Индустриализм и “теория социальных изменений” Томинага Кэнъити

К середине 60-х годов на построения японских социологов все заметнее сказывается влияние теорий “индустриальной” цивилизации и общества. На японской почве “индустриальная теория” трансформировалась в различные доктрины более частного порядка, сохранявшие, однако, основное положение о том, что современное общество является “индустриальным”. Если обозначить основную и активно обсуждаемую японскими социологами проблематику в рамках теории “индустриального общества”, то следует отметить такие проблемы, как роль техники и управления, взаимоотношения управляющих и управляемых, “общественная ответственность” управляющих и т.д. Социологический анализ, связывающий фактор развития с индустриализмом, понимаемым как развитие техники и промышленности, позволил перевести социальную проблематику в русло технического решения вопросов управления по образцу и подобию управления промышленным предприятием. В итоге получается, что вся общественная проблематика как таковая теряет свою значимость, перемещаясь из области анализа социальных отношений в сферу управления. Вполне закономерно, что теория “индустриального общества” явилась основой для широкого пропагандирования “революции управляющих”, “народного капитализма” и т.д., органически вписавшихся и придавших новые оттенки и штрихи образу общества “всеобщего благосостояния”.

“Индустриальная” проблематика отнюдь не являлась открытием и достижением японских социологов. Она составляла неотъемлемый компонент различных теоретических схем и построений западных, в частности американских, идеологов, начавших разработку проблемы “индустриального общества” еще в 40-ые годы. Поэтому японские социологи заимствовали и воспроизводили в целом уже отработанные принципы, установки, систему аргументации, логическое развитие доводов и изложения.

С учетом этих обстоятельств наиболее интересной представляется “теория социальных изменений” К.Томинага, также исходившего из принципа “индустриализма” и попытавшегося на его основе дать новую трактовку социальным изменениям. Его работа под аналогичным названием, впервые опубликованная в 1965 г., неоднократно переиздавалась и в 70-ые годы. Такая длительная жизнь этой книги объясняется не только важностью самой проблемы социальных изменений, но и целым рядом других причин. Прежде всего следует отметить, что К.Томинага попытался в довольно полемическом тоне сформулировать в своей работе альтернативу историческому материализму, претендуя на обширность и глубину анализа и принципиальное провозглашение социальных изменений как атрибута истории общества. Во-вторых, необходимо подчеркнуть претензию Томинага на интегративность своего аналитического подхода в том смысле, что его общая социологическая теория должна выявить не частные, а конституирующие структуры социальной жизни. В-третьих, акцент на социальные изменения придает определенную специфичность подхода К.Томинага к проблеме “индустриального общества”. В-четвертых, интересно и то, что Томинага критичен в отношении различных социологических концепций прошлого и настоящего, посвященных проблеме развития общества. Перечисленные моменты делают теорию Томинага примечательным явлением японской социологической мысли.

Позднее не было предпринято сколь-нибудь серьезных попыток такого широкого освещения проблемы “социальных изменений”. Правда, в 70-е годы данную проблему попытались решить Кумон Сюмпэй, Мураками Ясусукэ и Сато Сэйдзабуро, которые в русле “теорий японца и японской культуры” выдвинули положение о “двух циклах социального изменения” в истории Японии, связав их с процессом развития и усложнения “иэ” и представив в виде перехода от “общества удзи” к “обществу иэ” [104]. Однако это скорее интересный эпизод, а не серьезная теоретическая попытка.

Итак, необходимость и актуальность разработки проблемы социальных изменений диктуется, по мнению К.Томинага, тем, что “современность есть эпоха непрерывных социальных изменений” [132, V]. Поэтому обобщение и теоретизация этого опыта представляется ему насущной задачей.

Однако решение этой проблемы наталкивается прежде всего на то, что, собственно говоря, означает и как трактовать изменение общества; может ли существовать, и если может, то на каких принципах должна строится теория социальных изменений.

Все эти вопросы, в сущности, неразрывно связаны с осмыслением проблемы социальных изменений социологией в ходе развития последней. Само понятие “социального изменения” было введено У.Огберном в его книге “Социальные изменения”, опубликованной в США в 1923 г. С этого времени данное понятие получило широкое распространение в социологических исследованиях, став одной из главных их категорий в противопоставлении таким понятиям, как “развитие”, “эволюция”, “прогресс” и, естественно, “революция”. Концепции социальных изменений или социальных отклонений начинают играть важную роль среди теоретиков, обратившихся к проблеме общественного развития, к середине 50-х годов. “В социологии мало проблем, являющихся более заманчивыми, увлекательными или неуловимыми, чем проблема социального изменения” [8, 296]. Аналогичного мнения придерживается и Р.Будон: “С тех пор как существуют социальные науки... они рассматривают социальные изменения как одну из своих основных тем... Сегодня... ни один фундаментальный труд, ни один учебник в области социальных наук не мыслим без главы, посвященной социальным изменениям. Понятие социального изменения стало обозначать если не раздел социальных наук, то, как минимум, особое направление теоретической и практической деятельности фундаментального характера. Эта деятельность, признанная в научном мире не только законной, но и существенно необходимой, даже принесла свои плоды: появилось множество разработок, которые можно обозначить общим понятием “теории социального изменения” [11, 8-9]. Тем не менее, эта концепция не нашла сколь-нибудь четкого и детального обоснования и изложения в работах современных социологов; она, как правило, страдает расплывчатостью и фрагментарностью. Более того, социологам оказалось не под силу создать единую доктрину социальных изменений. Характеризуя положение в этой области социологического знания, А.Босков в главе, специально посвященной обзору состояния исследований социальных изменений, пишет следующее: “Учебники по социологии, превосходные показатели того, что думают или чему учит большинство социологов, часто относят вопрос социального изменения в заключительную главу, а иногда к небольшому разделу, идущему вслед за многочисленными главами о культуре, социализации, социальных группах и общности: к несчастью, обычный подход в учебнике является поверхностным и мало что говорящим и часто имеет форму обширного, но несколько запоздалого примечания к книге” [8, 296]. Неудовлетворенность исследованиями проблемы социального изменения характерна и для Р.Будона. Отмечая, что за период 1950–1980 гг. общественные науки – социология, экономика, политология – произвели на свет значительное количество “теорий социального изменения”, он констатирует: “Эти теории ввели в оборот представления, не просто упрощающие (что в принципе было бы допустимо), но примитивизирующие понятие социальных систем. И большинство общих закономерностей, рассматривавшихся этими теориями как универсальные и вневременные, оказались ограниченно значимыми” [11, 5].

С этими мнениями социологов перекликается и точка зрения К.Томинага на состояние исследований в области социальных изменений. Японский социолог отмечает разнобой во мнениях теоретиков, неопределенность самого понятия “социального изменения”, многообразие смыслов и проблем, не поддающихся теоретическому упорядочению. В работах различных социальных мыслителей, опубликованных на протяжении столетия, не накоплено, по его мнению, надежных и достоверных критериев и положений, которые могли бы быть признаны точными и универсальными. “Стремление очертить область фундаментальной теории, которую можно было бы назвать “теорией социальных изменений”, свидетельствует по всей вероятности о скудности возможных перспектив и тщетности притязаний на вечность” [132, 4]. Действительно, те или иные доктрины, выдвигаемые социологами и претендующие на статус теории социальных изменений, отмечены печатью разнохарактерности и эмпирического “плюрализма”, отсутствием разработанной и обоснованной методологии даже в вычленении объекта самого анализа. Областью исследований социальных изменений служат демографические и экологические изменения, урбанизация, социальная мобильность, стратификация, динамика элит, институции и общности, культура и т.д.

Констатируя трудности, связанные с исследованием проблемы, стоящей перед ним, К.Томинага вместе с тем отмечает определенную плодотворность попыток ее осмысления, предпринятых в прошлом Г.Спенсером, Э.Дюркгеймом, М.Вебером, а также К.Марксом, что свидетельствует, по мнению Томинага, о потенциальной возможности установить регулярность или направленность этих изменений, позволяющих обрисовать перспективы исторического развития общества, т.е. о возможности, как это вытекает из трудов перечисленных авторов, создать науку об обществе.

В настоящее время при обсуждении проблемы о возможности социальной науки, признает К.Томинага, приходится сталкиваться среди современных социологов со своего рода амбивалентностью их мнений, выражающихся в одновременном существовании двух взаимно противоположных отношений к постановке такой широкой проблемы, как проблема социальных изменений. Одно из этих мнений заключается в позитивном признании важности и необходимости самой этой теории. В этой связи Томинага ссылается на мнение Д.Ватануки: “В настоящее время среди японских социологов активно проповедуется необходимость в “теории социальных изменений” или в исследовании “социальных изменений”. На эту теорию возлагаются большие надежды” [34, 163]. Другая, противоположная точка зрения, иллюстрирующая скептический и отрицательный подход к возможностям создания такой теории, сводится к следующему: “Попытка рассматривать процесс организационного или структурного изменения общества в целом, исходя из схемы стадиального развития, исчезла почти без следа в настоящее время. От замыслов такого рода приходится отказываться из-за грандиозной сложности этой проблемы, или же эти замыслы не смогли привлечь, как прежде, серьезного внимания, хотя их и пытались осуществить некоторые теоретики. По мнению Парсонса, теория социальных изменений в этом смысле невозможна на современной стадии” [115, 328]. Тем не менее, все эти сомнения и трудности отнюдь не снижают, по констатации Томинага, интереса к самой проблеме как таковой; различные дискуссии на эту тему – неоспоримое тому доказательство. И даже сам Парсонс, как отмечает К.Томинага, обратился к данной проблеме, нe дав, однако, ее удовлетворительного истолкования.

В чем же, по мнению японского теоретика, причина противоречивого отношения к проблеме социальных изменений? Если позитивная оценка есть нечто само собой разумеющееся, понятна в принципе, но не открывает пути для выяснения скрытых трудностей, то, согласно К.Томинага, отрицательная позиция социологов позволяет установить неявные для исследователя истоки самой этой противоречивости. “С одной стороны, отрицательная позиция в отношении возможности цельной теории коренится в сомнении в том смысле, что постановка проблемы, обнаруживаемая в форме социальной науки XIX столетия, переносится в сегодняшний день” [132, 5]. В изложении Томинага эта социальная наука прошлого базировалась на определенном подходе при аналитическом рассмотрении исторического процесса, обращая внимание на тот факт, что “формы социальной жизни людей с прошлого по настоящее претерпевают ряд следующих друг за другом изменений. Поэтому теоретическое осмысление проблемы социальных изменений возникает вместе с желанием определить место временного момента в виде настоящего в истории этих изменений и на этой основе развернуть представление о будущем” [132, 6]. Следствием такого подхода, указывает Томинага, является идея специфичности того или иного периода в истории как результат фиксации тех или иных характеристик, и историю начинают рассматривать в виде определенных выделенных стадий развития. “Таким образом, то, что обычно понимают под теорией социальных изменений, сохраняет в большей или меньшей степени связь с идеей стадиального развития” [132, 6].

Теории стадиального развития как понимание истории могут быть сведены в интерпретации Томинага к двум основным тезисам. “Во-первых, эти теории должны признавать развитие в истории, другими словами, переход от более низкой к более высокой стадии. Во-вторых, они должны признавать стадии в процессе развития, иначе говоря, прерывистый скачок к качественно новой стадии” [132, 6-7]. Под этим углом зрения Томинага подходит ко всем социальным теориям прошлого и настоящего, демонстрируя для убедительности неадекватность их претензий, в силу чего они, как ему кажется, и потеряли свое значение и влиятельность. Причем на основе этой формализованной структурной сущности стадиальных теорий Томинага причисляет к ним и исторический материализм.

Прежде всего К.Томинага выделяет группу теорий стадий экономического развития, предложенных представителями немецкой исторической школы (Листом, Гильдебрантом, Бюхером, Шмоллером) и анализировавших экономическую жизнь людей через призму изменений в производстве, обращении и потреблении. Действительно, понятие стадии широко использовалось этой школой во второй половине XIX в. Так, Гильдебрант анализировал натуральное, денежное и кредитное хозяйства как последовательные фазы экономического развития. Представитель этой же школы Бюхер предложил известную в свое время схему, в соответствии с которой экономическое развитие начинается с домашней замкнутой экономики, проходит фазу городской экономики и завершается национальной экономикой. К настоящему времени, констатирует Томинага, эти теории утратили какое-либо значение. Родственной этим теориям по своему характеру может рассматриваться, по мнению Томинага, теория “стадий экономического роста” Ю.Ростоу, которая отнюдь не может претендовать на теорию “развития общества”, поскольку является плюралистической и оставляет право на выбор между капитализмом и социализмом.

Ко второй группе теорий К.Томинага относит теории стадий социологического развития, представленные именами Спенсера, Тенниса, Дюркгейма, Вебера и т.д. Эти теории, по заключению японского социолога, также в целом не пользуются влиятельностью в настоящее время.

И наконец, К.Томинага отдельно от других теорий ставит исторический материализм с его категориями формации, базиса и надстройки. При этом существенно важное значение для формулирования своей теории социальных изменений Томинага придает критике материалистического понимания общественного развития. Именно в существовании исторического материализма японский теоретик склонен усматривать источник отмеченной выше амбивалентности позиции социологов, поскольку “некоторые его последователи (т.е. исторического материализма – прим. А.М.), по мнению которых современная социология является беспомощной при объяснении проблемы социальных изменений, зачастую ссылаются на исторический материализм в противовес такой социологии” [132, 15]. К тому же критика исторического материализма у К.Томинага является средством обоснования альтернативного объяснения характера социальных изменений и создания теоретически благоприятных условий для разработки собственной “фундаментальной теории, способной объяснить “развитие общества” [132, 15].

В своей общей оценке исторического материализма К.Томинага характеризует его как фундаментальную социологическую теорию, ссылаясь при этом для подтверждения правомерности своего утверждения на работы советских авторов Вербина А.И., Келле В.Ж., Кучинского Ю.Г. [14, 39]. Поэтому исторический материализм, по его мнению, может рассматриваться как теория, дающая свою трактовку социальным изменениям. “Исторический материализм является поистине одной из теорий социального изменения” [132, 21], характер рассмотрения которых и не приемлет К.Томинага.

Первым шагом к критике исторического марксизма является его причисление к “форме мышления XIX в.”. Согласно К.Томинага, “марксизм является наиболее превосходной теорией в объяснении истории Европы XVIII и XIX столетий” [132, 73]. Правда, японский теоретик не отрицает открыто определенной роли и значения марксистской теории в настоящем, отмечая, что исторический материализм является “единственно живой теорией, оставшейся от социальных наук XIX века” [132, 15]. Однако это утверждение является данью времени и призвано скорее подчеркнуть идеологическую, а не теоретическую значимость исторического материализма для современности, и вместе с тем представить самого себя в качестве объективно мыслящего социолога. Более принципиальное значение имеет включение марксистской научной теории в социальную науку прошлого, что служит закамуфлированным средством для обоснования устарелости марксизма, углубления разрыва, который якобы отделяет марксизм, эту теорию давно прошедшего времени, от ситуации, сложившейся в современном мире, от потенциальных положений и выводов, связанных с изменившейся, новой обстановкой.

Упрощению и искажению подвергаются у Томинага как исходные предпосылки, так и сам процесс сложной и длительной истории формирования научного взгляда на общество. По утверждению Томинага, система Маркса базируется на понимании общества под углом зрения доминирующего значения экономических отношений. Такое предпочтение экономики было характерно, по его мнению, не только для Маркса, а представляло собой направление общественной мысли в Западной Европе нового времени, определяющую позицию социальных теоретиков периода промышленной революции в Англии, например Адама Смита. Эту связь Томинага выводит из того, что в тогдашнем обществе любые социальные отношения сводились к денежным. Трудно сказать, чем руководствовался японский социолог, выдвигая плоскую и далекую от действительной истории интерпретацию формирования Марксовой теории, но сам по себе этот пассаж свидетельствует о стремлении поставить знак равенства между взглядами Маркса и представителями классической политэкономии и тем самым обвинить первого в экономизме. Этот неоправданный тезис в силу своего широкого распространения в работах ряда философов и социологов уже давно превратился в своеобразное клише.

Известно, что классическая политэкономия рассматривала производство как основное условие человеческой жизни; именно в нем она видела источник процветания и богатства народов. То новое, чему обязано политэкономическое исследование общества К.Марксу, заключается в рассмотрении им производства не столько с точки зрения экономического, а сколько с позиций философско-социологического анализа, имеющего первостепенное значение для понимания функционирования и развития общества как целого. Маркс показал, что производство, являясь сферой изготовления материальных благ, источником “богатства народов”, в то же время представляет собой процесс производства и воспроизводства самого человека и общества в целом. Именно не экономический, а философско-социологический подход к производству позволяет вычленить и зафиксировать те признаки, которые характеризуют производство не со стороны специфически экономических особенностей, а со стороны определяющего фактора ко всем остальным сферам общественного бытия.

Более того, в критике марксизма Томинага видит средство снять заданное, по его мнению, Марксом противопоставление капитализма и социализма. Проблема “капитализм-социализм”, к которой сводится, как утверждает Томинага, сущность социального изменения в трактовке исторического материализма и которая до сих пор привычно и инертно повторяется некоторыми теоретиками, также унаследована от XIX в. “Со времени распространения системы Маркса в качестве фундаментальной теории социальной науки стало обыкновением воспринимать как само собой разумеющееся тот способ мышления, согласно которому капитализм или социализм рассматриваются как основной принцип устройства общества как такового” [132, 23]. Опровержение этого устоявшегося подхода Томинага строит на выдвинутом Шумпетером тезисе о “культурной неопределенности социализма”. Суть этого тезиса в трактовке Томинага сводится к тому, что “способ производства”, который рассматривается в марксизме как основа всей социальной системы, не позволяет с достаточной определенностью вывести, например, политическое устройство того или иного общества, специфику культуры, психологические характеристики членов этого общества и т.д. Так, в различных странах мира, например в Англии, Франции, Японии и т.д., в существующих обществах, которые могут быть отнесены, согласно марксизму, к капитализму, отмечается эмпирическое разнообразие по всем этим параметрам. “Поскольку остается возможность политической, культурной и психологической неопределенности как в отношении капитализма, так и в отношении социализма, то нельзя априори определенно утверждать, в какой степени следует оценивать капитализм и социализм в качестве окончательного “социального изменения” [l32, 26].

При первом приближении можно отметить бросающуюся в глаза подмену, которую совершает К.Томинага в своей критике марксизма, а именно: он акцентирует особенное, маскируя тем самым то общее, что характерно, например, для упомянутых им стран. Претензии Томинага к историческому материализму вытекают не только из идеологической пристрастности самого теоретика, но прежде всего из непонимания характера самой теории, которая является общей теорией исторического процесса.

Общая теория истории, каковой является материалистическая концепция, рассматривает историческое развитие общества в виде смены общественных формаций, что позволяет рассмотреть и типологически формализовать закономерности, управляющие историческим процессом и провести его периодизацию. Естественно, что теория такого уровня не объясняет многих явлений, поскольку вынуждена отвлекаться от анализа эмпирического многообразия реальной жизни. Но именно такой подход позволяет ей вскрыть сущность исторического развития человеческого общества и ответить на вопрос, как люди делают историю, какова логика перехода от одного состояния общества к другому и т.д. Материалом данной теории является история всего человечества, а не история отдельных стран, регионов или контитентов.

Поэтому тезис о “культурной неопределенности социализма” совершенно неправомерен, поскольку формационное деление с точки зрения марксизма не имеет вообще никакого отношения к политическим, культурным и прочим аспектам, а основывается на характере форм собственности или производственных отношениях в экономической общественной формации. В этой связи нельзя сказать, что К.Томинага неизвестно о том важном значении, которое имеют эти отношения в теоретической системе марксизма.

Так, Томинага признает, что “материальные условия” жизни людей, о которых говорит Маркс, наполняются богатым смысловым содержанием благодаря включению такого социального фактора как производственные отношения [132, 97]. Раскрывая содержание данного понятия, К.Томинага отмечает, что Маркс имел в виду отношения собственности.

Однако существенны здесь не эти реверансы в сторону Маркса, а то, что Томинага пытается опровергнуть важную роль отношений собственности в современном обществе, истолковывая их в духе отношений господства и подчинения, которые “могут возникать помимо отношений собственности”, например в различных государственных институциях [132, 98]. Более принципиальный момент его критики по вопросу о собственности заключается в том, что в современных акционерных обществах произошло, по признанию К.Томинага, отделение собственности от контроля. Вследствие этого, по его мнению, точка зрения Маркса может признаваться истинной лишь для ранней стадии развития капитализма, когда “промышленная власть была генетически связана с промышленной собственностью” [132, 99], существовало их “структурное единство”. В настоящее время, как осторожно формулирует свою позицию Томинага, это единство “постепенно отходит на задний план и вступает на путь своего разрушения” [132, 99]. Реальный смысл данного положения Томинага состоит в том, что разделение собственности и управления, связанное с возникновением слоя менеджеров, выдается им за доказательство утраты собственностью своей определяющей роли в общественных отношениях.

Подобная точка зрения стала уже канонической. Изменения в сфере собственности на современном этапе дают повод некоторым теоретикам для пристрастных интерпретаций. Действительно, появление акционерных обществ свидетельствует о трансформации способа организации и использования собственности, прежде выступавшей в индивидуальной или семейной форме. На место индивидуального собственника пришел “корпоративный капиталист”. Основываясь на этих процессах, некоторые теоретики стали утверждать, что собственность растворилась или приобрела характер фикции. Однако возросшая анонимность собственности не меняет того, что общественные отношения продолжают базироваться на частной собственности. Сам же процесс отделения собственности от контроля является закономерным развитием системы частнособственнических отношений.

И наконец, рассматривая критику Т.Томинага исторического материализма, следует отметить неправомерность и необоснованность причислять его к теориям стадиального развития, как это делает К.Томинага, руководствуясь формализованным и поверхностным обобщением внешней стороны подобных теорий и игнорируя принципиальные и содержательные расхождения. Формальным поводом для отнесения исторического материализма к стадиальным концепциям послужило для Томинага наличие в этих теориях категории стадий развития. Включенный в общий контекст стадиальных концепций, исторический материализм как бы несет печать всех их недостатков: их преходящность и неспособность быть теорией развития общества. С естественной закономерностью поэтому встает вопрос о необходимости нового обращения к проблеме, ее переосмысления с каких-то иных позиций.

Причисление Томинага исторического материализма к одному из видов стадиальных концепций имеет и собственный общетеоретический аспект. В первую очередь следует отметить, что концепции стадиального развития не выявляют и не способны раскрыть скрытого механизма и принципов общественного развития, его источника и определяющих составляющих. Поэтому стадиальные концепции, в сущности, ничего не объясняют; в лучшем случае они описывают и фиксируют те или иные процессы и явления, но не поднимаются до их теоретического анализа.

Кроме того, мнимая стадиальность учения Маркса делает необходимым обращение к той интерпретации марксизма, которое было характерно для советского периода. Суть этой интерпретации заключалась в упрощении методологических принципов марксизма, начало которому было положено В.И.Лениным, и в введении понятия “общественно-экономической формации” в качестве стадий общественной эволюции. Отмечая эту тенденцию, В.Л.Иноземцев пишет: “Понятие “общественно-экономическая формация” нанесло непоправимый ущерб марксистской социологической теории. Его использование вычеркнуло из марксизма более чем на восемьдесят лет одну из основных идей К.Маркса – идею о двух кругах развития общества: первом – последовательной смене трех общественных формаций и втором – смене способов производства внутри экономической общественной формации” [25, 158]. В результате Марксова теория перехода от одной формации к другой подменялась последовательной сменой стадий развития в виде “общественно-экономической формации”.

Свой экскурс в историю Томинага дополняет критикой современных ему теорий, претендующих, по его мнению, на раскрытие существа социальных изменений, протекающих в современном капиталистическом обществе. В этом плане он рассматривает теории “современного капитализма” и теории “массового общества”, отмечая несостоятельность их попыток обосновать трансформацию капитализма, исходя из некоторых характерных для современности явлений. Его критическое отношение к этим доктринам выражено достаточно решительно: “Важные и заслуживающие анализа изменения в социальной структуре фактически возникают даже в условиях, когда капитализм по-прежнему остается капитализмом” [132, 60].

Более концептуальными в представлении Томинага выглядят социологические теории модернизации, урбанизации и индустриализации. С точки зрения Томинага, правомерность использования категорий модернизации, урбанизации и индустриализации для выражения фундаментальных изменений в обществе нуждаются в аналитическом рассмотрении.

Прежде всего Томинага обращается к смысловому анализу понятия модернизации. Широко распространенное употребление этого понятия среди японских обществоведов обусловлено, по его мнению, тем, что в послевоенное время модернизация провозглашалась высшей целью для Японии, не говоря уже о том, что она в течение почти столетия после революции Мэйдзи служила символом усилий Японии в преодолении отставания от Запада в политической, экономической и культурной областях. В новых условиях, когда Япония превратилась в современное развитое государство, проблема модернизации вновь является предметом оживленных дискуссий, продемонстрировавших различие подходов в зависимости от выбранной модели развития и абстрагирования отдельных и частных, подчас второстепенных, характеристик и черт.

В частности, среди некоторых историков, занимающихся изучением истории Западной Европы нового времени, модернизация интерпретируется как некая историческая индивидуальность, в качестве которой выступает социальный мир Западной Европы 18–19 вв. в его экономических, политических и культурных характеристиках, явившихся следствием промышленной и гражданской революций, религиозно-реформаторских движений и т.д. “Западноевропейская модернизация в этом смысле, – отмечает К.Томинага, – рассматривается в противопоставлении с предшествующей ей феодальной системой. Процессы разложения феодальной помещичьей собственности, появления промышленных капиталистов и наемных рабочих, становления индивидуального “Я” прослеживаются в качестве теории истории становления нового общества” [132, 172]. Такая трактовка модернизации, согласно Томинага, ограничена во времени и не может быть отнесена к описанию изменений социального бытия в других странах и регионах мира.

Кроме того, указывает Томинага, существует также среди историков и несколько иная, но все же схожая с первой точка зрения. Суть этой позиции заключается в придании модернизации расширительного, универсалистского значения, что приводит в конечном итоге вновь к теориям стадиального развития. Историки, придерживающиеся этой точки зрения, склонны рассматривать модернизацию Западной Европы в качестве “классического образца” модернизации вообще, идеального типа всеобщей истории. Более того, представители социальных наук придали модернизации еще более универсальный характер, что выразилось в том, что модернизация стала рассматриваться как общая закономерная ступень в постепенном переходе от “модернизации более низкой ступени” к “более высокой модернизации”, от “немодернизации” к “модернизации” вообще. По мнению Томинага, такой подход также связан со стадиями развития, опирающимися на экономическую базу. Поэтому в принципиальном отношении “модернизация в смысле теории стадий экономического развития в конечном итоге не что иное, как “капитализация” [132, 179]. Существенно важно и то, что противоположное понятие понятию модернизированного общества превращается в довольно неопределенное, вроде “домодернизированного общества”, которое не является строгим по смыслу. Согласно Томинага, придание такого универсального значения понятию модернизации связано с трудностями изучения социальных процессов, протекающих в современных странах Азии и Африки. Кроме того, весьма трудно, по мнению Томинага, установить четкие характеристики самой “модернизации”. Модернизацию описывают, в частности, через рациональность и нормативность отношений, высокоразвитую функциональную дифференциацию и специализацию в противоположность диффузным социальным отношениям и т.д. Как отмечает Томинага, “такие характеристики всего лишь некий возможный метод выражения универсализации, получаемый при необходимости из эмпирического распознавания” [132, 177]. Однако такая “эмпирическая универсализация”, и здесь К.Томинага прав, еще не является теорией. “Чтобы приблизиться хотя бы немного к теории в собственном смысле, необходимо в первую очередь объяснить эти “эмпирические универсализации” [132, 177].

Естественно, можно признать известную справедливость критических замечаний Томинага в адрес сторонников “модернизации”. Однако существует с его точки зрения более существенный недостаток подобных интерпретаций общественного развития, заключающийся в том, что проблема, в сущности, сводится все к той же теории стадиального развития, которая в принципе неприемлема для Томинага, поскольку “переход от “домодернизации” к “модернизации”, естественно, не что иное, как некая форма теории стадий развития” [132, 175]. Прототипичность такого варианта модернизации К.Томинага усматривает в работах социологов конца XIX в., в частности В.Тенниса с его фазами “общности” и “общества” и В.Дюркгейма, трактовавшего развитие общества в виде перехода от механической к органической солидарности. Кроме того, точка зрения на модернизацию, представляющая ее в качестве процесса социального изменения, не может быть принята и потому, что дихотомия самих стадий является всего лишь “продуктом индукции с позиций существующего современного общества” [132, 183].

Далее, социальные изменения, совокупно описываемые в форме процесса урбанизации, не могут быть выделены, по мнению Томинага, в какое-то особое явление, поскольку понятие урбанизации не перекрывает понятие социального изменения. Более того, урбанизация, согласно Томинага, может вполне обоснованно рассматриваться в контексте модернизации как ее частный момент.

Принципиально важное значение для построения своей теории социальных изменений Томинага придает индустриализации, анализ которой позволяет вскрыть, по его мнению, подлинные истоки социального динамизма. Обращение к “индустриализации” диктуется прежде всего тем, что она представляет собой действительно универсальный процесс: “Индустрия как таковая, а именно сам процесс механизированного производства... является универсальным в силу универсальности высокого развития науки и техники... Невозможно выдвинуть каких-либо возражений против того факта, что прогресс в технологическом процессе механизированного производства универсален” [132, 197]. Такая универсальность индустриализации позволяет констатировать, по признанию Томинага, формирование в современную эпоху “индустриального общества” или “индустриальной цивилизации”, охватываемых категорией индустриализма “для широкого выражения особенностей социальной системы и культурных форм” [132, 195]. “Индустриальное общество” в интерпретации Томинага претендует на роль некоей историко-социальной схемы развития общества, выполняя в его теоретическом построении функцию основы для концептуализации социальных изменений.

Хронологически начало “индустриализма” было положено, по мнению Томинага, промышленной резолюцией, которая отражает “исторический факт перехода промышленного производства к механизированному заводскому производству в результате изобретения механических машин” [132, 194]. Этим своим положением Томинага обращается к весьма важному периоду в истории, известному как период становления промышленного капитализма, что, в сущности, определяет дальнейшую логику изложения и рассуждений К.Томинага. “Промышленная революция, – констатирует Томинага, – началась с изобретения рабочих машин” [132, 197]. Более того, “историю промышленной революции обычно рассматривают под углом зрения изменений в технике. Принято считать, что история промышленной революции начинается с изобретения паровой машины Джемсом Уаттом” [131, 85].

В целом К.Томинага не грешит против истины, фиксируя исторический факт, вполне достаточный лишь на первый взгляд для принятия его без каких-либо серьезных возражений. Отмечено также и действительно важное конкретное изобретение, каким явилась универсальная паровая машина Д.Уатта. Можно согласиться и с тем, что технические изобретения явились важной составной частью промышленной революции. Так, например, “великий гений Уатта” был отмечен К.Марксом, рассматривавшим его изобретение как “универсальный двигатель крупной промышленности” [48, 389].

Однако при более внимательном рассмотрении положения Томинага с очевидностью вытекает, что важные события, связанные с изобретением в конце XVIII – начале XIX вв. рабочих машин, паровых двигателей и других технических приспособлений и называемые промышленной революцией, или переворотом, лишь констатируются в своей кажущейся самоочевидности и самодостаточности без глубокого анализа их причин, следствий и результатов. Промышленный переворот весьма упрощенно интерпретируется К.Томинага, который, в сущности, ограничивается лишь эмпирически фиксируемыми параметрами технических нововведений.

Действительно, основным элементом, вызвавшим промышленный переворот XVIII века, была рабочая машина. Она позволила заменить “не какое-либо особенное орудие, а самую человеческую руку” и дала возможность “производить машины с помощью машин” [48, 384]. Однако эти моменты, выступающие в виде технических изобретений, далеко не исчерпывают существа самой промышленной революции. Промышленная революция понимается классиками марксизма как явление, непосредственно связанное с предшествующей ему политической революцией, что только и создает условия для перехода к новому технологическому способу производства, а этот фактор совершенно не учитывается Томинага. К тому же промышленная революция не сводилась лишь к техническим изобретениям, отмеченным К.Томинага, а представляла собой преобразование материального способа производства и связанные с ним социальные перемены. Старая форма организации производства в виде мануфактуры была заменена новой – фабрикой с механическими машинами, и таким образом, промышленный переворот XVIII–XIX вв. явился революционным переходом от мануфактуры к машинно-фабричному производству.

Но самое важное заключается в том, что Томинага игнорирует социальную значимость происшедших изменений в орудиях труда. К.Маркс отмечал, что с точки зрения механики нет принципиальной разницы между ремесленным орудием и машиной, поскольку и то и другое может быть представлено как простая машина или сложное орудие. Но с точки зрения социально-экономической машина качественно отлична от простого орудия. Это отличие выражается в том, что человек с помощью орудия усиливает свои естественные органы, а машина отделяет их от человека. Социологическая оценка этого различия показывает, что орудие приводится в действие индивидуальным трудом, а машинное производство требует обобществления труда. Следствием этого явилось изменение социальной структуры общества, формирование класса наемных рабочих, утверждение капиталистических отношений в качестве господствующих.

Именно социальные причины и последствия промышленной революции и игнорируются К.Томинага. Односторонность его подхода влечет за собой, как следствие, и редуцированность понимания общественного развития, сводимого, в сущности, к техническим сдвигам. Факт технического перевооружения промышленности не находит себе объяснения в более широких рамках социальности, а лишь фиксируется как само собой разумеющееся. Поэтому вполне естественно для Томинага утверждать, будто “движущую силу промышленной революции видят в развитии техники. Поэтому можно по аналогии принять за движущую силу индустриализма прежде всего прогресс в промышленной технологии” [132, 198].

Таким образом, согласно Томинага, уже на стадии промышленной революции техника послужила основным источником изменений. Этот процесс рельефно проявляется и на современном этапе, материализуясь в бесчисленных усовершенствованиях промышленной технологии, влияющих на социальные и культурные явления. В связи с этим, по мнению Томинага, можно констатировать следующее: “В настоящее время, судя по всемирно-историческому опыту человечества, становится все более очевидным, что механизация производства и с необходимостью вытекающие из этого особенности – огромное накопление капитала, крупномасштабная организация производства, специализация производственной деятельности и т.д. – все более развиваются, преступив некую историческую индивидуальность в виде западноевропейского капитализма” [132, 195-196]. В этом процессе можно усматривать общую тенденцию в социальном изменении, поскольку “индустриализм свойствен всем развитым странам мира, выражая конвергенционалистскую направленность в их дальнейшем движении, и образует единую основу для их социологического анализа”, даже несмотря на то, что “эмпирический факт заключается в том, что индустриальная цивилизация как реально существующий феномен обладает в большей или меньшей степени специфической индивидуальностью в Англии, США, Германии, Франции, СССР, Японии и т.д.” [132, 196-197].

В этих рассуждениях Томинага не выходит за пределы методологических принципов эмпирической социологии, которая отождествляет конкретную данность социальности с ее сущностными аспектами. Марксов анализ “товарного фетишизма” в “Капитале” показал, что метод поверхностного описательства ведет не к открытию фундаментальных закономерностей социального процесса, а лишь к фиксации и фетишизации его временных и внешних проявлений.

На основе “индустриализма” Томинага превращает историю в процесс, лишенный своего коренного обновления, хотя он и пытается представить развитие общества, связав его с развитием техники как детерминирующего фактора, в виде объективного и естественного движения. Однако, нарушая целостный подход к истории, который немыслим без учета активности субъекта исторической деятельности, Томинага элиминирует диалектический характер исторического процесса, представляя его эволюционистски и, в сущности, аисторически. Это проявляется в том, что он никак не прослеживает социально-исторические коллизии становления капиталистического способа производства.

Итак, основой “индустриального общества”, его движущей силой К.Томинага считает развитие техники, технический прогресс или, по его терминологии, “индустриализм в узком смысле”. Технический прогресс имеет для Томинага ключевое значение, поскольку он позволяет, по его мнению, установить тенденцию в социальных изменениях. Эти положения обретают зримые черты и наполняются реальным содержанием через более детальное рассмотрение теоретиком вопроса о том, что представляет собой техника сама по себе. В целом, согласно его представлению, техника является выражением направленности и активности человека в его воздействии на естественную окружающую среду, природу с целью поддержания своей жизни. При этом обнаруживается, что человек в таком воздействии на природу вынужден следовать ее законам. “Самое содержание технического знания в конечном счете есть не более, чем комплекс знаний законов природы, а также физических, химических и биологических свойств объектов приложения человеческого труда” [132, 206]. Хотя данный факт и не умаляет, как считает Томинага, субъективной роли человека, поскольку сама природа ничего не создает и не способна создать, но все же эта зависимость и обусловленность технических решений законами природы позволяет ему утверждать, что “техника в сущности является внесоциальной” [132, 210]. Такая позиция Томинага имеет далеко идущие последствия, поскольку он в принципе утверждает, что технический прогресс является якобы явлением внешне изолированным, автономным и единственным объективным источником социального изменения. Роль техники и машин, в частности как производственной среды, абсолютизируется и предстает в виде социального феномена первого порядка, детерминирующего собой не только все другие социальные явления, но и навязывающего свои потребности в качестве первостепенных для развития общества в целом.

Действительно, технические параметры общественного прогресса в наши дни выступают на первый план, так как развитие техники, применение новых технических средств в производстве приобретает самое актуальное значение. Однако ошибочность позиции Томинага заключается, по существу, в приписывании технике функции самостоятельной побудительной социальной силы, которой она фактически не является. Социальное значение и смысл придаются технике исторически конкретным типом производственных отношений, развивающихся и совершенствующихся вслед за прогрессом производительных сил. Можно считать, что Томинага придерживается точки зрения индустриального фетишизма, наделяющего самостоятельностью продукты человеческой деятельности.

Техницистские иллюзии проистекают также и из того, что по сравнению с темпами развития производительных сил производственные отношения во всяком способе производства развиваются более медленными темпами. Взаимодействие между производительными силами и производственными отношениями не является автоматическим. В реальной действительности изменения в первых непосредственно не вызывают совершенно адекватных изменений в последних. Объясняется это тем, что производственные отношения обладают известной самостоятельностью развития и, как правило, реагируют на изменения производительных сил с известным запаздыванием. Могут существовать и устаревшие формы производственных отношений, не соответствующие достигнутой степени развития производительных сил. Однако это запаздывание отнюдь не может служить обоснованием для отрицания их роли.

Томинага соотносит технику с производительными силами. Тем самым, с одной стороны, он признает способность этих сил в целом к постоянному развитию. Однако ограничивая это развитие лишь сферой техники, он фактически отрицает роль субъекта исторического процесса за основной производительной силой – человеком; анализ субъективного фактора и его взаимосвязи с техническим прогрессом полностью выпадает из его рассмотрения и абсолютно не учитывается.

Первоначально выдвинутый ложный тезис об автономности технического развития от социальных условий Томинага пытается преодолеть с тем, чтобы проблема “техника-общество” все же могла бы быть поставлена, иначе теряется отправная точка при осмыслении проблемы индустриализма в аспекте социальных изменений. “Какими же путями вызываются изменения в социальной системе благодаря процессу прогресса техники, которая является внесоциальной сама по себе или, иначе говоря, постулатом для социальных феноменов”[132, 209]. Другими словами, он стремится включить “внесоциальную технику” в социальный процесс, в “феномен деятельности человека” по его выражению.

В решении этой проблемы, запутанной самим же теоретиком, нет ничего сколь-нибудь оригинального. Провозглашается то, что имеет безусловную очевидность с самого начала, а именно естественная включенность техники в промышленное производство, в сферу экономики, которая без нее вообще вряд ли может мыслиться в современных условиях. “Первый шаг включения техники в социальный процесс ограничивается лишь областью экономики ” [132, 211]. Это включение Томинага обосновывает влиянием технического прогресса на производство, выражающегося в росте разнообразия видов продукции, изменении комплекса элементов, включаемых в производство одной и той же продукции, снижении производственных затрат на единицу одной и той же продукции и т.д.; происходит также и количественный рост экономики.

Итог технического прогресса Томинага видит в качественном и количественном экономическом росте, с которым в целом связана непосредственная трансформация капитализма в “индустриальное общество”. Можно считать, что проблема экономического роста зафиксирована в теоретических выкладках Томинага в самом общем виде. Он не игнорирует экономическую сферу, которую он пытается представить в качестве фундамента для анализа общесоциальных проблем: “Какие же изменения в других конституирующих сферах системы вызывают изменения, порождаемые прогрессом техники в экономической области?” [132, 215]. Томинага признает за сферой экономики, основной движущей силой которой является технический прогресс, ее важную и определяющую – в своем, конечно, понимании – роль для общества в целом.

Итак, для осмысления сущности социальных изменений К.Томинага предлагает схему “техника-экономика-общество”; забегая несколько вперед, поясним, что в данном случае под “обществом” понимается совокупность форм и способов организации общественной жизни людей. Данная схема, по мысли Томинага, несет на себе печать “марксистской теории социальных изменений” и “интересна тем”, что создает соотносительную связь с теорией Маркса” [132, 187]. Эта связь усматривается им в том, что его категории “техники”, “экономики” и “общества” в известной степени созвучны марксистским понятиям производительных сил, производственных отношений и надстройки. Так, производительные силы включают технику в качестве своего важного компонента, хотя, как замечает Томинага, не совсем уравниваются с ней. Объявив производственные отношения как результат “особого вида мышления” и считая, что они “не эквивалентны экономике”, Томинага, тем не менее, пытается нащупать какую-то связь между ними, прибегая к откровенной натяжке в виде утверждения, что производственные отношения включают производственную деятельность, поскольку подразумевают отношения людей в производстве.

Попытки Томинага подкрепить свою схему авторитетом марксизма в принципе оборачиваются лишь выхолащиванием действительного содержания Марксовых категорий. Лишь в результате искажения их реального смысла удается создать иллюзорную видимость сходства с марксистскими категориями. Основой такого “единства” выступает техницистское истолкование взглядов Маркса, который, по утверждению Томинага, “ввел понятие “способ производства” в качестве промежуточного звена между техникой и обществом. Поэтому систему Маркса можно вполне именовать технико-экономической интерпретацией истории” [132, 25]. Существенность и принципиальность расхождений с взглядами Томинага заложена уже в смысловом содержании самих категорий, а также выявляется по трактовке характера и содержания социальных изменений, понимаемых марксизмом как коренной переворот в социальных, производственных отношениях, как смена форм собственности.

По мнению Томинага, его интерпретация взаимосвязи экономических и социальных изменений является новаторской в том плане, что она охватывает общество в целом, а не его отдельные аспекты. Так, Томинага отмечает, что первоначальные попытки выявить связь экономической и социальной проблематики были предприняты американскими социологами Керром, Данлопом, Харбисоном, Майерсом, рассматривающими универсальные процессы, обусловленные индустриализацией, в качестве “логики индустриализма” и выдвинувшими ряд положений о последствиях индустриализации в виде обоснования подвижной открытой структуры общества, о необходимости совершенствования системы образования, создания крупномасштабных организаций и т.д. “Однако с точки зрения “теории социальных изменений” все эти положения не выходят за рамки индивидуальных эмпирических обобщений и недостаточны для теоретического упорядочивания основных факторов” [132, 215-216]. Упоминает К.Томинага и работу Мура и Хойзелица “Индустриализация и общество”, в которой имеется глава “Индустриализация и социальные изменения”. Исходя из организации промышленности, экономики, демографических данных и т.д., авторы указанной работы анализируют изменения в семье, локальных общностях, культуре и т.п., пытаясь поставить проблему социального изменения в широком плане. Но и эта попытка, по отзыву Томинага, основывается на фиксировании отдельных частностей без “достаточного уровня теоретизирования”.

В концепции Томинага можно усматривать определенное стремление и попытку преодоления недостатков, присущих социологическим доктринам эмпирического направления и частично отмеченных выше. Прежде всего речь идет о стремлении Томинага свести социальные изменения в единую систему. Эта система, по его замыслу, должна строиться на выявлении монокаузальной тенденции в изменениях, их систематизации в одно целое. С учетом этого следует отметить, что концепции социологов зачастую представляют собой теорию “факторов”, взаимосплетение и взаимовлияние которых и приводит к тем или иным изменениям. Признание К.Томинага техники, технического сдвига как единственного источника изменений позволяет говорить о монофакторности его концепции, стремлении отыскать главную причину социальных изменений. Во-вторых, в прежних доктринах среди множества факторов явно или неявно являлся определяющим психологический фактор. Г.Беккер и А.Босков отмечают следующую характерную особенность в подходе западных социологов к проблеме социального изменения: “В основном в поисках важных факторов и плодотворных обобщений можно найти четыре фокуса сосредоточения исследований и мышления: нововведение, новатор, агенты диффузии и оцениватели” [8, 333]. Сущность этих ориентации, их значение в полной мере охарактеризованы Ю.Н.Семеновым, который писал: “Одним словом, выходит, что основой “социальных изменений” в конечном итоге оказываются личные психоидеологические особенности людей, именуемых “новаторами”, “агентами диффузии” (т.е. распространителями нововведений) и “оценивателями” (т.е. оценивающими нововведения). А это равносильно... объяснению общественного развития в духе традиционного психологического направления в... социологии, лишь прикрытого фиговыми листками из новомодных социологических, терминов” [65, 158]. Этот психологизм также снимается Томинага введением техники как причины объективно-материального порядка, что должно придать, по замыслу ее создателя, основательность концепции, предотвратить ее обоснование психологическими интенциями.

Социальное изменение, согласно Томинага, должно подразумевать не какие-то отдельные, частные случаи изменений, критическое отношение к такой интерпретации которых было выражено им на примере целого ряда теорий, а изменение в масштабах всего общества: “Социальное изменение буквально означает изменение общества” [132, 227]. Другими словами, в его намерения входит интерпретировать социальное изменение как тотальную трансформацию общества в отличие от социальных изменений, которые происходят путем количественного изменения в рамках наличной институциональной системы. Такой подход к социальному изменению требует определить в первую очередь то, что претерпевает самое это изменение, т.е. объект изменения.

И здесь мы сталкиваемся на первый взгляд с парадоксальной ситуацией, а именно с тем, что, вопреки широковещательным заявлениям и притязаниям на создание обобщающей социологической теории, Томинага при решении узловой проблемы прибегает к аналогии с природными явлениями, к сфере естественнонаучных представлений, чтобы установить конкретный параметр, подвергающийся изменению. На примере, в частности, землетрясения он констатирует, что при этом явлении происходят структурные изменения. Экстраполируя данный факт на общество, он утверждает, что “социальное изменение есть изменение структуры общества” [132, 236].

Натуралистичность обоснования структуры общества не является у Томинага чем-то случайным. Это проистекает из того, что трудноразрешимой теоретической проблемой становится логически и содержательно обоснованный переход от одномерности и однозначности сферы экономики с ее техническими сдвигами к следующему уровню – социальному. В свою очередь, истоком противоречивости такого перехода является исключение Томинага общественного субъекта, игнорирование его активной роли, деятельности в социальном процессе. Позитивистски и фетишизирующе выделяя технику в качестве самостоятельной побудительной силы и отрывая ее от конкретно-исторических условий функционирования, Томинага занимает позицию крайне абстрактного рационализма, в результате чего он может лишь дать самые общие характеристики, утрачивая при этом богатство и многообразие общественных связей и отношений, замыкающихся на деятельном общественном субъекте. Отсутствие последнего делает вообще неправомерным логически связное рассуждение о структуре общества, а оставляет лишь единственную возможность – найти эту структуру по аналогии. Можно считать, что поиски структуры отражают коренной порок “индустриализма”, редукционистски сводящего производительные силы к технике и не учитывающего при этом важную их часть – субъективный компонент.

Аналогия у К.Томинага дополняется отвлеченными рассуждениями, чтобы с помощью формальнологических выкладок выделить то, что могло бы быть принято за некую объективную исходную позицию. “То, что изменяется, является неизменным в состоянии отсутствия изменения. Другими словами, это изменяющееся есть константная величина, когда она не меняется. Данную постоянную обычно именуют структурой. Поэтому социальные изменения представляют собой изменение структуры” [132, 236]. Положение о наличии у общества какой-то структуры Томинага подкрепляет также ссылкой на социологический функционализм, с позиций которого общество может интерпретироваться как социальная система, а “константную величину в социальной системе именуют социальной структурой” [132, 237].

Итак, считая, что социальное изменение должно выражать изменение структуры общества, К.Томинага пытается затем установить, что же понимать под этой структурой, каково ее содержание, поскольку вышеприведенные рассуждения, по его собственному признанию, все же окончательно не решают вопроса о том, что такое “структура”. Иначе говоря, речь идет о понимании и содержании “константной величины”. В интерпретации Томинага она может выражаться лишь понятийно в момент статики. “Поскольку изменяющееся также не является структурой в соответствии с определением, то можно считать, что структура не существует эмпирически. Однако в целях теоретического упорядочения бесконечно изменяющаяся эмпирическая реальность может временно и мысленно фиксироваться и рассматриваться как состояние в виде структуры” [132, 237].

Фактически речь идет о попытках найти критерий повторяемости, позволивший бы представить основу изменений, но методологическая несостоятельность анализа общества у Томинага заставляет его топтаться в кругу рассудочных, иллюзорно-спекулятивных умозаключений. Теоретическая трудность предстает в виде противоречия между стабильностью, устойчивостью структуры и ее изменением. Если структура выступает как соответствие ее частей друг другу и целому, то тогда ее изменение должно выводиться из каких-то несоответствий элементов структуры друг другу. Но это было бы механическим объяснением, ничего, в сущности, не объясняющим, ибо остается неясным, как вообще могут возникать какие-то несоответствия, если определяющим является внутреннее соответствие элементов структуры. Другая теоретическая трудность заключается в том, что она рождает представление о константности отношений человека к структуре, между тем как такая константность является исторически преходящей, меняющейся.

Эти трудности, которые пытается разрешить Томинага с помощью неубедительных рассуждений, окончательно не снимают вопроса о конкретной форме выражения самой структуры как таковой. Поэтому с целью выявить содержательный аспект структуры Томинага вынужден обратиться к простой наглядности, констатируя, что общество есть сообщество индивидов. Но в таком сообществе, в отличие от толпы, которая также представляет собой скопление множества людей, необходим определенный характер действий этих индивидов, зависящий от соответствующих норм и правил. “Таким образом, основание, позволяющее в первую очередь прийти к выводу, что общество имеет определенную структуру, представлено тем, что установлены правила определенных действий, признанные и разделяемые конституитивными его членами” [131, 215]. Опираясь на это положение, Томинага понимает под структурой единство четырех моментов, а именно: наличие институализированных правил поведения, подкрепляемых “санкциями” (наказаниями и поощрениями), ролевое распределение людей на основе этих правил, распределение “средств” и распределение “вознаграждений” в виде доходов, власти, авторитета, славы и т.п. [131, 217-219]. Сама социальная структура представляет собой в интерпретации Томинага устойчивое состояние распределения ролей, “средств” и “вознаграждений” в соответствии с институализированными и сопровождающимися “санкциями” правилами. С учетом этого “социальное изменение является процессом возникновения перераспределения ролей и обладаний (“средств” и “вознаграждений”. – А.М.), зависящих от институализированных правил” [131, 225].

Поэтому можно вполне обоснованно считать, что для Томинага собственно социальное изменение, происходящее в “индустриальном обществе”, выступает в виде процессов, касающихся институализированных норм и правил, т.е. в нормативной структуре общества, поскольку сама социальная структура понимается им как совокупность функций, закрепленная этими правилами. В целом социальная организация людей предстает у Томинага в виде “функциональной релевантности структурного порядка”. Тем самым теория социальных изменений Томинага на уровне анализа социальной системы дополняется структурно-функциональным анализом как важным методологическим средством. Это сказалось в первую очередь в использовании Томинага понятий структуры и функции, в обращении к социальному функционализму для обоснования своего понимания общества как системы.

Слабость теоретического построения К.Томинага очевидна. И суть дела не сводится только к тому, что теория Томинага предполагает равновесие в функционировании социальной системы. Принципиально важно другое, а именно то, что на уровне социальной системы Томинага имеет в виду “общую природу” социальной организации, общество в чистом виде, лишенное какой-либо конкретности, связанной с его определенными формами, с исторически обусловленным его характером и содержанием. Социальная система выступает у Томинага через специализацию нормативных структур, формирующихся для регулирования и контролирования тех или иных сфер социального бытия. Другими словами, рассматривается лишь функциональный аспект социальной системы, фактически исключающий возможность проникновения в сущность общественных явлений. В этом состоит ограниченность функционалистского подхода, органически связанная с односторонним, абстрактным изучением явлений общественной жизни. Эта ограниченность является логическим следствием принятых Томинага исходных посылок, касающихся социального развития как автоматически обеспечиваемого совершенствованием технических средств, линейного и недиалектического процесса. Характеризуя ограниченность и недостаточность функционалистского анализа общества, В.П.Кузьмин отмечает: “С точки зрения “функционалистского содержания” одни и те же явления в различные исторические эпохи и в обществах различных социально-экономических типов могут быть принципиально теми же и выполнять, по-видимому, те же функции. А с точки зрения “системного содержания” они при этом могут быть диаметрально противоположными: например, государство может быть государством для защиты интересов угнетателей и подавления народа либо государством, обеспечивающим подлинное народовластие... Конечно... всякое государство осуществляет функции общего управления и международных отношений. И если принимать во внимание только эту функциональную “природу явлений”, то их общественное содержание... останется непознанным и нераскрытым, т.е. ускользает главное, самое существенное” [38, 110].

Таким образом, теория социальных изменений Томинага нацелена на “открытие” внеисторических явлений. Цель ее заключается не в изучении исторически конкретных социальных систем, а в исследовании социальной системы как таковой, что ведет к абстрактной и надысторической их интерпретации. Этим намерениям Томинага полностью отвечают принятые им методологические средства, которые создают иллюзию, будто с их помощью можно выйти за рамки истории и подняться над ней. Вместе с тем оказывается, что эти средства не способны учитывать конкретно-исторические параметры. В результате перед нами развертывается максимально общая теория в двух планах: в плане выявления максимально общих явлений и в плане исследования максимально широкой системы. Такая интерпретация вырывает явления из их конкретного социального контекста общественных отношений и представляет их типовыми характеристиками, свойственными любой социальной системе в целом.

Теория К.Томинага, как, впрочем, и другие теории социологов, обращавшихся к проблеме социальных изменений, ограничилась в конечном счете бессодержательной и поверхностной констатацией некоих эмпирически доступных фактов, упорядоченных в подобие системы. Широковещательные заявления и намерения К.Томинага в отношении создания истинной общесоциологической теории, с позиций которой была предпринята им критика “собратьев по перу”, в действительности обернулись отсутствием подлинной теоретической глубины в анализе социального бытия.

ГЛАВА II.
Японское “славянофильство”:
“теории японца и японской
культуры”