Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Білет №1. 9 страница



Но это прогнало под крышу не одного Самарина. Когда он приближался к дому, его обогнала шумная компания офицеров, по знакам различия летчиков, — возвращались с моря и шумные соседи Фольксштайна.

— Ну что же, ни девочек, ни друга? Один только дождь! — весело сказал Самарин, входя в густо задымленную комнату.

Фольксштайн лежал на кровати с сигаретой в зубах.

Распахнув окно, Самарин рассмеялся:

— Вы наверняка курите те сигареты, о которых мне рассказывали. Вонь — как от горелых тряпок.

— Как вам понравилось море? — вяло спросил немец. Он, видимо, был расстроен, что нужный ему человек не приехал.

— А я море не увидел — меня повернул назад дождь. И хорошо, что до него не дошел, — я бы не отыскал дорогу обратно. Ведь я не знаю даже, как называется ваша улица. И дачу признал только по вашему «оппелю».

За стеной заново разгорелось пьяное веселье.

— Как вы думаете, дождь надолго? — опросил Фольксштайн.

— Небо обложено сплошь. Может, вернемся и Ригу? В плохую погоду здесь можно умереть с тоски.

Хохот за стеной.

— Впрочем, вашим соседям такая смерть не грозит! — рассмеялся Самарин. Все-таки на душе у него стало легче оттого, что тот неизвестный, которого ждал Фольксштайн, не приехал. — Но чтобы спасти вас, я согласен уехать.

Фольксштайн начал неохотно подниматься с кровати, и в это время в дверь постучали.

Несколькими секундами раньше внезапно оборвался веселый рев за стеной.

— Войдите! — обрадованно крикнул Фольксштайн.

На пороге возникла высокая фигура в черном, блестевшем от дождя плаще и черной фуражке с задранной тульей.

Гестаповец! Вот почему смолкли за стеной летчики!

— Раздевайся, раздевайся, — суетился Фольксштайн возле гостя.

Гестаповец не снял даже фуражки. Он строго оглядел комнату, чуть задержал взгляд на Самарине и сказал:

— Я уж думал, гвалт у тебя.

— Разве на меня это похоже? Ну раздевайся же! Это — Раух, о котором я тебе говорил.

Гестаповец чуть поклонился Самарину и сказал:

— Зачем задыхаться в этом ящике с дымом? Давайте лучше сядем в мою машину и прокатимся. Здесь прекрасная дорога вдоль моря.

— Замечательно! Замечательно! — Фольксштайн сорвал с вешалки свой плащ.

— Это лучшее, что можно придумать, — сказал Самарин, пока отметив про себя только одно — гестаповец и Фольксштайн разговаривают на «ты» и что имя гестаповца ему не названо.

Они уселись в «мерседес» гестаповца. Самарин хотел сесть сзади, но гестаповец пригласил его сесть рядом.

— Правильно, правильно, — сказал Фольксштайн, — Он в здешних местах впервые, пусть любуется.

Гестаповец вывел машину на шоссе, и она, точно обрадовавшись асфальтовой глади, рванулась вперед.

— Ты все-таки не гони, мокрая дорога, — забеспокоился сидевший позади Фольксштайн.

— Трусы в карты не играют, — буркнул гестаповец, чуть повернувшись к Самарину.

Машина мчалась все быстрее, врезаясь в заметно усилившийся дождь. Стеклоочистители не успевали его смахивать. Сквозь затуманенное стекло Самарин видел пролетавшие дачи, сосновые перелески, церкви. Шоссе было пустынно, только один встречный грузовик обдал их грязью и ревом. Море иногда показывалось с правой стороны, — значит, они уезжали дальше от Риги.

Вдруг машина резко затормозила — ее даже занесло немного, — и свернула с шоссе направо, на узкую зеленую дорогу, уходившую на взгорок, в сосновый лес. Метров двести дорога вела через лес, а потом впереди открылось море.

На краю леса, где начинались песчаные дюны, гестаповец остановил машину и выключил зажигание — в наступившей тишине стал слышен неспокойный шум моря, кипевшего под низкими грязными тучами.

— Мое любимое местечко, — сказал гестаповец, повернувшись к Самарину. — Точная копия моих родных мест. Здесь очень спокойно думается.

Самарин хорошо разглядел его лицо. Ему, как и Фольксштайну, лет сорок. Высокий лоб, широко расставленные глаза, только цвета их не разобрать — так они глубоко спрятаны... Прямой нос с горбинкой, острый подбородок, тонкие губы, худая шея с подвижным кадыком. Какой у него чин, узнать нельзя — плащ наглухо застегнут.

— Отто рассказал мне о ваших планах, — начал гестаповец, глядя в упор на Самарина. — Но я знаю легкомысленность Отто, и это заставило меня вмешаться.

— Фридрих... — шевельнулся позади Фольксштайн.

Гестаповец остановил его движением руки, лежавшей на спинке сиденья.

— Помолчи, пожалуйста... Так вот, родственная тревога за Отто привела меня сюда и обязывает меня защитить его от... — Он замялся, дернул головой: — Скажем так — защитить от легкомыслия.

— Его абсолютно не от чего защищать, — сказал Самарин. — Разве что от поспешности, видимо свойственной его характеру и всегда вредной в серьезном деле. Но от этой опасности все время предостерегаю его и я.

— Тем не менее... — Гестаповец помолчал немного и спросил холодно: — Что за фирму вы представляете? Поподробнее, пожалуйста.

— Позвольте, господа! Я не вижу никакой необходимости делать вам отчет о делах нашей фирмы. Господин Фольксштайн видел мои документы, и это максимум, что ему следует знать о нашей фирме на уровне наших взаимоотношений, а этот, уровень в данный момент выглядит так: я хочу закупить здесь кожу, на худой конец мясо, а господин Фольксштайн сам предложил мне оказать в этом деле помощь. Однако, когда мне стали ясны возможные размеры закупок, решил, что игра эта не стоит свеч.

— Речь идет не о мясе! — резко произнес гестаповец.

— А о чем же? — искренне удивился Самарин.

— Кой о чем, что значительно дороже мяса.

— Мой бог! — взмолился Самарин. — То, что господину Фольксштайну свойственна торопливость, я заметил, но поразительную его безответственность обнаруживаю только сейчас.

Сидевший позади Фольксштайн сделал движение вперед, хотел что-то сказать, но гестаповец снова остановил его;

— Помолчи, ради бога,

— И при чем здесь реноме нашей фирмы? — продолжал Самарин со все большим возмущением. — Видя более чем ограниченные возможности дела, с которым я приехал от фирмы, я подумал, нельзя ли здесь сделать бизнес на чем-нибудь другом, Например, на покупке драгоценностей. Это моя сугубо личная инициатива. Отцу — главе нашей фирмы — я об этом и не заикался. И я только поинтересовался мнением на этот счет господина Фольксштайна, поскольку у меня нет пока других знакомых соотечественников, знающих здешнюю обстановку. И этого оказалось достаточно, чтобы от меня потребовали подробный отчет о фирме. При чем тут фирма? При чем?! — Самарин здорово распалился, рывком расстегнул пальто.

— Но вы предложили ему участие в этом деле, — сказал гестаповец.

— Абсолютная неправда! — Самарин повернулся к Фольксштайну: — Я же вам ничего не предлагал, только поделился с вами этой мыслью, а вот вы сразу насели на меня с предложением своего участия. А что вы услышали от меня в ответ? Только одно: подождите, не торопитесь. Это дело не простое, не безопасное. Разве не так, господин Фольксштайн?

— Фридрих все искажает, — пробормотал Фольксштайн.

— Зачем же вы это делаете? — повернулся к гестаповцу Самарин. — Какая цель у вас?

— Только одна — безопасность Отто... — не сразу ответил гестаповец. — Я хотел знать, насколько вам можно доверять... в деловом смысле.

— Значит, вы все-таки допускаете возможность его участия в этом деле? — усмехнулся Самарин и, помолчав немного, продолжал: — Тогда послушайте, что скажу я... Я хоть и молод, но в коммерческих делах толк знаю. Более того, я уже занимался операциями с драгоценностями в Бельгии, делал это в сотрудничестве с весьма авторитетными людьми, кстати и с вашими коллегами. Наши операции принесли им немалую выгоду, не говоря о выгоде и для нашей фирмы. Так что я прекрасно знаю, насколько серьезно подобное дело, чтобы с первого знакомства приглашать кого-то участвовать в нем. Моя ошибка только в том, что я одним предположением о возможности такого дела поделился с господином Фольксштайном, и в этом смысле я благодарен вам за урок. А теперь я хотел бы одного: прекратить этот разговор и вернуться в Ригу.

В машине наступило довольно долгое молчание. Гестаповец смотрел через переднее стекло на море, за спиной у Самарина сопел Фольксштайн.

— Да, действительно говорить больше не о чем! — сухо обронил гестаповец и завел машину.

До самой Риги они ехали молча. Уже в городе гестаповец спросил:

— Вам куда?

— Если можно, Вальдемарская, тридцать три.

У своего дома, уже открыв дверцу, Самарин сказал, обращаясь к гестаповцу:

— Прошу прощения за потерянное вами время. Спасибо за доставку домой. До свидания.

Гестаповец только кивнул. Машина взревела мотором и умчалась.

«Фольксштайну можно сейчас не завидовать», — подумал Самарин, входя в колоннадный вестибюль дома.

Уже смеркалось. Чувствуя свинцовую усталость, Самарин медленно поднимался по лестнице, и все сильнее его охватывало чувство тревоги — им явно допущена ошибка, Все, что сегодня произошло, фактически отбрасывало его на исходную позицию первого дня пребывания в Риге. И еще неизвестно, не займется ли этот гестаповец проверкой, кто он такой...

Хотелось лечь поскорее в постель, сосредоточиться и хорошенько обдумать все, что произошло.

Думая, Самарин постепенно успокаивался: в возникшей ситуации гестаповец ничего экстраординарного обнаружить не мог — всяческая спекуляция в районах оккупации была развита чрезвычайно, и то, что в нее пожелал включиться немецкий коммерсант, вызывать удивления не должно.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Только Самарин начал раздеваться, в дверях возникла коренастая фигура хозяина квартиры Леиньша. На нем был не сходившийся на груди, явно чужой шелковый халат, в руках он держал бутылку коньяка и два бокала. Большой его рот растягивала улыбка. Было видно, что он уже порядком хватил.

— Заждался я вас, господин Раух. Сегодня мне исполнилось сорок — и не с кем рюмочку поднять. Вы уж не серчайте, уважьте человека, хотя бы и дворника.

Не ожидая приглашения, он уселся за стол и налил в бокалы коньяк.

— Ну как же... как же... — вяло отозвался Самарин, садясь за стол. Это жилье для Самарина было слишком важной его удачей, чтобы сейчас грубо обойтись с хозяином.

Они чокнулись.

— Прозит! — громко произнес Леиньш и большими глотками осушил бокал.

Самарин сделал глоток и поставил бокал на стол.

— Н-е-е-е, так нельзя, господин Раух,

— Я вообще не пью, господин Леиньш, я больной человек. Мне нельзя.

— Ну нельзя так нельзя, это я понимаю... и все же с живым человеком посижу.

— Я страшно устал. — Самарин стал развязывать галстук, давая понять, что он хочет ложиться спать.

— Деловые вы, немцы, ох деловые! — покачал головой Леиньш и снова наполнил свой бокал. — Уважаю я вас, немцев, и учусь. Братьям своим говорю: глядите, что делают немцы, и мотайте на ус. И Гитлер ваш — большая голова. Вот за него я и выпью. А вы?

Самарин приподнял свой бокал и тихо произнес:

— Хайль Гитлер.

— Гляди! — засмеялся Леиньш. — Как за Гитлера, так пьете. Дисциплина! Это мне любо. А то вот у нас был Ульманис, тоже вождем назывался. Русские его в зад коленом вышибли из замка, и никто по всей Латвии даже не поперхнулся. Был вождь — нет вождя, и будто так все и надо. А немцы своего Гитлера — ого! — Леиньш поднял вверх толстый указательный палец и потряс им в воздухе. Он выпил еще бокал, вытянул босые ноги, с которых свалились тапочки, и принялся скрести свою бугристую грудь, задумчиво смотря в стену. — Вот и с евреями вы здорово придумали, — снова заговорил он. — Всех под корень, а их добро — себе. И правильно. Пожили господа хорошие в свое полное удовольствие — и хватит. Дайте пожить другим. Главное — чисто это делать надо, чтобы дыму не было! — Он посмеялся, вскидываясь всем телом, и продолжал: — Наши рижане опомниться не успели, как их в гетто. Там с боку на бок не перевернулись — их в Бикернек без разбора пола и звания. А как они жили! Как жили! Вся Марьинская улица — одни их магазины. Все богатые магазины — опять же ихние. Сунься что продать — опять в их руки попадешь, обдерут, как молодую липку. Нет, нет, это вы здорово провернули, с умом.

Самарина жгла непереносимая ненависть к этой развалившейся перед ним скотине. Ненавистен был и его густой голос, и его пухлые руки, и вылезшая из халата грудь, и его льдистые глаза. Самарин молчал.

— А только всего вы не сожрете! — вдруг сказал Леиньш со злостью. — Не-не, не сожрете! И вам надо знать, что жрать, а чего не трогать. Францию сожрали — хорошо. Россию жрете — спасибо. А вот нас не трожьте. А то что получается? Брат у меня вчера был, рассказывает: третьего дня явились на хутор ваши, забрали лошадь и корову, дали бумажку, вроде как расписку, а ею и подтереться нельзя — такая маленькая. — Он, навалясь грудью на стол, уперся в Самарина злыми глазками и добавил: — Ошибка это — нас трогать. Русские у вас перед носом, а мы сразу за вашей спиной. Соображаете? — Глаза у него потухли, он устало откинулся на спинку стула.

Самарина осенило. Он встал и сказал, отчеканивая каждое слово:

— Не могли бы вы объяснить, как понимать, что вы сразу за нашей спиной?

— А что тут объяснять? — ответил Леиньш и стал запахивать свой расхлыставшийся на стороны халат.

— Нет, господин Леиньш, вы высказали прямую нам угрозу, и я вас прекрасно понял. Мы для вас, оказывается, хороши, пока вы безнаказанно можете присваивать чужое имущество, по праву принадлежащее Германии. А когда наша победоносная армия обратилась к вам за минимальной помощью, вы нам угрожаете ударом в спину.

Загорелое лицо Леиньша стало серым. Он пытался встать и снова плюхнулся на стул, потом стал с него соскальзывать, точно собирался пасть на колени, но, ухватившись за стол, с трудом удержался и поднялся на ноги.

— Я так не думал... Я так не думал... — бормотал он.

— Мой вам совет — не пытаться обменивать на корову хорошее отношение к вам немецких властей. Это кончится для вас плохо. А сейчас убирайтесь!

— Господин Раух, умоляю вас... я докажу...

— Идите проспитесь, я буду считать, что вы были пьяны и не ведали, что болтал ваш язык.

Леиньш бросился к Самарину и стал хватать его руку, норовя ее поцеловать.

Самарин оттолкнул его:

— Убирайтесь!

Леиньш медленно повернулся и, волоча ноги, вышел из комнаты.

У Самарина кружилась голова. Он выключил свет, сдернул с окна штору и, распахнув его, глубокими глотками пил свежий воздух. Его начала трясти противная мелкая дрожь. На ощупь он прошел к кровати и упал на нее ничком. Подвернувшейся под грудь рукой он ощущал частые толчки сердца, не хватало воздуха.

И вдруг перед ним из темени возникло задумчивое лицо Ивана Николаевича, и он услышал его спокойный голос...

Рассказ Ивана Николаевича Урванцева

— Я скажу тебе теперь, что в работе разведчика самое трудное. Риск, опасность — все это само собой, сейчас — о другом...

Вот, скажем, возьмем мою ситуацию в Париже. Кто я такой? Поручик царской армии, один из громадного пестрого стада поручиков, полковников, генералов, великих князей и прочих их сиятельств, выброшенных из России революцией, большевиками. Но я среди немногих везучих. Имею в Париже собственную лавочку, которая спасает меня от нищей судьбы, от поиска хлеба насущного, и это предоставляет мне время для выполнения моих обязанностей разведчика. Но, чтобы успешно вести эту работу, я обязан быть в глазах окружения идейным белогвардейцем, беспредельно преданным своему знамени. А что это значит? Надо вести себя, как весь этот сброд, и будто их мысли — мои мысли. А это нелегко, можешь мне поверить, — быть точно таким же, как все они, и одновременно быть разведчиком, членом нашей славной Коммунистической партии, которая доверила тебе важнейшее государственное дело. Сверх всего, мне надо быть мужем горячо любимой жены и отцом маленького сына, которые остались дома, в России, и о которых я все время думаю, испытывая при этом расслабляющую душу нежность:

Значит, что же получается? Что я все время живу двумя жизнями одновременно. А имею для этого одно сердце, одни нервы, одну душу. И вот это — самое тяжелое, и оно длится день за днем, месяцы, годы. Поверь мне — это самое тяжелое, а не какой-то там минутный риск.

Но двойное расходование всех жизненных сил — это только физиология, твое физическое состояние. Но должен быть в тебе какой-то центр — он, наверное, в мозгу, — который ведает соединением этих двух жизней и делает это так тонко, что два электрических полюса при соединении не дают видимой другим искры. А этот центр тоже не из железа. Однажды у меня этот центр вдруг забуксовал. Страшно вспомнить...

В Марселе у меня была назначена встреча с одним мерзавцем — капитаном Ивлевым. У Врангеля он был в контрразведке и заслужил там кличку Беспощадный. Обожал лично пытать наших и придумал свою казнь под названием «семь — одному». Это означало: все семь пуль нагана — в одного человека. Но первые шесть выстрелов не со смертельным исходом — в ногу, в плечо, в живот, и только седьмая — в голову... Он и в эмиграции, находясь в Югославии, продолжал работать у того же Врангеля, в его контрразведке, и лично расстреливал офицеров, заподозренных в измене белому знамени барона. Потом он хапнул из запасов Врангеля какие-то драгоценности, иконы, чаши и кресты и бежал во Францию. Здесь он украденное реализовал и в припортовом квартале Марселя, населенном проститутками и уголовниками всех мастей, откупил подвальный кабак, превратив его в контрабандный центр. Сам Ивлев вел разгульную жизнь, и среди белого офицерства его знали многие, так что факт моего обращения к нему вызвать у него особого удивления не мог.

Но зачем он мне понадобился?

Наша разведка узнала, что головка РОВСа ведет с капитаном переговоры о засылке его в Советский Союз с террористическим заданием. Мне было приказано выяснить реальность этой ситуации. В РОВСе выяснить это мне не удалось — дело это там, естественно, очень крепко секретили. И тогда я решил поехать к самому Ивлеву и попытаться все выяснить, так сказать, из первых рук. Предлог для встречи придумал элементарный, но для того мира жизненный — хочу, мол. ликвидировать свой магазин и вложить капитал в какое-нибудь выгодное дело. И на правах офицерского братства обращаюсь к нему, так сказать, за советом. Рекомендацию к нему мне дал один белый полковник, с которым Ивлев был знаком еще по гражданской войне. Ну вот я и поехал.

Не так-то просто было добиться у Ивлева свидания. Он дьявольски осторожен и создал возле себя личную охрану из уголовников, пробиться через которую не только трудно, но и можно при этом голову потерять.

Чтобы пробиться к нему, пришлось пройти через цепочку его подручных, и каждый подвергал меня хитрой и опасной проверке и потом передавал другому. Но ничего, все шло удачно, и человек из последнего заслона, тщательно меня обыскав, глубокой ночью повел меня по Марселю к месту встречи. Наверно, целый час мы петляли по узким улочкам, и где состоялась встреча — потом я. установить не мог.

Мы вошли в ночной кабак близ порта, спустились в темный вонючий подвал — вроде какой-то склад. Мой проводник отодвинул ящики от стены — там оказалась дверь, которая в то же мгновение открылась.

Я вошел в небольшую комнату без окон. Стены метровой толщины сплошь завешаны коврами, даже под сводчатым потолком пологом висел ковер.

Капитан Ивлев сидел в кресле за ломберным столиком. Кивком головы он пригласил меня сесть на стул у стены. Довольно долго он молча рассматривал меня, на его тонком лице блуждала ухмылка.

— Чем обязан? — спросил он наконец тихим голосом.

Я изложил ему свою просьбу и прибавил, что, конечно, больше всего мне хотелось бы вложить свои деньги в какое-нибудь его дело. Выслушал он меня — и молчит. И вдруг говорит:

— Судя по тому, как ты упорно лез ко мне, можно предположить: или ты действительно хочешь заработать, или ты человек полиции. Или, что тоже вполне возможно, — из ГПУ.

Мгновение думаю, вскакиваю и наотмашь бью его по физиономии. Но, раньше чем моя рука достигла его лица, он наносит мне удар в предплечье, да такой, что я потом целую неделю не мог поднять руку.

А он смеется:

— Ты мне нравишься. С характером. Ладно, забудем. Сколько у тебя денег?

Я называю ему сумму, раз в десять больше, чем та, которой я в действительности располагал. Он сделал такой жест, будто смахнул со стола мои деньги, и говорит:

— Дорогой ты мой, я ежемесячно больше плачу полиции, чтобы она плохо видела и слышала. Так что твои деньги для меня — копейка с дыркой. Но ты мне нравишься, и поэтому я тебе помогу. На будущей неделе ко мне приедет из Италии один тип. Ему нужен надежный человек в Париже. И если ты ему понравишься, он возьмет тебя в компаньоны. А дело у него тоже золотое. Оставь мне свой адрес. О делах хватит. Как там наши, в Париже?

— В общем, бедствуют.

— Ты же не бедствуешь?

— Мне повезло — были деньги начать дело. Многие до сих пор верят, что понадобятся РОВСу, а тот подогревает их веру нищенскими подачками.

— Идиоты. В РОВСе собралась куча дерьма, а главное — все они ополоумели. Представляешь, является сюда ко мне один из них. Россия, говорит, знает вас как беспощадного врага большевиков. Поезжайте, говорит, в Москву и пристрелите парочку кремлевских воротил. Не одного, видишь, дай им парочку — и за это солидный куш. Видал полудурков? Я сказал: нет! И объяснил: на кой мне их деньги? Чтобы передать их ГПУ, когда чекисты меня сцапают? А он мне: трусите? Тогда я позвал своих ребят, и они его вышибли отсюда, как пробку из шампанского. Но каковы? А? Меня, Ивлева, обвинить в трусости! Сволочи в засаленных мундирах! Да для меня нет выше счастья, как прикончить красного! Сколько я их на тот свет отправил — не счесть! Мы даже туг зимой сцапали одного местного красного — он тут в порту воду мутил. Мои ребята притащили его сюда, вот в эту комнату, и я ему сделал «семь — одному». Так у меня потом целую неделю душа пела. А они — Ивлев трус...

Когда он это сказал, я сперва только отметил про себя: так вот, оказывается, кто убил французского коммуниста, о таинственном исчезновении которого писали газеты! А в следующее мгновение со мной начало твориться неладное. Забуксовал тот самый центр в мозгу. Чувствую: еще секунда — и я его задушу. Начали дрожать ноги, потом дрожь пошла выше по всему телу. В голове — гул, колокола. Я уже начал вставать, но какая-то сила швырнула меня назад на стул.

— Тебе что, плохо? — спрашивает Ивлев.

— Очень.

Он нажал кнопку — и мгновенно появились два архаровца.

— Доктора сюда, живо! — приказал Ивлев.

Явился доктор — пожилой человек, на Чехова, между прочим, похожий. Ивлев ему говорит:

— Что это с ним? Припадочный, что ли?

Они уложили меня на кушетку. Врач расстегнул на мне рубашку, послушал сердце, поднял веки, заглянул мне в глаза, согнул мне ноги. Я не сопротивлялся. В это время центр уже начал работать, и я понимал, что страшного срыва я уже избежал.

— Эпилепсией болели? — спросил врач.

— Да, — ответил я. — Но уже лет десять, как припадков не было.

— Дайте ему коньяку, — сказал врач и ушел,

Ивлев открыл сейф в стене, достал оттуда бутылку «Мартеля», налил полстакана и дал мне:

— Пей, горемыка, это от всего спасает.

Мелькнула мысль — не опасно ли пить? Но все же выпил. Странное дело, будто не коньяк по мне растекся, а сам покой. Я сел, застегнул рубашку.

— Извините, — говорю, — за беспокойство.

— Бывает, — обронил Ивлев и сказал своим архаровцам: — Проводите его.

Я его больше не интересовал. Впрочем, и он меня тоже, и я подумал, что о своем отношении к заданию РОВСа он сказал правду, а больше мне от него пока ничего не было нужно. Запомни эту историю. Я рассказал тебе о самом тяжелом в профессии разведчика — о необходимости жить двумя жизнями, расходуя на них силы, которые природа дала тебе на одну жизнь. И главное — четко управлять собой в обеих жизнях, А я вот тогда все-таки сорвался...

Ну а с этим негодяем Ивлевым вскоре рассчитались.

Недели через две читаю среди газетных происшествий: в Марсельском порту из воды извлечен труп русского офицера-эмигранта Ивлева...

Грозная сила — наше братство, помни всегда об этом. Нет на земле такого места, где не было бы коммунистов, готовых насмерть постоять друг за друга и за общее наше святое дело.

Самарин начал раздеваться. Все пришло в норму. Раскрыв постель, он забрался под одеяло и уже совершенно спокойно обдумал, как он себя вел перед тем, как началось «это». Хорошо получилось, что он поймал Леиньша на неосторожном слове и пуганул его, в эти секунды, как через клапан, вышла ярость, которая раздирала его душу и могла толкнуть бог знает на что.

«Вы правы, Иван Николаевич, это очень трудно — сразу жить двумя жизнями».

Незаметно для себя Самарин заснул.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Вокруг Самарина образовался какой-то тревожный вакуум, из которого вот уже третью неделю он не мог выйти. Было крайне важно выяснить: произошло это по его вине или так сложились чисто объективные, не зависящие от него обстоятельства? Отто Фольксштайн не давал о себе знать, и неизвестно: отошел ли он от дела вместе со своим родственником из гестапо или они выдерживают время? Между тем они были пока его единственной привязкой к здешнему миру немцев, и, если они отпадут, все надо начинать сначала.

Иван Николаевич не раз говорил ему, что движение разведчика вперед может происходить только через полезных делу конкретных людей. Даже когда разведчику удается прочно внедриться в самую гущу полезной ему среды, он и там сможет успешно действовать только благодаря связям с конкретными людьми этой среды. В этом смысле Фольксштайн для начала как самая первая зацепка оказался полезным уже тем, что он вывел Самарина на своего родственника из гестапо, но затем все застопорилось. Но не торопимся ли мы, дорогой товарищ Самарин?

А может, уже начать сближение с Осиповым? Самарин вспоминает, что́ о нем говорил Иван Николаевич...

«О чем и как с ним говорить — дело неисповедимое. Очень мало мы о нем знаем. Осенью ему должно исполниться сорок один год. Его отец в семнадцатом году эмигрировал в Германию. До этого работал, в русском генеральном штабе. В Германии тоже служил по военной части. Сам он уже в Германии получил юридическое образование, а затем был взят на работу в абвер. В Риге он ведает русской агентурой и ведет работу против СССР. По показаниям абверовских агентов, схваченных нашей контрразведкой, установлено, что Осипов пользуется на своей службе большим авторитетом. Вот и все, что мы о нем знаем. Но если он, русский, дослужился у них до такого ответственного поста, значит, это человек умный и профессионал разведки и любая ловушка им уже продумана. С того дня, когда мы узнали о нем от пленного абверовца, много о нем думал и решил, что, может, самым верным будет сделать ставку именно на его ум. Всякий умный человек одним сегодняшним днем жить не может, значит, он неизбежно должен задумываться над всем ходом его жизни и ее перспективой. Он все-таки русский, а это значит, что в абвере, несмотря на все его положительные качества, он проходит вторым сортом. Он это знает, чувствует каждый день и не может об этом не думать. Дальше... Хорошо зная ход войны и что принципиальный ее замысел не состоялся, он не может не думать о вполне реальной возможности поражения Германии. А что это будет означать для него — русского, служащего врагам России, которая окажется победительницей? Он думает об этом! Думает, черт возьми!

Помнишь показания того пленного абверовца насчет конфликта Осипова с командованием абвера еще в сороковом году по поводу вербовки агентуры в нашей стране? Он высказывал тогда суждение, что при вербовке самой большой трудностью окажется коммунистическое настроение населения, и предлагал, по крайней мере для начала, пользоваться кадрами из русской эмиграции. Его позиция была резко раскритикована начальством, главным образом генералом Лахузеном, и тогда же в абвере был разработан известный тебе программный документ, в котором предлагалось при вербовке русской агентуры в России применять обычные методы: страх, подкуп, карьера и тому подобное. Теперь он мог убедиться, что был тогда прав — с вербовкой у нас надежной агентуры из русских абвер не справился. И вот здесь как раз и может оказаться начало ниточки, ведущей в запутанный клубок его судьбы. Но, прежде чем потянуть за эту ниточку, тебе нужно настолько приблизиться к нему, чтобы возникновение разговора на эти темы стало естественным. Сначала мы думали подбросить тебя к нему в качестве агента-добровольца из лагеря военнопленных. Отказались от этого — так ты мог проскочить мимо него. Надо сближаться с ним непосредственно».

Между тем информация о рижском адресе Осипова подтвердилась. В первом же разговоре с хозяином квартиры Леиньшем Самарин искусно подвел его к этой теме, и тот сказал:

— Живет такой... живет... — Он покачал головой: — Непонятный мне господин. Вроде он какая-то ваша большая шишка, а русский.

— Этого не может быть, — сказал Самарин.

— Я говорю вам с полным знанием. Ордер на квартиру ему был подписан главным интендантом города, каждое утро ему. подают к дому машину, а в опросном листке он своей рукой проставил: «Русский». Вот вам и не может быть.

Самарин уже установил, что Осипов каждый день уходит из дома на работу в восемь утра. Всегда точно в восемь. Уже несколько раз он наблюдал за ним из окна, располагая одной минутой, пока Осипов шел от своего подъезда до общего вестибюля дома. Рост выше среднего. Лицо русское, с широким вздернутым носом, белесые брови, округлый подбородок. А походка уже немецкая — фигура выпрямленная, шаг точно размеренный. В форме Самарин его ни разу не видел. Сейчас он носил светло-серый двубортный костюм, всегда хорошо отглаженный, и такую же светло-серую шляпу, чуть надвинутую на лоб.





Дата публикования: 2014-11-18; Прочитано: 216 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.021 с)...