Синтаксические функции

ГЛАВА XIV ИМЕННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Со времени появления широко известной статьи А. Мейе, в которой было определено место именного предложения в системах индоевропейских языков и тем самым ему был впервые придан лингвистический статус, несколько исследователей, занимавшихся главным образом древними индоевропейскими языками, внесли свой вклад в историческое описание этого типа высказывания. Именное предложение, если его охарактеризовать кратко, включает именной предикат, при отсутствии глагола или связки, и рас­сматривается в индоевропейских языках как нормальное выра­жение для тех случаев, где возможной глагольной формой было бы 3-е лицо наст, времени изъявит, наклонения глагола «быть». Это определение получило широкое распространение даже за пре­делами индоевропеистики, но оно не сопровождалось изучением условий, сделавших возможной такую языковую ситуацию. Более того, теория этого в высшей степени своеобразного синтаксического явления значительно отставала от открытия все новых его прояв­лений в разных языках.

Этот тип предложения не ограничен какой-либо одной семьей или какими-либо определенными семьями языков. Языки, в ко­торых он был засвидетельствован, лишь первые из списка, который сейчас можно было бы значительно удлинить. Именное предло­жение встречается не только в таких языках, как индоевропей­ские, семитские, финно-угорские, банту, но и во многих других, самых различных языках, например в шумерском, египетском, кавказских, алтайских, дравидских, индонезийском, в языках Сибири, американоиндейских и т. д. Оно настолько всеобще, что, если бы мы хотели определить статистически или географически гра­ницы его распространения, нам гораздо легче было бы перечислить флективные языки, в которых оно отсутствует (таковы современные

167,

L

западноевропейские языки), чем те, в которых оно встречается. Именное предложение трудно было бы описать во всех языках идентично. Оно включает разновидности, которые необходимо различать. Но общим является то, что самые разнообразные язы­ковые структуры допускают или требуют, чтобы при определенных условиях глагольный предикат не был выражен или чтобы доста­точно было именного предиката. Какой же необходимостью вызван к жизни этот тип предложения, если он встречается в стольких различных языках, и как получилось — вопрос покажется стран­ным, но странность заключена в самих фактах,— что из всех гла­голов именно глагол бытия имеет исключительное право присут­ствовать в высказывании, где он формально не фигурирует? Стоит только немного углубиться в эту проблему, как возникает необхо­димость рассмотреть во всей совокупности отношения глагола и имени, а также своеобразную природу глагола «быть».

Что касается различия между глаголом и именем, часто под­вергаемого сомнению \ то предлагаемые формулировки сводятся обычно к одной из следующих двух: глагол указывает процесс, имя — объект; или же: глагол связан с временем, имя — времени не подразумевает. Мы не первые утверждаем, что оба эти опре­деления неприемлемы для лингвиста. Необходимо кратко показать почему.

Противопоставление «процесса» и «объекта» не может иметь в лингвистике ни универсальной силы, ни единого критерия, ни даже ясного смысла. Дело в том,, что такие понятия, как процесс или объект, не воспроизводят объективных свойств действитель­ности, но уже являются результатом языкового выражения дей­ствительности, а это выражение не может не быть своеобразным в каждом языке. Это не свойства, внутренне присущие природе, которые языку остается лишь регистрировать, это категории, воз­никшие в некоторых языках и спроецированные на природу. Раз­личие между процессом и объектом обязательно только для того, кто рассуждает исходя из классификаций своего родного языка, которые он превращает в универсальные явления; но даже такой человек, если его спросить, на чем основано это различие, вынуж­ден будет скоро признать, что если «лошадь» — объект, а «бе­жать»— процесс, то это потому, что первое—-имя, а второе — глагол. Определение, которое стремится к «естественному» обосно­ванию того способа, при помощи которого тот или иной конкретный язык организует свои понятия, обречено вращаться в порочном кругу. Впрочем, достаточно приложить такое определение к язы­кам другого типа, чтобы увидеть, что отношение между объектом и процессом может оказаться обратным или даже вообще исчезнуть, а грамматические отношения останутся теми же. Так, в языке

¹ Из последних работ см. некоторые статьи в «Journal de psychologies, 1950 (выпуск, озаглавленный «Грамматика и психология» — «Grammaire et psycholo­gies).

L

хупа (Орегон) активные или пассивные глагольные формы 3-го лица употребляются как имена: папуа «он спускается» — название «дождя»; nillifi «он течет» — означает «ручеек»; naxowilloi⁶ «прикреп­лено вокруг него» — значит «пояс» и т. п. ². В языке зуни имя yatoka «солнце» представляет собой глагольную форму от yato-«проходить, пересекать» ³. И обратно, глагольные формы могут закрепляться за понятиями, которые не соответствуют тому, что мы назвали бы процессом. В языке сиуслав (Орегон) частицы типа waha «снова», уа^аха «много» спрягаются как глаголы ⁴. Во многих американоиндейских языках спрягаются прилагательные, вопро­сительные местоимения и особенно числительные. Как же тогда лингвистически определить объекты и процессы?

Эти замечания пришлось бы повторить и по поводу второго определения, в котором отличительной чертой глагола признается выражение времени. Никто не будет отрицать, что в ряде языковых семей глагольная форма обозначает, в числе прочих категорий, и категорию времени. Из этого, однако, не следует, что время должно выражаться глаголом обязательно. Известны языки, как, например, хопи, где глагол не подразумевает абсолютно никакой временной отнесенности, имея только видовые различия ⁶; в других языках, например в языке тюбатулабал (той же уто-ацтекской группы, что и хопи), наиболее отчетливо прошедшее время выра­жается не в глаголе, а в имени: hanH «дом», hani-prl «дом в прош­лом» (=то, что было домом и больше им не является) ⁶. Нефлектив­ные языки отнюдь не единственные, в которых время выражается не глаголом. Даже там, где глагол существует, он может не иметь временной функции и время может выражаться иначе, не при помощи глагола.

Из этого следует также, что различение имени и глагола нельзя основывать на эмпирическом анализе фактов морфологии. То, как имя и глагол различаются в том или ином языке (специальными морфемами или сочетаемостью и т. д.), или тот факт, что в каком-то третьем языке имя и глагол формально не различаются,— зсе это не дает никакого критерия для определения их различия и не позволяет даже сказать, действительно ли такое различие необхо­димо существует. Если бы удалось описать одну за другой все морфологические системы, то пришлось бы констатировать только, что в одних языках глагол и имя различаются, а в других — нет и что существует некоторое количество промежуточных случаев. Факты не раскрыли бы нам ни основания для такого различия там, где оно имеется, ни его сущности.

² Ср. Goddard, Handbook of the American Indian Languages [далее HAIL],
I, стр. 109, § 23.

³ Bunzel, HAIL, III, стр. 496.

⁴ Frachtenberg, HAIL, II, стр. 604.

⁶ Ср. Whorf, Linguistic Structures of Native Americans, стр. 165.

Voegelin, Tubatulgbal Grammar, стр. 164.

Поэтому для характеристики противопоставления глагола и имени как таковых, независимо от типа языка, мы не вправе ис­пользовать ни такие понятия, как объект и процесс, ни такие ка­тегории, как время, ни морфологические различия. Тем не менее искомый критерий существует, и он носит синтаксический харак­тер. Он связан с функцией глагола в высказывании.

Мы определим глагол как необходимый элемент построения законченного утвердительного высказывания. Чтобы избежать опасности порочного круга в определении, укажем сразу же, что законченное утвердительное высказывание обладает по крайней мере двумя независимыми формальными характеристиками: 1) оно произносится между двумя паузами; 2) оно имеет типовую инто­нацию «законченности», которая в каждом языке противопостав­ляется другим интонациям, в равной степени типовым (незакон­ченности, вопроса, восклицания и т. п.).

Глагольная функция (в том виде, как мы ее определили) ока­зывается в известной степени независимой от глагольной формы, хотя часто они совпадают. Задача как раз и состоит в том, чтобы установить точное соотношение между этой функцией и этой фор­мой. Внутри утвердительного высказывания глагол выполняет двоякую функцию: функцию связи (fonction cohesive), которая за­ключается в организации элементов высказывания в единую за­конченную структуру; и функцию утверждения существования (fonction assertive), придающую высказыванию предикат реаль­ности. Первая функция не нуждается в других определениях. Не менее важна, хотя и в другом плане, функция утверждения. Закон­ченное утверждение в силу того только факта, что это утверждение, подразумевает отношение высказывания к другому ряду явлений — к действительности. К грамматической связи, объединяющей члены высказывания, имплицитно добавляется «это есть!-», которое уста­навливает связь между языковым рядом и системой действитель­ности. Содержание высказывания дается как соответствующее порядку вещей. Таким образом, синтаксическая структура закон­ченного утвердительного предложения позволяет различить два плана: план грамматической связанности, где глагол выполняет функцию связующего элемента, и план утверждения реальности, откуда глагол получает свою функцию утверждающего элемента. В законченном утвердительном высказывании глагол обладает эти­ми двумя качествами.

Следует подчеркнуть, что данное определение исходит из су­щественной синтаксической функции глагола, а не из его матери­альной формы. Функция глагола всегда налицо, какими бы ни были морфологические особенности глагольной формы. Если, например, в венгерском языке форма объектного спряжения varo-m «я его жду» параллельна именной посессивной форме karo-m «моя рука», a kere-d «ты его просишь» форме vere-d «твоя кровь», то эта особенность примечательна сама по себе; но сходство объектной

глагольной формы и посессивной именной формы не должно за­темнять того факта, что только формы varom и kered могут образо­вать законченные утвердительные предложения, а ни karom, ни vered не могут, и этого достаточно, чтобы отличить глагольные формы от тех, которые таковыми не являются. Более того, для осуществления глагольной функции вовсе не обязательно, чтобы в языке глагол выделялся морфологически, потому что любой язык, какова бы ни была его структура, способен производить законченные утвердительные предложения. Из этого следует, что морфологическое различие между глаголом и именем является вторичным по отношению к различию синтаксическому. В иерар­хии функций важно прежде всего то, что только некоторые формы способны создавать законченные утвердительные предложения. Может случиться и действительно часто случается, что подобные формы характеризуются сверх того еще и морфологическими показа­телями. Тогда различие глагола и имени переходит и в формаль­ный план и появляется возможность определить глагольную форму строго морфологически. Такова ситуация в языках, где глагол и имя имеют разные структуры и где глагольная функция, как мы ее понимаем, находит поддержку в форме глагола. Но для своей реализации в высказывании эта функция не нуждается в специфи­чески глагольной форме.

Теперь можно более точно описать функциональную структуру глагольной формы в утвердительном высказывании. Она включает два элемента — один материально выраженный и переменный, другой — имплицитный и постоянный. Переменной, величиной является глагольная форма как материальный факт: переменной в отношении семантического выражения, переменной в отношении количества и природы выражаемых ею категорий — времени, лица, вида и т. п. В этой переменной величине заключен инва­риант, неотъемлемая принадлежность утвердительного высказы­вания: утверждение соответствия между данным грамматическим целым и утверждаемым фактом. Именно это соединение перемен­ного (варианта) и постоянного (инварианта) позволяет глагольной форме иметь функцию формы, утверждающей существование, в законченном высказывании.

Каково же соотношение между этим синтаксическим свойством и морфологически охарактеризованной глагольной формой? Здесь нужно различать величину (протяженность) форм и их природу. Минимальное утвердительное высказывание может совпадать по величине с минимальным синтаксическим элементом, но сущность этого минимального синтаксического элемента заранее не опреде­лена. В латинском языке утвердительное высказывание dixi «я сказал» можно рассматривать как минимальное. С другой стороны, dixi — это минимальный синтаксический элемент, в том смысле, что в синтагме, куда входит dixi, мы не можем установить синтак­сическую единицу более низкого ранга. Из этого следует, что

минимальное высказывание dixi совпадает с минимальным синтак­сическим элементом dixi. При этом в латинском языке утверди­тельное предложение dixi, равное по величине синтаксической единице dixi, оказывается совпадающим в то же время с глаголь­ной формой dixi. Но для образования одночленного утвердитель.-ного высказывания вовсе не обязательно, чтобы этот член совпадал, как в приведенном примере, с формой, имеющей глагольный харак­тер. В других языках он может совпасть с формой именной.

Уточним сначала это обстоятельство. В языке илокано (Филип­пины) ⁷ существует прилагательное mabisin «голодный». Для двух первых лиц утвердительное высказывание может содержать имен­ную форму с местоименным аффиксом: ari'-ak «король-я» (= я ко­роль); mabisin-ak «голодный-я» (= я голоден). Но в 3-м лице, которое имеет нулевой местоименный показатель, то же высказы­вание оформляется как mabisin «он голоден». Перед нами, таким образом, минимальное утвердительное предложение mabisin «он голоден», совпадающее не с глагольной формой, но с формой имен­ной — прилагательным mabisin «голодный». Точно так же в языке тюбатулабал именная форма ta4wal «человек» может функциони­ровать как утвердительное высказывание в оппозиции, где меняется только показатель лица: ta-twal-gi «человек-я» (= я человек), ta^-twal «человек [-он]» (= он человек). Или с формой именной, которая снабжена суффиксом прошедшего времени: fikapiganan-gi «едок прошедшее время-я» (= я тот, кто ел); tikapiganan «едок прошедшее время [-он]» (= он тот, кто ел) ⁸. Здесь также мини­мальное утвердительное высказывание совпадает с таким синтак­сическим элементом, который с морфологической точки зрения принадлежит к классу имен. Форма, имеющая морфологические характеристики имени, с точки зрения синтаксиса выполняет функцию глагола.

Таким образом, мы подошли собственно к проблеме именного предложения.

До сих пор, рассматривая глагол, его природу и его функции, мы намеренно оставляли в стороне вопрос о глаголе «быть». При­ступая теперь к анализу именного предложения, мы также не будем его затрагивать. Если мы хотим рассеять туман, окутавший эту проблему, мы должны полностью отделить изучение именного предложения от изучения предложения с глаголом «быть». Это два разных типа, которые в некоторых языках сближаются, но отнюдь не везде и не обязательно. Предложение с глаголом «быть» — это глагольное предложение, подобное всем другим глагольным пред-

⁷ Ср. L. Bloomfield, «Language», XVIII, 1942, стр. 196.

⁸ Ср. Voegelin, цит. соч., стр. 149, 162.

ложениям. Его нельзя без опасности впасть в противоречие рас­сматривать как разновидность предложения именного. Высказы­вание может быть либо именным, либо глагольным. Мы отказы­ваемся поэтому от выражений «чисто именное предложение» или «именное предложение с глаголом «быть», как приводящих к пу­танице.

Именное предложение имеет разновидности, которые при ис­черпывающем описании следует строго различать. Место имен­ного предложения в системе будет различным в зависимости от того, существует ли в данном языке глагол «быть» или нет и, сле­довательно, является ли именное предложение выражением воз­можным или выражением необходимым. Необходимо также всегда определять, какова сфера распространения именного предложе­ния в языках — ограничено ли оно 3-м лицом или допустимо во всех лицах. Еще одна важная черта: образуется ли именное пред­ложение свободно или же зависит от фиксированного порядка слов в высказывании. Последний случай представлен в языках, где синтагма из двух элементов выступает как предикативная или атрибутивная в зависимости от порядка следования элементов. Законченное утвердительное предложение здесь всегда является результатом расчленения между субъектом и предикатом, сигна­лизируемого паузой, а также порядком следования элементов, обратным тому, которого требует атрибутивная связь: др.-ирл. infer maith «хороший человек», но maith infer «этот человек хо­рош»; турецк. qirmizi ev «красный дом», но ev qirmizi «дом крас­ный»; венг. a meleg viz «горячая вода», но a viz meleg «вода горя­чая» ⁹; в языке кус (coos, Орегон) tsayux" tanik (прил. + сущ.) «маленькая река», но tanik tsayux^u «река маленькая» ¹⁰ и т. п. Бывает, кроме того, что само именное предложение допускает два варианта, различающихся не смыслом, но только формой — порядком следования элементов. Так, по-древнегречески можно было сказать apicnrov fiev ибсор «самое лучшее — вода» (что засвиде­тельствовано) или ибсор (isv apicrxov, не меняя при этом ни смысла, ни сущности высказывания, ни формы элементов. В венгерском языке а haz magas «дом большой» может быть выражено также и как magas a haz «большой (есть) дом». Но в тагальском языке (Филип­пины) ^п, хотя там и допустимы оба порядка, они различаются отсутствием или наличием частицы. Можно сказать sumusulat ад bata' «пишущий (есть) ребенок, ребенок пишет», mabait an bata' «хороший (есть) ребенок, ребенок хорош», так же как и aij bata' ay sumusulat (произносится: ад bata у sumusulat), ад bata' ay mabait

⁹ Об именном предложении в финно-угорских языках, кроме статьи R. Gau-thiot, MSL, XV, стр. 201—236, см. статью Т. A. Sebeok, «Language», XIX, 1943, стр. 320—327. Ср. также: A. Sauvageot, «Lingua», I, 1948, стр. 225и ел.

Ср. Frachtenberg, HAIL, II, стр. 414. ¹¹ Bloomfield, Tagalog Texts, II, стр. 153, § 89.

(произносится: an bata y mabait), без какого-либо различия в зна­чении. Но два последних предложения содержат безударную ча­стицу ау, которая характерна для утвердительного высказывания, в то время как частица ал (по существу, идентичная артиклю) превращает ту же самую последовательность в атрибутивную синтагму; этим ag bata у mabait «ребенок хорош» отличается от ал bata л mabait «ребенок, который хорош, хороший ребенок». Можно было бы отметить и другие различия.

С учетом указанных особенностей проблему именного предло­жения можно сформулировать лингвистически, опираясь на оп­ределение глагола, которое было дано выше. Следует только в целях последовательности описания ограничиться каким-либо одним типом языков. Мы выберем здесь тип древних индоевропейских языков, который, впрочем, не отличается уж очень значительно от некоторых других, в частности финно-угорских языков.

Именное предложение в индоевропейских языках представляет собой законченное утвердительное высказывание, сходное по своей структуре с любым другим высказыванием, имеющим те же син­таксические характеристики. Член, выполняющий глагольную функцию, включает также два элемента: один постоянный, импли­цитный (инвариант), который сообщает высказыванию характер утверждения; другой — переменный и эксплицитный — на этот раз является формой, принадлежащей к морфологическому классу имен. В этом единственное отличие именного предложения от такого предложения, в котором глагольную функцию несет форма, принадлежащая к классу глаголов. Это различие касается морфо­логии, но не функции. С точки зрения функциональной оба типа эквивалентны. Можно поставить знак равенства между omnia praeclara — гага «все прекрасное редко» (или omnia praeclara — quattuor «все прекрасное — четыре», или omnia praeclara — eadem «все прекрасное — одно и то же»), с одной стороны, и omnia prae­clara — pereunt «все прекрасное погибает» — с другой, и это не выявит различий ни в структуре высказывания, ни в его утверди­тельном характере. Мы не видим ничего — кроме силы привычки,— что заставляло бы нас рассматривать omnia praeclara — гага как нечто иное или как нечто менее «регулярное», чем omnia prae­clara — pereunt. Как только мы принимаем решение считать их относящимися к одному и тому же типу и тем самым в равной сте­пени правомерными, мы яснее видим, чем они различаются в за­висимости от того, выполняет ли глагольную функцию форма из класса глаголов или форма из класса имен.

Различие является следствием тех свойств, которые присущи каждому из указанных классов. В именном предложении элемент, выполняющий функцию утверждения, будучи именем, не способен принимать характеристики, которые несет глагольная форма: временные, личные и др. признаки. Утверждение приобретает свой особый характер именно в силу отсутствия связи с временем, лицом,

наклонением, короче говоря, в силу того, что оно сосредоточено на одном члене, сведенном исключительно к своему семантиче­скому содержанию. Второе следствие состоит в том, что именное утвердительное предложение не может иметь и другого важного свойства глагольного утвердительного предложения, а именно способности устанавливать связь между временем-события и вре­менем речи об этом событии. Именное предложение в индоевропей­ских языках утверждает некоторое «качество» (в самом широком смысле этого слова) как присущее подлежащему высказывания, но вне всякой временной или другой соотнесенности и вне всякой связи с говорящим.

Строя определение на таких основах, мы тем самым отвергаем и некоторые ходячие взгляды на данный тип высказывания. Сразу делается очевидным, что именное предложение нельзя считать предложением с отсутствующим глаголом. Оно столь же закон­ченно, как и любое глагольное высказывание. Нельзя его считать и предложением с нулевой связкой, потому что нет никаких ос­нований в индоевропейских языках рассматривать отношение между именным предложением и предложением глагольным с гла­голом «быть» как отношение нулевой формы и формы полной. При нашем истолковании omnis homo — mortalis «каждый человек смертен» параллельно к omnis homo — moritur «всякий человек умирает», а отнюдь не является «формой с нулевой связкой» от omnis homo mortalis est «всякий человек смертен есть». Между omnis homo — mortalis и omnis homo mortalis est действительно есть противопоставление, но это противопоставление касается сущности, а не степени. С точки зрения индоевропейских языков, как мы постараемся показать ниже, это два высказывания, раз­личных по типу. Мы не будем также использовать и термин «пред­ложение тождества» («proposition equationnelle») для всех разно­видностей именного предложения. Целесообразнее было бы огра­ничить его применение теми случаями, когда два члена одного и того же класса образуют равенство, что в индоевропейских языках наблюдается почти исключительно в традиционных устойчивых выражениях (англ. the sooner the better «чем скорей, тем лучше»; нем. Ehestand, Wehestand «брак — ярмо» и т. п.). Иными словами, между субъектом и именным членом, выполняющим глагольную функцию, нет в действительности равенства.

Чтобы завершить наши рассуждения, остается рассмотреть в связи с именным предложением место глагола «быть». Следует самым настоятельным образом подчеркнуть, что при анализе имен­ного предложения необходимо отказаться от какого бы то ни было подразумевания лексического «быть» и пересмотреть привычные способы перевода, навязанные иной структурой современных западноевропейских языков. Научное изучение именного предло­жения начнется только тогда, когда наступит освобождение от этой зависимости и когда глагол esti э индоевропейских языках

будет признан таким же глаголом, как и все другие. Он и является таковым, и не только в том, что несет все морфологические при­знаки своего класса и выполняет ту же синтаксическую функцию, но также и в том, что до того, как он в результате длительного исторического развития пал до положения «связки», он имел оп­ределенное лексическое значение. Теперь уже невозможно точно восстановить это значение, но тот факт, что часть форм *es- вос­ходит к *bhu- «расти, увеличиваться», позволяет составить о нем представление. Во всяком случае, даже интерпретируя его как «существовать, иметь реальность» (ср. значение «истинности», связанное с прилагательными др.-исл. sannr, лат. sons, санскр. satya-), мы определяем его вполне достаточно как непереходный, способный к абсолютному употреблению и употреблению в соче­тании с прилагательным в приложении. Таким образом, esti в абсолютном употреблении или esti + прилагательное функцио­нирует как многие непереходные глаголы в этой двойной позиции (как, например, казаться, расти, оставаться, пребывать, высту­пать и т. п.). В латинском языке est mundus «мир существует» образует ряд со stat mundus «мир стоит», fit mundus «мир стано­вится». И в mundus immensus est «мир огромен» («мир огромный есть») форма est может быть заменена формами videtur «кажется», dicitur «считается», apparet «представляется» и т. д. В синтакси­ческом отношении puer studiosus est «мальчик старателен» и риег praeceps cadit «мальчик стремглав падает» эквивалентны. Чтобы измерить расстояние между утвердительным предложением имен­ным и утвердительным предложением с глаголом «быть», нужно восстановить полное значение и подлинную функцию этого гла­гола. С точки зрения индоевропейских языков утвердительное предложение с «быть» не является более ясным или более полным вариантом утвердительного именного предложения, так же как второе не представляет собой недостаточной или ущербной формы первого. Возможен и тот и другой тип, но не для одного и того же выражения. Именное утвердительное предложение, внутренне за­конченное, ставит высказывание вне какой бы то ни было времен­ной или модальной локализации или субъективной связи с гово­рящим. Что касается глагольного утвердительного предложения, где *esti (3-е лицо) занимает то же положение, что *esmi (1-е лицо) или *essi (2-е лицо) или любая другая временная форма этого же глагола, то здесь в высказывание вводятся все глагольные харак­теристики и оно ставится в связь с говорящим.

Эти рассуждения останутся чисто теоретическими, если их не приложить к фактам какого-либо исторически засвидетельствован­ного языка. И только в том случае, если они дадут точную картину реальных отношений и в то же время помогут их лучше понять, их можно будет считать обоснованными. Для этой необходимой

проверки мы выбрали древнегреческий язык, как из-за многооб­разия имеющихся памятников, так и потому, что наши выводы можно будет легко проконтролировать.

В греческом языке, как и в индо-иранских языках или в ла­тыни, оба эти типа высказывания сосуществовали, и мы принимаем их как сосуществующие и не пытаемся выводить их один из дру­гого, ибо представлять так процесс генетического развития у нас нет никаких оснований. Задача состоит в том, чтобы правильно оценить эти два типа выражения и выяснить, было ли их употреб­ление свободным и немотивированным или же они различались, и если так, то чем именно. Выше мы подчеркивали, что данные два типа высказывания несходны, что они утверждают по-разному. Отвечает ли это различие, выведенное на основе теоретических соображений, тому, как в греческом языке употреблялось именное предложение и предложение с глаголом ест? Проверка будет про­ведена по двум обширным текстам, равно древним и равно своеоб­разным: один текст — образец высокой поэзии, «Пифийские эпи-никии» Пиндара, другой — повествовательная проза, «История» Геродота. На материале этих двух памятников, столь различных по тону, стилю и содержанию, мы попытаемся определить, служит ли именное предложение типичной формой некоторого содержания или же оно является просто окказиональной формой высказы­вания, которое с таким же успехом могло содержать и экспли­цитно выраженный глагол.

Приведем полный список именных предложений, встретив­шихся нам в «Пифийских эпиникиях» Пиндара:

vauaupopYjToig б' av6paai лршта %apig... no\inalov ekQelv oupov «когда люди пускаются в путь, первая милость, которой они жаж­дут, это попутный ветер» (I, 33);

%ap^a б' оох akkoxpiov vixacpopia яатерод «радость, которую вызывает победа отца, не оставляет безучастным сына» (I, 59);

то бг naSeiv eu np&tov asGXcov-eo б' axotieiv беитёрсс ц,оТра «счастье — вот первое из благ, к которым нужно стремиться, хорошая репутация занимает второе место» (I, 99);

то nkovxelv 6s abv то%а потцом acKpiag apiarov «богатство в сое­динении со счастьем мудрости — вот лучший жребий для человека» (II, 56);

какое, Toi ntQcov napd Jtaiatv, ate! -накос, «обезьяна кажется пре­красной детям, всегда прекрасной» (II, 71);

Sikkore б' akkolai jtvoat tn|uneT(rv avsjxcov «ветры, которые дуют на высоте^ непрерывно меняются» (III, 104);

uia Po3g Крт]8еТ те (лсшр xai 0pacro|j,T|6ei 2aAjxcovet «одна и та же телка является матерью Кретея и отважного Салмонея» (IV, 142; об этом сообщается как о подлинном факте, чтобы установить связь между потомками двух персонажей);

pq6iov fisv 7яр nokiv oeloai хал a(pat>poTspoic; «город поколебать легко; наиболее подлые и грубые люди на это способны» (IV, 272);

6 яЯоВтод eopvaGevfis, 8tav tig хтЯ., «богатство всемогуще, когда...» (V, 1);

хШло-tov ai \ieya%on6%iEq 'A0#vai npoofjnov... хрт]яТб' doi6av... PaAia0ai «самая прекрасная прелюдия, могущая стать основой песни,— это великий город Афины» (VII, 1);

xep6og 6s (piXxaTov, exoVrog ei Tig ёи 66цйп> феро1 «самым лучшим является тот доход, который приносит дом, уступленный вам хо­зяином» (VIII, 14);

x'i бе xig; Tt б' ой tig; crxiag ovap avBpconog «что есть каждый из нас? что он не есть? человек— это сон тени» (VIII, 95);

u>xeta б* eneiyoixevcov т]бт] 0e&v Jtp5iig обо! те ppa^eTai «когда богами владеет желание, осуществление желания наступает скоро и пути к этому коротки» (IX, 67);

арета! б' aiel fxeyaXai яоА,й|д/и6(н «великие добродетели — всегда богатая материя» (IX, 76);

хсоф^ av-fip ug, og ^сНрахЯеТ стт6[ха firj лерфаЯЯе1 «нужно было бы быть немым, чтобы не посвящать уста похвалам Гераклу» (IX, 86);

6 %аХкгос, oopavog ob пот' a^Patog аотф «медный свод остается ему недоступным» (X, 27; изречение, не повествование);

та б' eig Iviauxov атехцартоу npovo^aai «того, что произойдет в течение одного года, никакие приметы не могут открыть» (X, 63);

то бе vecag dAoxoig e%0iaTov a.\inXaxiov «это преступление — самое ужасное для молодых жен» (XI, 26);

то бе ^opoafiov ou ларфохтоу «судьба остается неизбежной» (XII, 30).

Уже простое перечисление этих примеров очерчивает границы употребления именного предложения: 1) оно всегда связано с прямой речью; 2) оно всегда выражает утверждения общего харак­тера, представляющие собой сентенции ¹². Из этого следует, с другой стороны, что только глагольное предложение (с kaxi) уме­стно в повествовании о событии, при описании способа существо­вания или ситуации. Именная фраза имеет целью убедить высказы­ванием «общей истины»; она предполагает речь и диалог; она сооб­щает не факт, а некоторое вневременное и постоянное отношение, которое выступает как убедительный аргумент. Если бы потребо­вались другие доказательства того, что именно такова сфера при­менения именного предложения, их можно было бы найти в «Тру­дах и днях» Гесиода, где встречается много примеров, подобных Ipyov б' oo6ev oveifiog, агру[г\ 64 т' Svei6og «работа — не позор, безделье— позор» (310); %ргцхаха б' oi>x аряахта, бебаботсс яоМ-ov

f «богатство не следует порицать; ниспосланное небом, оно

^Х2 На тот факт, что именное предложение часто выражает «общие истины»,

уже обращалось внимание, ср.: A. Meillet, MSL, XIV, стр. 16, и MeiNet________

Vendryes, Traite de grammaire comparee, 2-е изд., стр. 595, § 871. Этому эмпири­ческому наблюдению мы попытаемся дать обоснование, исходя из самой структуры высказывания.

гораздо предпочтительнее» (320); пгцих xaxog ydxav «плохой сосед— сущее несчастье» (346) и т. п. Все произведение представ­ляет собой поучение от лица автора, длинный перечень советов и предостережений, и в него вкраплены выраженные именными предложениями вечные истины, которые автор стремится внушить. Но именное предложение никогда не употребляется при описании факта в его конкретности.

Посмотрим теперь, как используются именные предложения в прозаическом повествовательном тексте и какова их доля в нем. Геродот рассказывает о событиях, описывает страны и обычаи. И у него преобладают именно предложения с ёатц которые объек­тивно повествуют о реальнцх ситуациях, например то бё naviooviov s0Ti TT}g Mi)xd^T]g X&pog *фо£' ^ бё МажаЛ/Г] scttI TY]g -fyrteipou ахрт] «Панионион (есть) священное место в Микале, Микале же (есть) выступающая часть суши» (I, 148). Подобные предложения встре­чаются у историка на каждом шагу именно потому, что он историк; словарь Пауэлла (Powell) регистрирует 507 примеров ёстт(в этой функции. А что же мы обнаруживаем в отношении именных пред­ложений? Прочитав значительную часть текста (но не весь), мы встретили около десяти случаев, которые все фигурируют в цити­руемой речи и все выражают «общие истины»: оитсо бт] xat avBpu>nou xaTotcrraaig «таково также положение человека» (II, 173); a£iog ^isv Alyvmiav ouTog уг 6 0e6g «он достоин египтян, этот бог!» (Ill, 29); <xY^a6)6'^v toi npovoov eivai, 04^6v бё r\ npo[ir]0tri «полезно думать о будущем, предусмотрительность — это мудрость» (III, 36); ф1?иэи-[г!г] кхгцю, axaiov... Tupavvig ХР^М-^а o^palepov «самолюбие— глу­пость,... тирания — вещь ненадежная» (III, 52); бт^оТ xat ouTog (Lg т] [iovvtx,pxir\ xpaxioTov «он сам показывает, что монархия — самое лучшее» (III, 82); ev9a yap сгоф^ беТ, puig Ipyov ou6ev «там, где нужна ловкость, насилие ничего не дает» (III, 127); i'orri уг -f) %<хр\,с,... «прелесть (этого маленького дара) равна (прелести большого)» (III, 140); oXfiwc, ouTog avr_tp Sg... «блажен человек, который...» (V, 92; пророчество в стихах); aoTojicaov y^P oo6sv «потому что ничто не происходит из себя самого» (VII, 9у). Редкость таких предложений и их стереотипный характер иллюстрируют различие между дидактической поэзией и повествовательной про­зой; именное предложение появляется только там, где вклинивается прямая речь, а также в высказываниях типа «изречений» («prover­bial»). Но когда историк хочет сказать, что «Крит— это остров», он не напишет *-q Крг₍тт] vfjaog; уместно только т] Крг|ТТ] vfjaog kern.

На основе этих наблюдений, охватывающих тексты различного жанра, можно правильнее оценить особенности гомеровских тек­стов, в которых именные предложения и предложения с loxl встре­чаются в примерно равной пропорции. Такое сосуществование было бы необъяснимым, если бы оно не было связано с только что указанными различиями. И действительно, принимая во внимание неоднородный характер произведения и требования метрики, мы

видим, что распределение именных предложений и предложений глагольных подчиняется у Гомера названным основаниям. Исчер­пывающей проверки, даже для какой-либо одной части текста, мы здесь производить не можем. Этот вопрос стоило бы рассмотреть в целом для всей эпопеи. Здесь же достаточно будет подтвердить различие обоих типов предложений на нескольких примерах.

Нетрудно убедиться, что именное предложение появляется у Го­мера только в речах персонажей, но не в частях повествователь­ных или описательных, и что оно выражает утверждение непрехо­дящих истин, а не частных ситуаций. Тип его таков: оох ayaBov яоЯихснрагчт) «нехорошо (нехорошее дело) власть над многими» или же Zebg б' apexrjV av6peomv офШ-ei те fuvtiBei те | оллсод xev гвгХ-ц- ctivo yap xdcpxiaxog anavxcov «Зевс доблесть смертным и увеличи­вает и умаляет, | как соизволит: ведь он сильнейший из всех (Г, 242)*; аруаХкос, yap 'ОХбцтос, avxtcpspeaGai «трудно противиться Олим­пийцу (Зевсу)» (А, 589). Не обращалось внимания на то, что имен­ное предложение у Гомера часто появляется в причинной связи с контекстом, что подчеркивается частицей уар. Сформулированные подобным образом высказывания по самой сути своего всевремен-ного содержания способны служить для рекомендации, для обос­нования, для убеждения. В этом причина столь частого появления маленьких предложений-формул: Sg yap aynivov «что и лучше» — то yap afieivov «оно и лучше» — олер око лоМ-ov ajxetvcov «который тебя много храбрее» (Н, 114); <Шд лсбесгВеха! оц[хед, еле\ netBeaBai ajmvov (A, 274) — 6 yap aoxe $'щ ou лахрод afxetvcov (A, 404) — цчХоурообщ yap aftetvcov (I, 256) и т. д., или xpeiaacov yap Paai/U'ig (A, 80) — A,r]iaxcH yap poeg... xxrrroi хрЕлобед, av6pog 6s т|под... ouxe Хцшщ ххЯ. (I, 406)-— axpenxoi 6s xe xat Beoi auxot (I, 497) — r_t 6' "Axrj c6evdipr| xe xat артЁлод (I, 505) — оилсо navxeg 6|xqioi avspeg h noXk\up (Z, 270). Этим объясняется также, почему в греческом языке столько оборотов типа зсрт| «нужно, следует» или оборотов с прилагательными среднего рода 6yjAov «ясно», %аХгло\ «трудно», Qav\iaoTov «удивительно», которые закрепились как именные утвердительные предложения вневременного и абсо­лютного характера. Напротив, предложения с saxi указывают на актуальные, протекающие ситуации: i\neiXr\oa (x58ov, 8 6т, техеЯеа-^ivog scrxt «он произнес угрозу, и угроза свершилась» (А, 388); et 6' оохсо xoux' eaxiv... «если это на деле так» (А, 564); аХХ' о уе фгрхербд sCTxiv, ёле(nXeoveaaiv avacrcrei «но сильнейший здесь он, ибо повелевает большим количеством людей» (тот факт, что он повелевает большим количеством людей, свидетельствует, что он

* В соответствии с филологической традицией здесь прописные греческие буквы обозначают песни «Илиады», строчные — песни «Одиссеи» (в порядке гре­ческого алфавита). Напр., Г — 20-я песнь «Илиады», v — 20-я песнь «Одиссеи». Ввиду легкости установления соответствий с русскими изданиями поэм здесь мы ограничиваемся переводом одного-двух примеров из каждой группы.— Прим. ред.

действительно стоит выше) (А, 281); асрртргсор, aOs^iiaxog, avscmog sera sxelvog |og... «тот безродный, вне закона, скиталец бездомный, кто...» (описывает реальное положение того, кто...) (I, 63); 6 6' ayqvcop sax! xal a'AAcog «он горд и без этого» (I, 699).

То же различие наблюдается и в выражении принадлежности. Именное предложение выражает принадлежность как постоянную и абсолютную: lar\ jiolpa \xkvovn, xat et \iiXa xig лоХе^оц £v 6s t"5 xifTQ tji^sv xaxog tj6s xai ЁоВЯбд «равная мера (у вас) и стой­кому и плохо держащемуся в бою, в одинаковой чести и трус, и храбрый» (Т, 318); оо yap k\n.o\ ifv/^g avxa^iov (I, 401); ou yap яа> xoi цоТра Bavseiv (H, 52); oot xo yspag noXb [xei^cov (A, 167, ат­рибуция правовая и постоянная). Глагольное же предложение указывает на реальное обладание: тш-v б' SiXXav a \ioi saxi «из дру­гих (трофеев), что мне принадлежат» (А, 300); saxi 64 ^oi \xiXa noXXa (1,364); ou6'ei' [xoi до'щ ооаа xs oi vov laxi «даже если бы он мне отдал все, чем он владеет сейчас» (I, 380); ц-^ттр 6г цен sax' 'Афроб1ТГ| «мать мне Афродита» (Г, 209) и т. д.

Всестороннее изучение именного предложения у Гомера, ко­торое мы считаем необходимым, несомненно, уточнило бы эти различия, позволило бы выделить формулы, варианты, подража­ния. Принцип же деления остался бы тем же.

Этот принцип с несомненностью вытекает из рассмотренных текстов. Именное предложение и предложение с ест утверждают по-разному и принадлежат двум разновидностям речи. Первое — речи в собственном смысле, второе — повествованию. Одно ут­верждает нечто абсолютное; второе описывает ситуацию. Обе эти черты взаимосвязаны и обе зависят от того, что функцию утверж­дения в высказывании выполняет либо именная, либо глагольная форма. Структурная связь этих условий выступает здесь полно­стью. Будучи способным утверждать абсолютные истины, именное предложение выступает как аргумент, доказательство, рекомен­дация. Его вводят в речь, чтобы-воздействовать и убеждать, а не сообщать о факте. Это истина, изреченная как таковая, вне связи с временем, лицом и обстоятельствами. Вот почему именное пред­ложение так хорошо подходит для таких высказываний (которыми оно, впрочем, обычно и ограничивается), как изречения или пого­ворки, хотя раньше его использование отличалось большей гиб­костью.

В других древних индоевропейских языках условия были ана­логичны; ср. лат. triste lupus stabulis «печальное дело— волк ов­чарням»; varium et mutabile semper femina «изменчива и непостоян­на всегда женщина» и т. п. Различие двух типов предложения в санскрите можно было бы проиллюстрировать, сопоставив tvam varunah «ты — Варуна», где устанавливается полная равнознач­ность между Агни, к которому обращаются, и Варуной, с которым его отождествляют, и формулу tat tvam asi «hoc tu es, вот что ты есть», которая указывает человеку его действительное состояние.

В ведийском языке именное предложение является в основном выражением вневременного определения. Если же в древнеиран-ском языке именное предложение очень широко представлено в Гатах (Gathas), где, по существу, нет ни одного примера предложе­ния с asti, то это объясняется особым характером данного текста: это лапидарный катехизис, набор утверждений истины и беском­промиссных определений, властное напоминание о ниспосланных в благодати принципах. В эпических и повествовательных отрыв­ках Яшт (Ya§t), напротив, глагольное предложение с asti пол­ностью восстанавливается в своих правах.

Описание именного предложения в индоевропейских языках должно быть, таким образом, совершенно перестроено в намечен­ных здесь рамках ¹³. Нам пришлось опустить многие детали, чтобы подчеркнуть своеобразие природы и роли именного предложения, потому что изучение этого синтаксического явления, как и любого языкового факта, должно начинаться с определения его отличи­тельных свойств. До тех пор пока этот тип высказывания рас­сматривался как глагольное предложение с отсутствующим гла­голом, выявить его специфическую природу было невозможно. Именное предложение следует сопоставить и противопоставить высказыванию глагольному, и тогда мы видим, что это две различ­ные формы высказывания. Как только в именное предложение вводят глагольную форму, оно утрачивает свою подлинную сущ­ность, которая как раз и заключается в том, что между языковым рядом (высказыванием) и действительностью предполагается от­ношение неварьируемости. Именное предложение способно опре­делять «вечную истину» именно потому, что в нем отсутствует какая

¹³ Читатель, который сравнит высказанные нами замечания с важной работой Л. Ельмслева «Le verbe et la phrase nominale», опубликованной в «Melanges J. Ma-rouzeau», Paris, 1948, стр. 253—281, заметит некоторые точки соприкосновения и одновременно серьезные расхождения, которые следует хотя бы кратко указать. Мы оба согласны, что термин «именное предложение» нужно использовать в стро­гом смысле. Кроме того, окончательная формулировка Ельмслева—«пропозицио­нальная связка есть глагол» (цит. соч., стр. 281) — почти не отличается от одного из двух свойств, которыми мы определили глагол; наконец, обоим нам в равной степени представляется необходимой функция утверждения. Но уязвимым момен­том в изложении Л. Ельмслева нам кажется коммутация, с помощью которой он выделяет в содержании omnia praeclara гага «все прекрасное редко» три имплицит­ных элемента: несовершенный вид, настоящее время и изъявительное наклонение. «Доказательством,— говорит он,— служит тот факт, что, если бы мы захотели заме­нить несовершенный вид другим видом, настоящее время—другим временем, а'изъя­вительное наклонение — другим наклонением, выражение сразу же по необходи­мости изменилось бы» (цит. соч., стр. 259). А это как раз такая операция, которую запрещает самый смысл именного предложения. Л. Ельмслев утверждает, что меж­ду именным предложением omnia praeclara гага и предложением глагольным omnia praeclara sunt rara «все прекрасное (есть) редкостно» существует лишь различие в эмфазе или подчеркнутости (стр. 265). Мы же, напротив, старались показать, что это два типа предложения с разными функциями. Следовательно, коммутация од­ного типа в другой невозможна и неправомерно усматривать имплицитное вы­ражение времени, наклонения и вида в именном высказывании, которое по своей сущности является вневременным, внемодальным, вневидовым.

бы то ни было глагольная форма, конкретизирующая выражение; и в этом отношении глагол kaxi «есть» столь же конкретен, как и е!ц,1 «есмь», -rjv «был» или есгтса «будет». Когда мы наконец высвобож­даемся от неосознанной тирании категорий наших современных языков и от соблазна проецировать их на языки, которые этих категорий не знают, мы сразу же обнаруживаем в древних индо­европейских языках различие, которое в других языках опознается без всякого труда.

Независимое подтверждение этому дано, для ирландского языка, Л. Шёстедтом в превосходном описании говора Керри. Мы находим у него в высшей степени справедливую оценку своеобразной роли именного предложения: «Значимость именного предложения вы­ступает, когда мы противопоставляем его предложению с глаголом бытия. Именное предложение — это качественное приравнивание, устанавливающее равнозначность (полную или частичную в за­висимости от соотношения объемов субъекта и предиката) между двумя именными элементами. Предложение с taim выражает со­стояние и его разновидности. Таким образом, предикат именного предложения, даже если это прилагательное, имеет значение сущ­ности и указывает на нечто неотъемлемое от субъекта, в то время как дополнение глагола бытия имеет лишь обстоятельственное значение и указывает на частное проявление (пусть даже постоян­ное) способа бытия субъекта» ".

Из того факта, что данное различие в большинстве случаев стерлось, неверно было бы заключить, что оно больше никогда не появится вновь. Даже в современных языках, где именное предло­жение устранено в пользу предложения глагольного, в самой глубине глагола «быть» иногда возникает дифференциация. Так обстоит дело в испанском языке с его классическим разграничением ser и estar. Вне всякого сомнения, не случайно, что различие между ser «быть, иметь природу» и estar «быть, находиться» в значитель­ной степени совпадает' с различием, которое мы находим между предложением именным и предложением глагольным для гораздо более древнего языкового состояния. Даже если между двумя выражениями и нет исторической преемственности, в указанном явлении испанского языка можно видеть новое проявление той черты, которая так ярко характеризовала синтаксис древних индоевропейских языков. Одновременное использование двух кон­курирующих типов утверждения представляет собой одно из наи­более поучительных решений проблемы, которая возникала во многих языках, а иногда и не один раз, в ходе их развития.

L. Sjoestedt, Description d'unparler irlandaisdu Kerry, P., 1938, стр. 116,

§ 154.

ГЛАВА XV АКТИВНЫЙ И СРЕДНИЙ ЗАЛОГ В ГЛАГОЛЕ

Различие актива и пассива может служить примером глаголь­ной категории, способной привести в смущение наше привычное мышление: она представляется необходимой — а многие языки ее не знают; простой — а мы сталкиваемся с большими трудностями при ее интерпретации; симметричной—а она изобилует непосле­довательностью выражения. В наших языках это различие оче­видно навязывается говорящим как фундаментальное свойство мышления, и вместе с тем оно столь мало существенно для глаголь­ной системы индоевропейских языков, что мы наблюдаем, как оно складывается в ходе истории, далеко не такой уж древней. Вместо противопоставления активного и пассивного залогов мы находим в индоевропейских языках, засвидетельствованных историей, трой­ное членение: активный залог, средний залог, пассивный залог, что отражается также в нашей терминологии: между evspyeia «деятельность» (= активному залогу) и яабос; «претерпевание, страдание» (= пассивному залогу) греческие грамматисты уста­новили еще промежуточный класс, «средний залог» (^гобтцс,), — он как бы воплощал переход между двумя другими залогами, ко­торые считались первоначальными. Но в своем грамматическом учении греки лишь перенесли в область понятий своеобразные особенности одного определенного состояния языка. Симметрия трех «залогов» отнюдь не является чем-то органическим. Она удобна для изучения синхронного состояния языка, но именно для дан­ного периода в истории греческого языка. Компаративисты давно уже установили, что в общей эволюции индоевропейских языков пассив — это видоизменение среднего залога, от которого он про­исходит и с которым сохраняет непосредственные связи даже тогда, когда он обособился в отдельную категорию. Индоевропейское со­стояние глагола характеризуется, таким образом, оппозицией

только двух диатез — активного залога и среднего залога, или медиума, если называть их традиционными терминами.

Совершенно очевидно поэтому, что значение этого противопо­ставления в системе глагольных категорий должно быть чем-то совсем иным, чем можно было бы себе представить, исходя из языка, где господствует противопоставление только актива и пас­сива. Вопрос заключается не в том, что различие «актив — медиум» следует считать более адекватным, чем различие «актив — пассив», или наоборот. И то и другое членение вызывается нуждами языко­вой системы, и задача состоит прежде всего в том, чтобы установить эти потребности, в том числе и потребности промежуточного пе­риода, когда средний залог и пассивный залог сосуществовали. Но если взять две крайние точки эволюции, то мы видим, что гла­гольная форма активного залога противопоставляется сначала форме среднего залога, потом — форме пассивного залога. В этих двух типах противопоставлений мы имеем дело с различными катего­риями, и даже член, общий для них — «активный залог»,— не может иметь в противопоставлении со «средним залогом» то же значение, что.в противопоставлении «пассиву». Привычную для нас оппозицию актива и пассива можно представить — в общих чертах, но для нас этого сейчас достаточно — как оппозицию действия совершаемого и действия претерпеваемого. Какое зна­чение припишем мы тогда различию между активным и средним залогами? Вот проблема, на которой мы кратко остановимся.

Следует сначала определить значение и место этой категории среди других глагольных категорий. Всякая спрягаемая глаголь­ная форма обязательно принадлежит к той или другой диатезе, им подчинены даже некоторые из именных форм глагола (инфи­нитив, причастие). Это значит, что время, наклонение, лицо, число имеют в активе и в медиуме разное выражение. Перед нами, таким образом, некоторая фундаментальная категория, которая в глаголе индоевропейских языков связана с другими морфологическими ха­рактеристиками. Своеобразием индоевропейского глагола является то, что в нем содержится указание только на связь с субъектом, но не с объектом. В отличие, например, от глагола в языках кав­казских или американоиндейских индоевропейский глагол не включает показателя, уточняющего цель (или объект) процесса. Следовательно, если взять глагольную форму изолированно, то невозможно сказать, переходна она или непереходна, позитивна или негативна в своем контексте, предполагает ли она дополнение именное или местоименное, в единственном числе или во множест­венном, лицо или не-лицо и т. п. Все представляется и оформляется по отношению к субъекту. Однако глагольные категории, которые объединяются во флексиях, не все в одинаковой степени являются конституирующими для глагола: лицо выражается также в место­имении, число — в местоимении и существительном. Остается, таким образом, наклонение, время и, что важнее всего, «залог» —

фундаментальная диатеза субъекта в глаголе; она обозначает поло­жение субъекта относительно процесса, благодаря чему процесс оказывается определенным в самой своей основе.

Что касается общего значения среднего залога, то здесь мнения лингвистов почти совпадают. Отказавшись от определения, данного греческими грамматистами, лингвисты в настоящее время исходят из различия, которое Панини с поразительной для его времени проницательностью установил между parasmaipada «слово для другого» (= актив) и atmanepada «слово для себя» (= медиум). Если понимать это различие буквально, оно действительно выте­кает из оппозиций, подобных той, которую отмечал индийский грам­матист: санскр. yajati «он совершает жертвоприношение» (для кого-либо другого, в качестве жреца) и yajate «он приносит жертву» (для себя самого, в качестве жертвователя) ¹. Подобное опреде­ление в общих чертах, несомненно, соответствует действительно­сти. Однако оно не применимо в таком виде ко всем фактам, даже в санскрите, и не учитывает весьма разнородных значений среднего залога. Если взять индоевропейские языки в целом, то факты пред­ставляются часто настолько разнообразными, что для того, чтобы охватить их все, приходится довольствоваться весьма расплывчатой формулой, которая почти дословно повторяется у всех компарати­вистов: средний залог, по-видимому, указывает только определенное отношение между действием и субъектом, а именно «заинтере­сованность» субъекта в действии. Более точное определение сред­него залога, по-видимому, невозможно, ибо пришлось бы перечис­лять частные употребления, в которых средний залог имеет узкое значение—посессивности, возвратности, взаимности и т.п. При­ходится, таким образом, перескакивать от очень общего опреде­ления к очень частным примерам, разделенным на небольшие группы и весьма неоднородным. У них, разумеется, есть нечто сход­ное — связь с atman, с категорией «для себя», по терминологии Панини; но языковая природа этой связи все еще ускользает от исследователей, значение диатезы грозит остаться лишь миражем.

Подобная ситуация придает категории «залога» большое свое­образие. Разве не удивительно, что другие глагольные катего­рии — наклонение, время, лицо, число — поддаются достаточно точному определению, а категорию фундаментальную, глагольную диатезу, не удается охарактеризовать сколько-нибудь строго? Может быть, она стерлась еще до образования диалектов? Это мало вероятно, судя по устойчивости употребления и многочислен­ным совпадениям в распределении форм, обнаруживающимся в различных языках. Нужно поэтому поставить вопрос: с какой же

¹ Мы намеренно используем в этой статье примеры, которые упоминаются во всех работах по сравнительной грамматике. [В соответствии с русской сло­варной традицией 1 л. и 3 л. глагола далее переводятся инфинити­вом.— Ред.]

стороны следует подойти к рассмотрению этой проблемы и какие факты наиболее пригодны для иллюстрации различия в «залоге»?

До настоящего времени лингвисты единодушно считали или по крайней мере подразумевали, что средний залог нужно определять исходя из таких форм — а их очень много,— которые принимают два ряда окончаний, например санскр. yajati и yajate, греч. noieX и noislxai. Принцип сам по себе безупречен, но им охватываются только значения уже специализированные или значение всей сово­купности, довольно расплывчатое. Такой подход, однако, не яв­ляется единственно возможным, поскольку способность принимать-активные и медиальные окончания, какой бы широко распростра­ненной она ни была, присуща не всем глагольным формам. Сущест­вует известное число глаголов, имеющих только один ряд окон­чаний; одни глаголы — только активные, другие — только ме­диальные. Эти классы, activa tantum и media tantum, известны всем, но их обычно оставляют на периферии описания ². Однако эти глаголы отнюдь не являются ни редко встречающимися, ни малозначительными. Достаточно напомнить, например, что среди депонентных глаголов латинского языка есть целый класс media tantum. Можно предположить, что эти глаголы с одной диатезой имели настолько ярко выраженную характеристику активного залога или залога среднего, что не допускали двойной диатезы, присущей другим глаголам. Стоит хотя бы попытаться выяснить причины этой нерегулярности. Поскольку здесь у нас уже нет возможности сопоставить две формы одного и того же глагола, мы начнем со сравнения двух классов различных глаголов и по­стараемся определить, что же делает каждый из них невосприим­чивым к диатезе другого.

В нашем распоряжении имеется некоторое количество надеж­ных фактов, полученных путем сравнения. Перечислим кратко важнейшие глаголы, представленные в каждом из двух классов.

1. Имеют только активный залог: «быть» (санскр. asti, греч.
sffti), «идти» (санскр. gachati, греч. Patvei), «жить» (санскр. jlvati,
лат. vivit), «течь» (санскр. sravati, греч. pet), «ползти» (санскр.
sarpati, греч. ерлеь), «гнуться» (санскр. bhujati, греч. cpeyyei),
«дуть» (о ветре, санскр. vati, греч. #noxg), «есть, питаться» (санскр.
atti, греч. l'6ei), «пить» (санскр. pibati, лат. bibit), «давать» (санскр.
dadati, лат. dat).

2. Имеют только средний залог: «рождаться» (греч. ylyvo[uxi,
лат. nascor), «умирать» (санскр. mriyate, marate, лат. morior),
«следовать, принимать движение» (санскр. sacate, лат. sequor),

^г Насколько мне известно, только Дельбрюк в «Vergleichende Syntax», II, стр. 412 и ел., взял их за основу своего описания. Но вместо того чтобы попытаться сформулировать общее определение, он разбил факты на небольшие семантиче­ские категории. Рассуждая подобным образом, мы вовсе не хотим сказать, что гла­голы, имеющие только одну диатезу, обязательно отражают более древнее состоя­ние, чем глаголы с двойной диатезой.

«владеть» (авест. x&ayete, греч. хтаоцаг, а также санскр. patyate, лат. potior), «лежать» (санскр. Sete, греч. хеХцЬа), «сидеть» (санскр. aste, греч. vjfxcu), «возвращаться в привычное состояние» (санскр. nasate, греч. vko\xai), «наслаждаться, пользоваться» (санскр. bhun-kte, лат. fungor, ср. fruor), «страдать, терпеть» (лат. patior, ср. греч. nsvo]xai), «испытывать душевное волнение» (санскр. manyate, греч. [icdvo\iai), «принимать меры» (лат. medeor, meditor, греч. [i-i]8o\iai), «говорить» (лат. loquor, for, ср. греч. срато) и т. д. Мы ограничимся тем, что в том и другом классе отметим те глаголы, которые имеют древнюю диатезу (о чем свидетельствует совпадение по меньшей мере двух языков) и которые сохранили ее в историче­ское время. Нетрудно было бы продолжить данный список, вклю­чив в него рлаголы специфически среднего залога в отдельных языках, например санскр. vardhate «расти», cyavate (ср. греч. ог6о\мх1) «приходить в движение», prathate «увеличиваться» или греч. fiyva^ai «мочь», $o6Xo\iai «хотеть», Ipajxai «спрашивать», еАлоцси «надеяться», аГбоцси «чтить; стыдиться», а£оцси «чтить» и т. д.

Из этого сопоставления достаточно ясно вырисовывается основа чисто языкового различия, связанного с отношением между субъ­ектом и процессом. В активном залоге глаголы означают процесс, который исходит из субъекта и развивается вовне. В среднем за­логе, который представляет собой диатезу, определяемую через оппозицию с первой, глагол указывает процесс, который разви­вается в субъекте; субъект является внутренним по отношению к процессу.

Данное определение пригодно вне зависимости от семантической природы рассматриваемых глаголов; в каждом из приведенных выше двух классов в равной степени представлены и глаголы со­стояния и глаголы действия. Различие между активным и средним залогами, следовательно, никоим образом не совпадает с различием между глаголами действия и глаголами состояния. Нужно избе­гать и другого смешения, а именно того, которое может возникнуть из «инстинктивного» представления, складывающегося у нас о некоторых понятиях. Так, нам может показаться удивительным, что «быть» принадлежит к activa tantum, к тому же самому классу, что и «есть (питаться)». Но таковы факты, и с ними нужно сообра­зовать нашу интерпретацию: в индоевропейских языках «быть», так же как «идти» и «течь», представляет собой процесс, участие субъекта в котором необязательно. В отличие от этого определе­ния, которое является точным только в той мере, в какой оно нега­тивно, определение среднего залога содержит положительные при­знаки. Здесь субъект выступает как место протекания процесса, даже если этот процесс, как в случае лат. fruor или санскр. manyate, требует объекта; субъект одновременно является и центром и про­изводителем процесса; он совершает нечто, что совершается в нем самом — рождаться, спать, покоиться, воображать, расти и т. п,

Он находится именно внутри процесса, действующим лицом (аген­том) которого он выступает.