “понятие компании символизирует групповое сознание” [164, 3], то в результате сама компания предстает как “моя” или “наша”, как общность, обеспечивающая социальное существование человека и обладающая авторитетом во всех сферах его жизни. В результате человек оказывается глубоко эмоционально интегрированным. Это эмоционально-психологическое состояние изменяет, по утверждению Т.Наканэ, и статус самой компании в глазах ее членов. Она отмечает в этой связи, что понятие “кайся” (компания), этимологически соответствующее компании или предприятию в английском языке, приобретает для японца оттенок социальной вовлеченности и личной причастности, т.е. обладает определенной психологической окрашенностью. Эта вовлеченность настолько сильна, что, по признанию Наканэ, у индивидов складывается впечатление, что “компания А не принадлежит ее акционерам, а скорее принадлежит “нам” [164, 4].

Наглядным выражением “семейной идеологии”, согласно которой предприниматель и рабочие того или иного предприятия образуют единую “семью”, может служить, по мысли Т.Наканэ, система пожизненного найма и принцип оплаты по возрасту, практикуемые в японской промышленности. Действительно, система пожизненного найма содействовала сохранению в течение длительного времени полуфеодальных, патриархальных элементов в отношениях между трудом и капиталом в Японии, и даже в настоящее время она составляет специфическую черту японского менеджмента. “В общем, – резюмирует Т.Наканэ, – характерные особенности японского предприятия как социальной группы заключаются, во-первых, в том, что сама группа семейнообразна, и, во-вторых, в том, что она охватывает даже частную жизнь своих рабочих, поскольку каждая семья тесно связана с предприятием” [164, 19].

Такое видение отношений в японском обществе сохраняет в известной степени житейское правдоподобие, поскольку отражает практикуемое и пропагандируемое феодальное послушание под видом “человеческих отношений”. Эта практика и выдается за восприятие японцами социальных отношений и служит предлогом для теоретизирования. Некоторые идеологии пытаются обосновать достижения японской экономики и быстрые темпы ее развития исключительно сохранением старых традиционных персонализированно-патерналистских отношений и преданностью рабочих своему предприятию и патрону. В этой связи японский социолог Т.Фусэ отмечает: “Социальная организация и культурные ценности, поддерживающие современный японский индустриальный комплекс, демонстрируют целый ряд типично японских доиндустриальных характеристик, таких, как унаследованная с давних времен самодисциплина, основанная на конфуцианской этике и самурайском кодексе; прилежание и трудолюбие, ставшие отличительной чертой японского рабочего; отношения между предпринимателем и наемными работниками в том виде, как они проявляются в практике пожизненного найма; вертикальная иерархия человеческих отношений, пронизывающая все уровни японской жизни” [Цит. по 37, 178]. Спекулируя на остаточных эмоционально-психологических установках и стереотипах мышления некоторых слоев японского общества, японские предприниматели всячески восхваляют “традиционные семейные чувства японцев” и администрацию, ориентирующуюся на “вековые семейные традиции”, поскольку видят в этом возможность смягчить трения, возникающие между нанимателем и рабочими, и объявить о гармонии труда и капитала. На японских предприятиях введена церемония исполнения гимна фирмы перед началом работы и публичное исповедование совместно с директором веры в “дух справедливости, общественной гармонии, усердия, скромности, уживчивости и благодарности” (в фирме “Мацусита дэнки”). Схожие заповеди имеются на каждом крупном предприятии. Такая практика, безусловно, возможна лишь тогда, когда “большая семья” феодального японского общества оставила какие-то следы, “осколки” в сознании японцев.

Атрибуты традиционализма в японском менеджменте и связанные с ними индивидуально-психологические представления служат у Т.Наканэ основанием для демонстрации не только специфики самой институции, которая рассматривается как основная социальная единица в структуре общества, но и показателем самих общественных отношений в целом. Причем институция у Наканэ не имеет строгого разграничения по характеру своей деятельности: она может быть представлена и предприятием, и министерством, и универститетом и т.д. На этом уровне характер отношений в обществе просматривается Т.Наканэ лишь через призму единичного и абсолютизированного факта – наличия “семейнообразных отношений”. Такая методика описания общественных отношений через выявление частного, и пусть даже важного в определенном аспекте, элемента выливается в абсолютизацию его значения, что не может не привести к методологически и теоретически несостоятельному следствию, а именно к попытке представить все объяснение исключительно в свете этого специфического фактора в ущерб остальным. Поэтому представляется вполне закономерным, что хотя анализ Т.Наканэ и обращен в принципе к сфере общественных отношений, но именно их сущность оказывается полностью затемненной, что и дает Т.Наканэ иллюзорную возможность рассуждать о якобы неповторимости отношений в японском обществе.

Кроме того, если даже обратиться к такому конкретному виду институции, как “компания”, то становится очевидным, что главная сфера деятельности компании как производителя, действующего в области материального производства, полностью игнорируется, а следовательно, утрачивается возможность обратиться к рассмотрению тех отношений, на основании анализа которых только и возможно понимание подлинного характера действительных общественных связей. Более того, из формально технической природы предприятия как места, где производятся определенные материальные блага и услуги, отнюдь не следует сам факт существования рабочих и капиталистов, собственности и прибавочной стоимости. Они в действительности связаны с социальной природой предприятия, которую предприятие приобретает, функционируя в общей социальной системе. Чтобы понять социальную природу предприятия, нельзя упускать из виду того, что оно является всего лишь элементом системы.

Анализ Т.Наканэ базируется на ложной посылке, согласно которой институция является полностью автономной и независимой от социальной системы как целого и как таковая может быть предметом исследования. Такая институция служит лишь для обозначения человеческого взаимодействия, межличностных отношений специфически рассматриваемых индивидов, образующих группу. Субъективность подхода Т.Наканэ и узкая сфера отношений в группе не могут служить основой для раскрытия жизненного социального мира как коррелята и условия конструирования социальной системы. Разделяемый Т.Наканэ тезис о первичной данности структур в виде “рамки” является наиболее ярким и последовательным воплощением поверхностного отношения к рассмотрению общественных структур.

Что же касается системы пожизненного найма, то она фиксируется Т.Наканэ лишь как очевидная и извечная данность, присущая традициям японской культуры. Между тем формирование данной системы исследователи относят к концу эпохи промышленного капитализма в Японии (1868–1895 гг.) и связывают с положением на рынке труда, сложившемся в то время. В частности, процесс пролетаризации и образования рабочего класса осложнялся существованием среди наемных рабочих значительной прослойки неквалифицированной и полуквалифицированной рабочей силы, которая носила непостоянный характер; нередко труд на промышленном предприятии принимал форму отходничества с целью заработка вне пределов сельскохозяйственного производства. Развитие в конце XIX в. отраслей тяжелой промышленности и создание крупных предприятий не могло обойтись без постоянных высококвалифицированных кадров, подготовка которых требовала больших затрат времени и средств. Для закрепления этих кадров рабочих на одном предприятии промышленники были вынуждены ввести систему пожизненного найма и оплаты труда по старшинству. Необходимость стабилизировать трудовые отношения в крупных компаниях в условиях высокой текучести рабочей силы и привела к институализации практики пожизненного найма. Отношения между предпринимателем и рабочим в рамках данной системы моделировались по аналогии с широко распространенной в то время в Японии семьи-клана “иэ”: предприниматель выступал как бы в роли “отца” и “благодетеля” по отношению к работавшим на его предприятии рабочим. По мнению Тайра Кодзи, “предпринимательский патернализм”, обычно целиком сводимый к японским традициям, “фактически был новым институциональным изобретением в ответ на условия рынка труда, господствовавшие на первом этапе индустриализации Японии...” [170, 99]. Поэтому объяснение длительного функционирования системы пожизненного найма не может ограничиваться простой ссылкой на культурную традицию, а требует учитывать в первую очередь ее экономическую целесообразность и материальную заинтересованность работодателя и работника. К тому же данная системы выгодна и в идеологическом отношении как средство воздействия на умонастроения рабочих и спекулятивного обоснования гармонических отношений между трудом и капиталом. И наконец, система пожизненного найма не имеет универсального значения, как это вытекает из рассуждений Т.Наканэ. Этой системой охвачено около 30% наемных работников, занятых в крупных компаниях. Основной же контингент рабочей силы трудится на средних и мелких предприятиях. Причем система пожизненного найма может быть эффективной лишь в условиях экономического процветания, не гарантируя постоянной занятости в кризисные периоды, о чем свидетельствует образование “резервной армии администраторов” в конце 70-х годов.

Далее, фактор “группового сознания” выполняет у Т.Наканэ и мобилизующую функцию. Прежде всего группа как объединение индивидов лишь на основе “единства места действия” не является еще функциональной и нуждается во внутренней сплоченности, обеспечивающей соединение качественно разнородных и независимых друг от друга элементов. Поэтому “групповое сознание” в трактовке Т.Наканэ является решающим фактором в консолидации самой группы, объединяющей индивидов на основе “рамки”, поскольку именно это сознание как элемент внутренней организации позволяет превратить группу в активно действующее образование и преодолеть барьеры, связанные с различной принадлежностью ее членов. “Люди с различной принадлежностью могут почувствовать, что они члены одной группы и что это чувство оправдано, если подчеркивать групповое сознание “мы” против “них”, т.е. против внешнего мира, и воспитывать чувство соперничества с другими подобными группами. Таким способом достигается внутренняя эмоциональная связь “членов одной группы” [164, 10].

Эта полная эмоциональная интегрированность индивидов в группе свидетельствует о внимании Т.Наканэ лишь к начальному, эмоционально-эффектному уровню сознания, учитывающего лишь ближайшие безальтернативные стимулы. Доминирующие над сознанием индивида остаточные психологические факторы, обусловливаемые сохранением влияния института “иэ”, превращают их сознание в плоское и неизменное образование. В этой апелляции к “групповому сознанию” проявилась свойственная некоторым психологам тенденция абсолютизировать генетически ранние и структурно низшие формы мотивации. В целом Т.Наканэ учитывает только психологический элемент мотивации индивидов, с помощью которого она стремится раскрыть особенности индивидуального сознания и поведения. Акцентация психологического элемента, являющегося весьма устойчивым стимулом поведения и прямо несводимого к экономическим и социальным моментам, помогает создать иллюзию неизменности, стабильности и самоудовлетворенности состояния индивидов.

Однако такая односторонность в описании ничего общего не имеет с реальным поведением индивидов, которое мотивируется сложным и опосредованным образом, совокупностью различных установок, так или иначе связанных с экономическими и социальными факторами. Поэтому для понимания мотивации человеческого поведения необходимо раскрыть формы самоутверждения индивидов и специфические модификации обстоятельств, порождающих непосредственные стимулы человеческих поступков и действий. Решение данной задачи сопряжено с анализом социальной структуры общества, с конкретно-историческим подходом к обстоятельствам, стимулирующим определенные действия, а также к способам их идеологического осмысления и обоснования. При этом идеологическое или мировоззренческое обоснование мотивов зависит от состояния духовной жизни общества, от господствующей идеологии, от существующих в обществе идейных течений и направлений.

Более того, “групповое сознание” у Т.Наканэ является условием ограничения независимого поведения индивидов и выступает в качестве средства его полного подчинения: “....власть и влияние группы не только отражается на поступках индивида и определяет их, но и изменяет даже его идеи и образ мысли. Индивидуальная автономия сводится до минимума. В этих условиях невозможно отличить, где кончается групповая или общественная жизнь и где начинается частная” [164, 10]. Апологетический смысл такой трактовки очевиден: значение и сущность индивидуальной деятельности состоит всего лишь в приятии освященных традицией норм и ценностей. Т.Наканэ в своих рассуждениях отказывается связать этот конформизм с социальными условиями существования людей, с конкретными общественными отношениями, создающими специфическую среду для индивидуальной и групповой деятельности и максимально благоприятствующими реализации интереса определенных общественных групп.

Глубокая интеграция индивидов в институциональных группах, безоговорочное их следование существующим порядкам выступает как обоснование гармонии общественных отношений, стабильности социального порядка и социальной организации в целом. Такое общество “является довольно стабильным. В нем трудно осуществить революцию или вызвать беспорядок в национальном масштабе” [164, 154].

Интерпретация функционирования социальной системы лишь в плане обоснования ее незыблемости и неподверженности каким-либо изменениям является довольно односторонней. Действительно, условием “выживания” общественной системы является интеграция действующих индивидов и социальных групп в общесоциальных целях, обеспечивающих устойчивость и равновесие системы. Эта интеграция, а также единство макросоциальных и микросоциальных интересов может осуществляться гармонично и целесообразно, обеспечивая прогрессивное развитие всей системы. Однако в ее историческом развитии наступают моменты, когда интересы системы замыкаются на интересах господствующей элиты; они более не только не соответствуют интересам большинства населения, но и противоречат им. В этих условиях подчинение интересов большинства действующих индивидов узкой группе осуществляется насильственным и манипулятивным путем.

В своей теории Т.Наканэ обосновывает лишь подчиненность индивидульно-групповых интересов социальной системе и ничего не говорит о целесообразности такого подчинения. Конформизм индивидов у Наканэ выступает как условие стабильности общественной системы, означающее полное приятие индивидами ее культурных ценностей, институализированных целей и норм. Тем самым берется лишь одна сторона проблемы, а именно необходимость соответствия поведения действительных индивидов и групп общественным целям, и умалчивается другая, не менее важная проблема – необходимость соответствия интересов и целей общественной системы интересам и целям действующих индивидов и групп. Это взаимное соответствие интересов, о чем свидетельствует история, носит преходящий характер; оно значительно на начальных этапах развития системы, в период ее расцвета, а затем может сменяться их расхождением.

Индивид у Т.Наканэ под транквилизующим воздействием “группового сознания” фактически лишен возможности свободно действовать, а лишь искусственно приспособлен теоретиком к выполнению заранее предусмотренной и извне навязанной задачи. Этот разрыв индивидуального и общесоциального приводит к тому, что индивидуальная деятельность людей рассматривается вне ее социальной опосредованности и детерминированности, а лишь в пределах “группового сознания”, выражающего заданность коллективистской устремленности членов группы.

Рассматривая отношения между членами первичных групп, Т.Наканэ приходит к констатации господства “вертикальных связей” в межличностных отношениях; благодаря этим “связям” становится возможным объединение в единое целое “гетерогенных элементов”, из которых слагается группа, т.е. индивидлв. “Если постулировать, – пишет Т.Наканэ, – некую социальную группу, включающую членов с разными типами принадлежности, то способ соединения вместе составляющих ее членов будет основываться на вертикальных отношениях. Иными словами, вертикальная система соединяет качественно разнородные А и В. Горизонтальная связь, напротив, возникла бы между качественно однородными X и V” [164, 23-24]. Принцип “вертикальных связей”, по мнению Т.Наканэ, пронизывает все японское общество, структурируя его “вертикальную” организацию: “Главным структурным принципом японского общества являются отношения между двумя индивидами, один из которых имеет более высокий, а другой более низкий статус” [164, 44]. Наканэ подчеркивает, что в противоположность западному обществу, а также китайскому и индийскому с доминирующей в них профессиональной принадлежностью, т.е. с определяющим принципом “горизонтальных связей”, японское общество базируется на первичных группах с господствующими в них “вертикальными отношениями”.

“Вертикальная организация” японского общества позволяет Т.Наканэ по своему интерпретировать два важных вида отношений, в принципе свойственных любому современному обществу, но примечательно, что самое это объяснение по своему содержанию таково, что японское общество в конечном итоге предстает в совершенно своеобразном облике.

Одну из особенностей отношений в обществе с “вертикальной структурой”, т.е. в японском обществе, Т.Наканэ усматривает в наличии конкуренции, которая в ее представлении ничего общего не имеет с какими-либо социально-экономическими условиями, а всецело проистекает из особенностей отношений между институциональными группами, из замкнутости и обособленности институций как “вертикально расколотых групп”. Истоком конкурентных отношений в “вертикальном” обществе, по Т.Наканэ, является поведенческо-психологический фактор, связанный с обостренным осознанием различий между “нашими людьми” и “чужими”, принадлежащим и к различным институциям [164, 20]. Конкуренция в представлении Т.Наканэ охватывает всю социальную систему, так что “общество в целом представляет собой своего рода скопление многих независимых конкурирующих друг с другом групп” [164, 102].

Какова же цель, которую преследуют эти конкурирующие группы? “Если эту конкуренцию выразить очень прагматично, – отмечает Т.Наканэ, – то цена в этом состязании представлена рангом” [164, 88]. Борьбу за более высокий ранг Наканэ объясняет существовавшей в японской деревне традиционной системой ранжирования хозяйств, в которой немаловажную роль играла длительность существования хозяйства, хотя и его зажиточность являлась дополнительным фактором в определении ранга. Эту ценностную ориентацию преследуют в конкуренции и современные организации: “Всегда присутствующее сознание ранга поощряет развитие конкуренции среди равных. Фактически кажется, что этот социальный импульс ощущается даже более глубоко и более высоко ценится, чем желание продемонстрировать большие прибыли; скорее всего именно ранг содействует расширению производства и более высокой скорости инвестиций или строительству привлекательных зданий современных офисов и заводов. В этом смысле японские ценности ориентированы скорее на социологические, чем на экономические цели” [164, 92]. Подобные утверждения являются откровенным искажением действительной цели конкуренции, а традиционные одеяния не способны завуалировать подлинный смысл этой конкуренции, ибо конкурирующие группы преследуют в первую очередь чисто экономические выгоды. Надуманность такого истолкования конкуренции становится очевидной, если поставить вопрос о том, каков же критерий определения ранга той или иной институции, особенно в свете появления в послевоенный период новых мощных финансово-промышленных объединений, для которых “длительность существования” не имеет сколь-нибудь важного значения. Т.Наканэ, в сущности, не касается этого вопроса. Но совершенно бесспорно, что “ранг” компании или банка, их влиятельность определяются суммами продаж или активов, т.е. их экономической мощью, а не теми “мифическими” ценностями, которые предлагаются Наканэ.

Другая важная особенность отношений в японском обществе с “вертикальной структурой” заключается в интерпретации Т.Наканэ в фактическом отсутствии классов и классовых противоречий. Она пишет: “Общая картина общества, складывающаяся в результате межличностных или межгрупповых отношений, основывается не на горизонтальной стратификации по классам и кастам, а на вертикальной стратификации по институциям или группам институций. Образование социальных групп по вертикальной организации подчеркивает унитарный аспект и вызывает многочисленные вертикальные расколы в обществе. Даже если в Японии можно было бы обнаружить социальные классы, подобные европейским, и даже что-то отдаленно напоминающее те классы, о которых говорится в руководствах по западной социологии, можно было бы найти в Японии, то в реальном обществе эта стратификация едва ли функциональна и в действительности не отражает социальной структуры. В японском обществе реально не то, что рабочие борются против капиталистов или управляющих, а то, что компания А борется с компанией В... Антагонизм и конфликты между управлением и трудом в Японии являются, бесспорно, “домашней” проблемой, и хотя их основное развитие такое же, что и во всем остальном мире, но причина, в силу которой они не могут превратиться в Японии в проблему, самым непосредственным образом активно воздействующей на общество в целом, может быть раскрыта в групповой структуре и природе всего японского общества” [I64, 87]. Несмотря на оговорки и частичные полупризнания, Т.Наканэ рисует далекую от реальности картину социальных отношений в Японии, при которых наниматель и работник образуют подобие гармонического сотрудничества. Эта гармония является результатом “вертикальной структуры” японского общества, отражающей его специфику и исключающей возможность каких-либо серьезных конфликтов.

Т.Наканэ настойчиво проводит мысль о том, что “вертикальная” организация как раз и исключает возможность какого-либо объединения индивидов по принципу их профессиональной принадлежности, что на самом деле совершенно не соответствует реальной действительности. “Сплачивающее чувство группового единства, – утверждает Т.Наканэ, – существенно как основа полного эмоционального участия индивида в группе; оно помогает создать замкнутый мир, и в конце концов выражается в прочной независимости или изоляции группы. Это неизбежно способствует созданию особых обычаев и традиций в компаниях, которые в свою очередь акцентируются в лозунгах, поддерживающих чувство единства и групповую солидарность, и еще более усиливает группу. В то же время независимость групп и стабильность рамки, культивируемые чувством единства, создают пропасть между группами, идентичными по принадлежности, но отличными по рамке; при этом дистанция между людьми разной принадлежности в одной рамке сужается, и функционирование какой-либо группы на основе одинаковой принадлежности парализуется” [164, 20]. Поясняя эту мысль, Т.Наканэ отмечает, что в японском обществе принцип “вертикальной организации” создает трудности для налаживания совместных действий на основе “одинаковой принадлежности” по профессии. Так, например, члены профсоюза одной компании слишком лояльны по отношению к своей компании, чтобы объединять свои усилия с профсоюзами других компаний. Тем самым, по мысли Наканэ, осложняется возможность каких-либо объединенных выступлений рабочих за свои права и жизненные интересы. К тому же внутри самих институциональных групп, объединяющих лиц с различной принадлежностью, классовые различия, по мысли Наканэ, стираются, поскольку все члены группы, включая предпринимателей и рабочих, составляют одну “семью”. Если отвлечься от конкретных условий рабочего движения в Японии, которое, безусловно, испытывает воздействие “семейной” идеологии, то все эти доводы Т.Наканэ, нацеленные на опровержение существования классов в японском обществе, не выдерживают сколь-нибудь серьезной критики именно потому, что у Наканэ, в сущности, отсутствует понимание того, что представляет собой класс. Класс как таковой отнюдь не связан с какой-либо конкретной профессиональной принадлежностью, и критерии определения класса совершенно иные. Класс в отличие от других социальных общностей представляет собой не социально-политическую, профессиональную, социально-психологическую, а прежде всего определенную социально-экономическую общность людей. Он не может быть выведен из сходства умонастроений индивидов, их поведения или из каких-либо других отдельных признаков, не затрагивающих отношений собственности. Поэтому попытки Наканэ затушевать существование наемного труда в японском обществе при отвлечении от анализа социально-экономического бытия индивидов представляются абсолютно неубедительными.

В сущности, Т.Наканэ не ставит перед собой задачу проанализировать действительное положение и поведение индивидов в обществе, заведомо ограничиваясь поверхностной, феноменалистски трактуемой поведенческой сферой. В результате социологическое рассмотрение всецело редуцируется к поведенческому и индивидуально-психологическому уровню. Этот уровень в принципе определяет и ту ситуацию, в которой разворачивается межличностное общение и которая является абстрактной. Абстрактно представлены и принципы деятельности индивидов, сводящиеся все к тому же “групповому сознанию” как единственному нормативу, который предпочтим в сфере институции. Сама же институция не включена в более широкий социальный контекст. Этот важнейшим фактор отсутствует, а следовательно, отсутствует и возможность понять мотивы деятельности самой институции.

Более того, концепция общества “вертикальной структуры” Т.Наканэ претендует на статус общесоциологической теории. Однако теория такого уровня не может ограничиваться рассмотрением частных взаимосвязей. Проблемы, анализируемые общесоциологической теорией, носят качественно иной характер, чем те вторичные отношения, которые выдаются Т.Наканэ за определяющие.

Концепция Т.Наканэ не выходит в своем содержании за рамки психологически трактуемого индивидуального поведения, и потому ее установка носит психологически редукционистский характер. В этом сказалось неадекватное решение Т.Наканэ вопроса о соотношении индивид-общество, поскольку в принципе отрицается возможность его рассмотрения на качественно ином, чем психологический, уровне. Эмоционально-поведенческие индивидуальные черты, лишь частично отражающие поведение индивидов, неправомерно экстраполируются на область макропроцессов, принципы и механизмы которых являются совершенно другими, социальными по своей природе.

Вполне закономерно, что самое общество у Т.Наканэ предстает как совокупность структурированных по вертикали институций в виде иерархичной патерналистской конструкции с преувеличенной значимостью собственных групп. При этом подлинный смысл и содержание деятельности этих институций вообще остается вне анализа. Такое общество всего лишь механический агрегат, существующий благодаря действию автономных внесоциальных причин.