Пространственная форма героя 2 страница

Это различие в переживании себя и в переживании другого преодолевается познанием, или, точнее, познание игнорирует это различие, как оно игнорирует и единст­венность познающего субъекта. В едином мире познания я не могу поместить себя как единственное я-для-себя в противоположность всем без исключения остальным лю­дям, прошлым, настоящим и будущим, как другим для меня; напротив, я знаю, что я такой же ограниченный человек, как и все другие, и что всякий другой сущест­венно переживает себя изнутри, принципиально не вопло­щаясь для себя самого в свою внешнюю выраженность. Но это познание не может обусловить собою действитель­ного видения и переживания единственного конкретного мира единственного субъекта. Формою конкретного пере­живания действительного человека является корреляция образных категорий я и другого; и эта форма я, в кото­рой я переживаю себя единственного, в корне отлична от формы другого, в которой я переживаю всех без иск­лючения других людей. И я другого человека совершен­но иначе переживается мною, чем мое собственное я, и оно подводится под категорию другого как момент его, и это различие имеет существенное значение не только для эстетики, но и для этики. Достаточно указать на принци­пиальную неравноценность я и другого с точки зрения христианской нравственности: нельзя любить себя, но должно любить другого, нельзя быть снисходительным к себе, но должно быть снисходительным к другому, вооб­ще от всякого бремени должно освобождать другого и брать его на себя⁷; или альтруизм, который совершенно иначе оценивает счастье другого и свое собственное счастье. К этическому солипсизму нам еще придется вер­нуться в дальнейшем.

Для эстетической точки зрения существенным являет­ся следующее: я для себя являюсь субъектом какой бы то ни было активности, активности видения, слышания, осязания, мышления, чувствования и проч., я как бы исхо­жу из себя в своих переживаниях и направлен вперед себя, на мир, на объект. Объект противостоит мне как субъекту. Дело здесь идет не о гносеологической корре­ляции субъекта — объекта, а о жизненной корреляции меня — единственного субъекта и всего остального мира как объекта не только моего познания и внешних чувств, но и воления и чувствования. Другой человек для меня весь в объекте, и его я — только объект для меня. Я могу помнить себя, могу частично воспринимать себя внешним чувством, отчасти сделать себя предметом желания и чувства, то есть могу сделать себя своим объектом. Но в этом акте самообъективации я не буду совпадать с са­мим собой, я-для-себя останусь в самом акте этой само­объективации, но не в его продукте, в акте видения, чув­ствования, мышления, но не в увиденном или почувство­ванном предмете. Я не могу всего себя вложить в объ­ект, я превышаю всякий объект, как активный субъект его. Нас здесь интересует не познавательная сторона это­го положения, легшего в основу идеализма, но конкрет­ное переживание своей субъективности и абсолютной не­исчерпанности в объекте — момент, глубоко понятый и усвоенный эстетикой романтизма (учение об иронии Шлегеля⁸),— в противоположность чистой объектности дру­гого человека. Познание вносит сюда корректив, соглас­но которому и я для себя — единственный человек — не являюсь абсолютным я или гносеологическим субъек­том; все то, что делает меня самим собою, определенным человеком в отличие от всех других людей: определенное место и время, определенная судьба и проч.,— является тоже объектом, а не субъектом познания (Риккерт⁹), но все же интуитивно убедительным делает идеализм пере­живание себя самого, а не переживание другого челове­ка, это последнее скорее делает убедительным реализм и материализм. Интуитивно убедителен, во всяком случае понятен, может быть солипсизм, помещающий весь мир в мое сознание, но совершенно интуитивно непонятным было бы помещать весь мир и меня самого в сознание другого человека, который столь очевидно является лишь ничтожной частью большого мира. Я не могу убедительно пережить всего себя заключенным во внешне ограничен­ный, сплошь видимый и осязаемый предмет, совершенно во всех отношениях совпадая с ним, но иначе я не могу себе представить другого человека: все то внутреннее, что я знаю в нем и отчасти сопереживаю, я вкладываю в его внешний образ, как в сосуд, вмещающий его я, его волю, его познание; другой собран и вмещен для меня весь в свой внешний образ. Между тем как свое созна­ние я переживаю как бы объемлющим мир, охватываю­щим его, а не вмещенным в него [нрзб.]. Внешний образ может быть пережит как завершающий и исчерпываю­щий другого, но не переживается мною как исчерпываю­щий и завершающий меня.

Во избежание недоразумения подчеркиваем еще раз, что мы не касаемся здесь познавательных моментов: от­ношения души и тела, сознания и материи, идеализма и реализма и иных проблем, связанных с этими момента­ми; нам важно здесь лишь конкретное переживание, чи­сто эстетическая убедительность его. Мы могли бы ска­зать, что с точки зрения самопереживания интуитивно убедителен идеализм, а с точки зрения переживания мною другого человека интуитивно убедителен материализм, совершенно не касаясь философско-познавательной оправданности этих направлений. Линия как граница тела адекватна ценностно для определения и завершения другого, притом всего, во всех его моментах, и совершен­но не адекватна для определения и завершения меня для меня самого, ибо я существенно переживаю себя, охва­тывая всякие границы, всякое тело, расширяя себя за всякие пределы, мое самосознание разрушает пластиче­скую убедительность моего образа.

Отсюда следует, что только другой человек пережи­вается мною как соприродный внешнему миру, эстетиче­ски убедительно может быть вплетен в него и согласо­ван с ним. Человек как природа интуитивно убедительно переживается только в другом, но не во мне. Я для себя не соприроден внешнему миру весь, во мне всегда есть нечто существенное, что я могу противоставить ему, именно — моя внутренняя активность, моя субъектив­ность, которая противостоит внешнему миру как объекту, не вмещаясь в него; эта внутренняя активность моя внеприродна и внемирна, у меня всегда есть "выход по линии внутреннего переживания себя в акте [нрзб.] мира, есть как бы лазейка, по которой я спасаю себя от сплошной природной данности. Другой [нрзб.] интимно связан с миром, я — с моей внутренней внемирной активностью. Когда я имею себя во всей моей серьезности, все объект­ное во мне: фрагменты моей внешней выраженности, все уже данное, наличное во мне, я как определенное содер­жание моей мысли о себе самом, моих чувствований себя — перестает для меня выражать меня, я начинаю уходить весь в самый акт этого мышления, видения и чувствования. Ни в одно внешнее обстояние я не вхожу сполна и не исчерпываюсь им, я для себя нахожусь как бы на касательной ко всякому данному обстоянию. Все пространственно данное во мне тяготеет к непростран­ственному внутреннему центру, в другом все идеальное тяготеет к его пространственной данности.

Эта особенность конкретного переживания мною дру­гого ставит остро эстетическую проблему чисто интенсив­ного оправдания данной ограниченной конечности, не вы­ходя за пределы данного же внешнего пространственно-чувственного мира; только по отношению к другому непосредственно переживается недостаточность познава­тельного постижения и чисто смыслового, индифферент­ного к конкретной единственности образа, этического оправдания, ибо они минуют момент внешней выражен­ности, столь существенный в переживании мною другого и не существенный во мне самом.

Эстетическая активность моя — не в специальной дея­тельности художника-автора, а в единственной жизни, недифференцированной и не освобожденной от неэстети­ческих моментов,— синкретически таящая в себе как бы зародыш творческого пластического образа, выражается в ряде необратимых действий, из меня исходящих и цен­ностно утверждающих другого человека в моментах его внешней завершенности: объятие, поцелуй, осенение и проч. В живом переживании этих действий особенно яв­ственна их продуктивность и их необратимость. В них я наглядно убедительно осуществляю привилегию моего положения вне другого человека, и ценностная уплотнен­ность его становится здесь осязательно реальной. Ведь только другого можно обнять, охватить со всех сторон, любовно осязать все границы его: хрупкая конечность, завершенность другого, его здесь-и-теперь-бытие внут­ренне постигаются мною и как бы оформляются объяти­ем; в этом акте внешнее бытие другого заживает по-но­вому, обретает какой-то новый смысл, рождается в новом плане бытия. Только к устам другого можно прикоснуть­ся устами, только на другого можно возложить руки, ак­тивно подняться над ним, осеняя его сплошь всего, во всех моментах его бытия, его тело и в нем душу. Всего этого не дано мне пережить по отношению к себе само­му, причем дело здесь не в одной только физической не­возможности.- а в эмоционально-волевой неправде обра­щения этих актов на себя самого. Как предмет объятия, целования, осенения внешнее, ограниченное бытие дру­гого становится ценностно упругим и тяжелым, внутрен­не весомьщ [нрзб.] материалом для пластического офор­мления и изваяния данного человека не как физически законченного и ограниченного физически же пространст­ва, а эстетически законченного и ограниченного, эстети­чески событийного живого пространства. Ясно, конечно, что мы отвлекаемся здесь от сексуальных моментов, за-мутняющих эстетическую чистоту этих необратимых дей­ствий, мы берем их как художественно-символические жизненные реакции на целое человека, когда мы, обнимая или осеняя тело, обнимаем или осеняем и душу, заклю­ченную в нем и выраженную им.

4. Третий момент, на котором мы остановим наше вни­мание,— действия, внешние поступки человека, протекаю­щие в пространственном мире. Как переживается дейст­вие и пространство его в самосознании действующего и как переживается мною действие другого человека, в ка­ком плане сознания лежит его эстетическая ценность — таковы вопросы предстоящего рассмотрения.

Мы отметили недавно, что фрагменты моей внешней выраженности приобщены ко мне лишь через соответ­ствующие им внутренние переживания. В самом деле, ко­гда реальность моя почему-либо становится сомнитель­ной, когда я не знаю, грежу ли я или нет, меня не убеж­дает только видимость моего тела: я должен или сделать какое-нибудь движение, или ущипнуть себя, то есть для проверки своей реальности перевести свою внешность на язык внутренних самоощущений. Когда мы вследствие заболевания перестаем владеть каким-либо членом, на­пример ногой, она представляется нам словно чужой, «не моей», хотя во внешне-воззрительном образе моего тела она несомненно относится к моему целому. Всякий извне данный обрывок тела должен быть мною пережит изнут­ри, и только этим путем он может быть приобщен ко мне, к моему единственному единству; если же этот перевод на язык внутренних самоощущений не удается, я готов отвергнуть данный обрывок как не мой, как не мое тело, порывается интимная связь его со мною. Особенно важ­но это чисто внутреннее переживание тела и его членов в момент свершения действия, которое всегда ведь уста­навливает связь между мною и другим внешним предме­том, расширяет сферу моего физического влияния.

Без труда путем самонаблюдения можно убедиться в том, что менее всего фиксирую я свою внешнюю выра­женность в момент совершения физического действия: строго говоря, я действую, схватываю предмет не рукою как внешне законченным образом, а соответствующим руке внутренне переживаемым мускульным чувством, и не предмет как внешне законченный образ, а соответст­вующее ему мое осязательное переживание и мускуль­ное чувство сопротивления предмета, его тяжести, плот­ности и проч. Видимое лишь дополняет изнутри пережи­ваемое и, безусловно, имеет лишь второстепенное значе­ние для осуществления действия. Вообще все данное, на­личное, уже имеющееся и осуществленное как таковое отступает на задний план действующего сознания. Со­знание направлено на цель, и пути свершения и все сред­ства достижения переживаются изнутри. Путь свершения действия — чисто внутренний путь, и непрерывность это­го пути тоже чисто внутренняя (Бергсон). Пусть я со­вершаю рукой какое-нибудь определенное движение, на­пример, достаю с полки эту книгу; я не слежу за внеш­ним движением моей руки, видимым проходимым ею пу­тем, за теми положениями, которые она принимает во время движения по отношению к различным предметам этой комнаты: все это только в виде случайных обрыв­ков, мало нужных для действия, входит в мое сознание; я управляю своею рукою изнутри. Когда я иду по улице, я внутренне направлен вперед, внутренне рассчитываю и оцениваю все свои движения; конечно, при этом мне бывает иногда нужно кое-что отчетливо видеть, иной раз даже и в себе самом, но это внешнее видение при совершении действия всегда односторонне: оно схваты­вает в предмете только то, что имеет непосредственное отношение к данному действию, и этим разрушает пол­ноту воззрительной данности предмета. Настоящее, дан­ное, определенное в зрительном образе предмета, находящегося в районе действия, разъедено и разложено при совершении действия предстоящим, будущим, еще осуществляемым по отношению к данному предмету моим действием: предмет видится мною с точки зрения буду­щего внутреннего переживания, а это самая несправед­ливая к внешней завершенности предмета точка зрения. Так, развивая далее наш пример, я, идя по улице и заме­тив идущего навстречу человека, быстро подался впра­во, чтобы избежать столкновения; в видении этого чело­века для меня на первом плане находился предвосхища­емый мною возможный толчок, который я пережил бы изнутри, — причем само это предвосхищение совершает­ся на языке внутреннего самоощущения,— а отсюда не­посредственно вытекало мое движение вправо, внутренне управляемое. Предмет, находящийся в районе напряжен­ного внешнего действия, переживается то как возмож­ное препятствие, давление, как возможная боль, то как возможная опора для руки, ноги и проч., притом все это — на языке внутреннего самоощущения: это-то и раз­лагает внешнюю завершенную данность предмета. При интенсивном внешнем действии, таким образом, осно­вой — собственно миром действия — остается внутреннее самоощущение, растворяющее в себе или подчиняющее себе все внешне выраженное, не позволяющее ничему внешнему завершиться в устойчивую воззрительную дан­ность ни во мне самом, ни вне меня.

Фиксация своей внешности при совершении действия может даже оказаться роковой, разрушающей действие силой. Так, когда нужно совершить трудный и рискован­ный прыжок, крайне опасно следить за движением своих ног: нужно собрать себя изнутри и изнутри же рас­считать свои движения. Первое правило всякого спорта: смотри прямо перед собою, не на себя. Во время трудного и опасного действия я весь сжимаюсь до чистого внутреннего единства, перестаю видеть и слы­шать что-либо внешнее, свожу себя всего и свой мир к чистому самоощущению.

Внешний образ действия и его внешнее воззрительное отношение к предметам внешнего мира никогда не даны самому действующему, а если врываются в дейст­вующее сознание, то неизбежно становятся тормозом, мертвою точкою действия.

Действие изнутри действующего сознания принципиально отрицает ценностную самостоятельность всего дан­ного, уже наличного, имеющегося, завершенного, разру­шает настоящее предмета ради его будущего, предвосхи­щенного изнутри. Мир действия — мир внутреннего пред­восхищенного будущего. Предстоящая цель действия разлагает данную наличность внешнего предметного ми­ра, план будущего осуществления разлагает тело насто­ящего состояния предмета; весь кругозор действующего сознания проникается и разлагается в своей устойчивос­ти предвосхищением будущего осуществления.

Отсюда вытекает, что художественная правда выра­женного и внешне воспринятого действия, его органиче­ская вплетенность во внешнюю ткань окружающего бы­тия, гармоническая соотнесенность его с фоном как с со­вокупностью устойчивого в настоящем предметного мира принципиально трансгредиентны сознанию самого дейст­вующего; они осуществляются только вне его находя­щимся сознанием, непричастным действию в его цели и смысле. Только действие другого человека может быть мною художественно понято и оформлено, изнутри же меня самого действие принципиально не поддается ху­дожественному оформлению и завершению. Дело здесь идет, конечно, о чисто пластически-живописном понима­нии действия.

Основные пластически-живописные характеристики внешнего действия — эпитеты, метафоры, сравнения и проч.— никогда не осуществляются в самосознании дей­ствующего и никогда не совпадают с внутренней целевой и смысловой правдой действия. Все художественные ха­рактеристики переводят действие в другой план, в другой ценностный контекст, где смысл и цель действия стано­вятся имманентными событию его свершения, становятся лишь моментом, осмысливающим внешнюю выражен­ность действия, то есть переводят действие из кругозо­ра действующего в кругозор вненаходящегося созерца­теля.

Если же пластически-живописные характеристики действия наличны в сознании самого действующего, то действие его тотчас же отрывается от нудительной серь­езности своей цели, от действительной нужности, новиз­ны и продуктивности осуществляемого, превращается в игру, вырождается в жест.

Достаточно проанализировать любое художественное описание действия, чтобы убедиться, что в пластически-живописном образе, характере этого описания художест­венная законченность и убедительность лежат в уже умершем смысловом контексте жизни, трансгредиентном сознанию действующего в момент его действия, и что мы сами, читатели, в цели и смысле действия внутренне не заинтересованы — ведь в противном случае предмет­ный мир действия был бы вовлечен в наше изнутри пере­живаемое действующее сознание и его внешняя выра­женность была бы разложена,— ничего не ждем от дей­ствия и ни на что не надеемся в действительном буду­щем. Действительное будущее заменено для нас художе­ственным будущим, а это художественное будущее все­гда художественно предопределено. Художественно офор­мленное действие переживается вне событийного роково­го времени моей единственной жизни. В этом же роковом времени жизни ни одно действие не повертывается для меня самого своею художественною стороной. Все плас­тически-живописные характеристики, особенно сравне­ния, обезвреживают действительное роковое будущее, они всецело простерты в плане самодовлеющего прошло­го и настоящего, из которых нет подхода к живому, еще рискованному будущему.

Все моменты пластически-живописного завершения действия принципиально трансгредиентны миру целей и смысла в их безысходной нужности и важности; художе­ственное действие завершается помимо цели и смысла там, где они перестают быть единственно движущими силами моей активности, а это возможно и внут­ренне оправданно только по отношению к действию другого человека, где мой кругозор восполняет и завер­шает его действующий и разложенный предстоящею нудительно-нужною целью кругозор.

5. Мы проследили своеобразие переживания в само­сознании и по отношению к другому человеку наружно­сти, внешних границ тела и внешнего физического дейст­вия. Теперь мы должны синтезировать эти три абстракт­но выделенные момента в едином ценностном целом че­ловеческого тела, то есть поставить проблему тела как ценности. Ясно, конечно, что, поскольку проблема ка­сается именно ценности, она строго отграничивается от естественнонаучной точки зрения: от биологической про­блемы организма, психофизиологической проблемы отношения психологического и телесного и от соответствую­щих натурфилософских проблем; она может лежать толь­ко в плоскости этической и эстетической и отчасти рели­гиозной.<...>

Для нашей проблемы чрезвычайно важным являет­ся то единственное место, которое занимает тело как цен­ность в единственном конкретном мире по отношению к субъекту. Мое тело — в основе своей внутреннее тело, тело другого — в основе внешнее тело.

Внутреннее тело — мое тело как момент моего само­сознания — представляет из себя совокупность внутрен­них органических ощущений, потребностей и желаний, объединенных вокруг внутреннего центра; внешний же момент, как мы видим, фрагментарен и не достигает са­мостоятельности и полноты и, имея всегда внутренний эквивалент, через его посредство принадлежит внутрен­нему единству. Непосредственно я не могу реагировать на свое внешнее тело: все непосредственные эмоциональ­но-волевые тона, связанные у меня с телом, относятся к его внутренним состояниям и возможностям — страда­ния, наслаждения, страсти, удовлетворения и проч. Мож­но любить свое тело, испытывать к нему род нежности, но это значит лишь одно: постоянное стремление и жела­ние тех чисто внутренних состояний и переживаний, ко­торые осуществляются через мое тело, и эта любовь ни­чего существенно общего не имеет с любовью к индиви­дуальной внешности другого человека; случай Нарцисса интересен именно как характеризующее и поясняющее правило исключение. Можно переживать любовь другого к себе, можно хотеть быть любимым, можно представ­лять себе и предвосхищать любовь другого, но нельзя любить себя как другого, непосредственно. Если я забо­чусь о себе и так же забочусь о любимом мною другом человеке, то отсюда нельзя делать вывод об общности эмоционально-волевого отношения к себе и другому, то есть что я себя люблю как другого: эмоционально-воле­вые тона, приводящие в обоих случаях к одним и тем же действиям заботы, коренным образом различны. Нель­зя любить ближнего как самого себя или, точнее, нельзя самого себя любить, как ближнего, можно лишь перенес­ти на него всю ту совокупность действий, какие обычно совершаются для себя самого. Право и правоподобная мораль не могут распространить своего требования на внутреннюю эмоционально-волевую реакцию и требуют лишь определенных внешних действий, которые совершаются по отношению к себе самому и должны совершаться для другого; но не может быть и речи о переносе внутрен­него ценностного отношения к себе самому на другого, дело идет о создании совершенно нового эмоционально-волевого отношения к другому как таковому, которое мы называем любовью и которое совершенно невозможно пережить по отношению к себе самому. Страдание, страх за себя, радость качественно глубоко отличны от состра­дания, страха за другого, сорадования; отсюда принципи­альное различие нравственной квалификации этих чувств. Эгоист поступает так, как если бы он любил себя, но, конечно, ничего подобного любви и нежности к себе он не переживает, дело именно в том, что он этих чувств не знает. Самосохранение — холодная и жестокая эмоционально-волевая установка, совершенно лишенная каких бы то ни было любовно-милующих и эстетических элементов.

Ценность моей внешней личности в ее целом (и пре­жде всего моего внешнего тела — что нас здесь только интересует) носит заемный характер, конструируется мною, но не переживается непосредственно.

Подобно тому как я могу непосредственно стремить­ся к самосохранению и благосостоянию, защищать всеми средствами свою жизнь, даже стремиться к власти и подчинению других, но никогда непосредственно не могу пережить в себе то, чем является правовая личность, ибо правовая личность есть не что иное, как гарантированная уверенность в признании меня другими людьми, которое переживается мною как их обязанность по отношению ко мне (ведь одно дело — фактически защищать свою жизнь против фактического же нападения — так посту­пают и животные — и совсем другое дело — переживать свое право на жизнь и безопасность и обязанность дру­гих уважать это право),— так глубоко различны и внут­реннее переживание своего тела и признание его внешней ценности другими людьми, мое право на любов­ное приятие моей внешности: оно как дар нисходит на меня от других, как благодать, не могущая быть внутрен­не обоснована и понята; и возможна лишь уверенность в этой ценности, но интуитивно-наглядное переживание внешней ценности своего тела невозможно, я могу лишь иметь на нее притязания. Многообразные, рассеянные в моей жизни акты внимания ко мне, любви, признания моей ценности другими людьми как бы изваяли для меня пластическую ценность моего внешнего тела. В самом де­ле, как только начинает человек переживать себя изнут­ри, он сейчас же встречает извне идущие к нему акты признания и любви близких людей, матери: все перво­начальные определения себя и своего тела ребенок полу­чает из уст матери и близких. Из их уст, в эмоцио­нально-волевом тоне их любви ребенок слышит и начи­нает признавать свое имя, название всех моментов, отно­сящихся к его телу и внутренним переживаниям и со­стояниям; первые и самые авторитетные слова о нем, впервые извне определяющие его личность, идущие на­встречу его собственному внутреннему темному самоощу­щению, давая ему форму и название, в которых он впер­вые осознает и находит себя как нечто, суть слова любящего человека. Любовные слова и действительные заботы идут навстречу смутному хаосу внутреннего само­ощущения, называя, направляя, удовлетворяя, связывая с внешним миром — как с заинтересованным во мне и моей нужде ответом, и этим как бы пластически оформ­ляют этот бесконечный шевелящийся хаос¹⁰ нужд и не­довольств, в котором еще растворено для ребенка все внешнее, в котором растворена и потоплена будущая диада его личности и противостоящего ей внешнего мира. Раскрытию этой диады помогают любящие действия и слова матери, в ее эмоционально-волевом тоне обособ­ляется и конструируется личность ребенка, оформляется в любви его первое движение, первая поза в мире. Впер­вые видеть себя ребенок начинает как бы глазами ма­тери и говорить о себе начинает в ее эмоциональ­но-волевых тонах, как бы ласкает себя своим первым самовысказыванием; так, он применяет к себе и членам своего тела ласкательно-уменьшительные имена в соот­ветствующем тоне: «моя головка, ручка, ножка», «мне хочется спатеньки, бай-бай» и т.п., — здесь он опреде­ляет себя и свои состояния через мать, в ее любви к нему, как предмет ее милования, ласки, поцелуев; он как бы ценностно оформлен ее объятиями. Изнутри себя са­мого, без всякого посредства любящего другого, человек никогда не мог бы заговорить о себе самом в ласка­тельно-уменьшительной форме и тонах, во всяком случае, они совершенно не выражали бы верно действи­тельного эмоционально-волевого тона моего самопережи­вания, моего внутреннего непосредственного отношения к себе самому, были бы эстетически фальшивы: изнутри себя я менее всего переживаю свою «головку» или «руч­ки», но именно «голову», действую именно «рукой». В ласкательно-уменьшительной форме я могу говорить о себе самом лишь в отношении к другому, выражая ею действительное или желанное мною отношение его ко мне.

[нрзб.] я испытываю абсолютную нужду в любви, которую только другой со своего единственного места вне меня может осуществить внутренне; эта нужда, прав­да, разбивает мою самодостаточность изнутри, но еще не оформляет меня утверждающе извне. Я по отношению к себе самому глубоко холоден, даже в самосохранении.

Эта с детства формирующая человека извне любовь матери и других людей на протяжении всей его жизни оплотняет его внутреннее тело, не дает ему, правда, интуитивно наглядного образа его внешней ценности, но делает его обладателем потенциальной ценности этого тела, могущей быть реализованной лишь другим челове­ком.

Тело другого человека — внешнее тело, и ценность его осуществляется мною воззрительно-интуитивно и дана мне непосредственно. Внешнее тело объединено и оформлено познавательными, этическими и эстетическими категориями, совокупностью внешних зрительных и ося­зательных моментов, являющихся в нем пластическими и живописными ценностями. Мои эмоционально-волевые реакции на внешнее тело другого непосредственны, и только по отношению другого непосредственно пере­живается мною красота человеческого тела, то есть оно начинает жить для меня в совершенно ином ценностном плане, недоступном внутреннему самоощущению и фраг­ментарному внешнему видению. Воплощен для меня ценностно-эстетически только другой человек. В этом от­ношении тело не есть нечто самодостаточное, оно нужда­ется в другом, его признании и формирующей деятельно­сти. Только внутреннее тело — тяжелая плоть — дано са­мому человеку, внешнее тело другого задано: он должен его активно создать.

Совершенно особым подходом к телу другого является сексуальный; он сам по себе не способен развить формирующих пластически-живописных энергий, то есть не способен создать тело как внешнюю, законченную самодовлеющую художественную определенность. Здесь внешнее тело другого разлагается, становится лишь моментом моего внутреннего тела, становится ценным лишь в связи с теми внутренне-телесными возможно­стями — вожделения, наслаждения, удовлетворения,— которые оно сулит мне, и эти внутренние возможности потопляют его внешнюю упругую завершенность. При сексуальном подходе тело мое и другого сливаются в одну плоть, но эта единая плоть может быть только внутренней. Правда, это слияние в единую внутреннюю плоть есть предел, к которому мое сексуальное отношение стремится в его чистоте, в действительности оно всегда осложнено и эстетическими моментами любования внеш­ним телом, а следовательно, и формирующими, созида­ющими энергиями, но созидание ими художественной ценности является здесь только средством и не достигает самостояния и полноты.

Таково различение внешнего и внутреннего тела — тела другого и моего тела — в замкнутом конкретном контексте жизни единственного человека, для которого отношение «я и другой» абсолютно необратимо и дано раз и навсегда.

Обратимся теперь к религиозно-этической и эстетиче­ской проблеме ценности человеческого тела в ее истории, пытаясь разобраться в ней с точки зрения установленно­го различения.