Железная борода 4 страница

— Я просил вас появиться передо мной в своем подлинном обличье, — сказал Т. — Означает ли ваш... хмм... вид, что вы исполнили мою просьбу?

Ариэль кивнул.

— Ваше тело настоящее? — спросил Т. — Или это тоже фокус?

— Вы меня веселите, — ответил Ариэль. — Что именно вы хотите проверить? Здесь все настоящее, но лишь до тех пор, пока я этого хочу. Реальность и нереальность определяются исключительно моей волей.

— Если я говорю с создателем, — сказал Т., — могу я в таком случае спросить, в чем цель существования?

Ариэль улыбнулся.

— Существование, сударь мой, это не выстрел из пушки. С чего вы взяли, что у него есть цель? И потом, это вопрос не по адресу. Я всего лишь творец видимого вами мира, временный повелитель, создающий тени из праха. Помните, как у Пушкина? «Властитель праздный и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой...» Вот только Слава где-то заблудился, хе-хе-хе...

— Тени? — переспросил Т. — Вы хотите сказать, я просто тень?

— Это смотря с кем сравнивать, — ответил Ариэль. — Если со мной, то да. А если, например, с Кнопфом, то тенью относительно вас будет он.

— Хорошо, — сказал Т., — можете вы объяснить, что я делаю в сотворенном вами мире?

— Могу. Но вряд ли вам это понравится.

— Прошу вас, откройте мне правду, какой бы страшной она ни была. Не мучайте меня дальше. Кто вы такой? Действительно ангел? Или, может быть, демон?

— Я человек, — ответил Ариэль. — Но по отношению к вам являюсь скорее божеством, чем существом того же класса.

— Как так может быть?

— Долгая история. Я отпрыск семьи, из которой вышло много весьма эксцентричных типов — революционеров, банкиров, даже разбойников. Но самым необычным из них был мой дедушка по отцовской линии, мистик-каббалист.

— Каббалист? В наш просвещенный век?

— Самый настоящий каббалист, — подтвердил Ариэль. — Но не шарлатан из тех, что торгуют фальшивым знанием в глянцевых журналах, а истинный эзотерик. Видите ли, Россия вашего будущего и моего прошлого была прелюбопытнейшим местом. В этой стране все желающие могли получить какую-нибудь фиктивную работу вроде сторожа и скромно жить на государственном обеспечении, занимаясь любой духовной практикой. Особенно много таких людей появилось после великой войны, когда люди разочаровались в идеалах, которые раньше одушевляли общество...

— О какой войне вы говорите?

— С немцами, — сказал Ариэль, — неважно. Мы так увязнем. Я всего лишь хочу объяснить, что мой дедушка был самым настоящим каббалистом, очень продвинутым и уважаемым в мистических кругах. Он и умер как-то странно... Впрочем, теперь я сам отвлекаюсь. Итак, все началось в детстве, когда мне было девять лет. Дедушка, надо сказать, был страшный весельчак и хохотун, его невозможно было ничем опечалить. Но однажды он спросил меня, кем я хочу стать. А я ответил, что хочу стать писателем. Ибо в тот момент все так и обстояло, хотя еще за два дня до этого я хотел стать пожарным. Когда дедушка услышал мои слова, он буквально посерел от ужаса и спросил: «Но почему?» Ответить на вопрос искренне я не мог...

— Отчего?

— Причина была смешной и нелепой, мне даже неловко вам рассказывать. В школе нас заставляли зубрить бесконечные стихи про Ленина, это брат цареубийцы Ульянова, про которого вы, наверно, слышали. Тоска жуткая. А старшие мальчики в это самое время обучали меня всяким пошлым и неприличным песенкам. И вот однажды я услышал такое четверостишие: «В каюте класса первого Садко почетный гость, гандоны рвет о голову и вешает на гвоздь...»

— Садко? — переспросил Т. — Это, если не ошибаюсь, былинный герой?

Ариэль кивнул.

— Почему-то меня это потрясло, — продолжал он. — Сложно объяснить вам, человеку другой культуры, несмотря на всю мою власть над вами. Я, разумеется, ничего не знал тогда о постмодерне, но все равно ощутил ветер свободы, веющий от этих строк. Они отменяли все стихи о Ленине и Родине, все это «держа вю», как выражался мой дедушка. Тогда у меня и мелькнула мысль, что неплохо бы самому научиться складывать слова в строфы такого могущества. Но рассказать дедушке правду я постеснялся. Я соврал, что мне нравится выдумывать людей, которых раньше не было. Реакция дедушки меня потрясла — он повалился передо мной на колени и сказал: «Арик, обещай, что ты выкинешь эту жуткую мысль из головы!»

— Ариэль — ваше настоящее имя?

— Да, — ответил Ариэль. — Я забыл представиться — меня зовут Ариэль Эдмундович Брахман.

— Очень приятно, — сказал Т. — Необычное и красивое имя.

— Еврейское, — хмыкнул Ариэль. — Практически еврейское. А я, тем не менее, ни разу не еврей, можете такое представить? Даже дедушка-каббалист евреем не был, он из семьи польского ксендза. Я евреев терпеть не могу.

— За что?

Ариэль засмеялся.

— Да вот за имя свое главным образом. Попробовали бы вы с таким вырасти в бандитском дворе, вопроса бы не возникло. Ладно бы я действительно евреем был — у них хоть маца с христианской кровью есть, чтобы на время забыться, скрипочки там всякие. А тут вообще никакой отдушины. Имя мне подбирал дедушка—по своим каббалистическим выкладкам. Чтобы жизнь была яркой и полной впечатлений. Как оно и вышло... На чем я остановился?

— Вы признались дедушке, что хотите стать писателем.

— Да... После моего признания он провел со мной беседу, которую я запомнил на всю жизнь. Он говорил о вещах, совершенно для меня немыслимых... Его целью было отговорить меня от занятий литературой, хоть я и не думал о них всерьез. Но в результате он добился противоположного. Я действительно захотел стать писателем и стал им.

— Что же он вам сказал? — спросил Т.

— По его словам, с давних времен последователи каббалы — не внешней и профанической, которой занимается, например, Мадонна, а скрытой и реальной...

— Мадонна? — переспросил Т., подняв бровь. — Занимается каббалой?

— Давайте не отвлекаться, умоляю. Итак, дедушка объяснил, что с давних времен еврейские мистики верили — весь наш мир создан мыслью Бога. То же самое, кстати, знали и греки. Вспомните, например, как говорил о божестве Ксенофон — «без усилия силой ума он все потрясает...» Так действует Творец.

— Я помню эту цитату.

— Творец, — продолжал Ариэль, подняв палец, — или Творцы. «Элоим», как называют Бога в иудаизме. А это слово есть множественное число от «Элой», или «Аллах», если убрать малосущественные маркеры гласных. Обращаясь к могуществам, каббала говорит «Аллахи». Разумеется, эта наука, столь пунктуальная в ничтожных мелочах, не может вот так запросто взять и оговориться в самом главном. Но заменить множественное число на единственное она тоже не может, чтобы не разрушить собственных уравнений силы. К этому факту просто стараются не привлекать внимания. Официально Бог один, однако скрытое эзотерическое ответвление каббалы хорошо помнит, что творцов на самом деле много и всех нас создают разные сущности.

— Простите, — сказал Т., — я, к сожалению, плохо знаком с каббалистическими терминами и не всегда вас понимаю. Но после общения с княгиней Таракановой я представляю, о чем речь. Она называла это «многобожием», не так ли?

Ариэль кивнул.

— Затем дедушка попытался рассказать мне про Семь Сефирот и Двадцать Два Пути, — продолжал он. — Он говорил про запуганный маршрут, по которому божественный свет сходит к человеку, про аспекты небесных сил, воплощенных в двадцати двух буквах древнееврейского алфавита, про то, как могущества сталкиваются друг с другом в наших душах — но я, как вы догадываетесь, мало что понял. Помню одну только фразу, поразившую меня своим таинственным смыслом: человек, сказал дедушка, есть история, рассказанная на божественном языке, для которого земные языки лишь бледная тень. В божественном языке все буквы живые, и каждая из них есть история сама по себе, и таких букв двадцать две. Впрочем, это число условное — например, китайцы считают, что букв шестьдесят четыре, а каббалисты профанического круга говорят, что их пятнадцать.

— Тут, надо полагать, есть аналогия с писательством? — спросил Т.

— Именно! — улыбнулся Ариэль. — Писатель, описывая несуществующий мир с помощью алфавита, делает практически то же самое, что творцы вселенной. Запирается, так сказать, в каюте первого класса и начинает рвать о голову сами знаете что... Мне это показалось забавным. Но дедушка был в ужасе. «Арик, — говорил он, — как же ты не понимаешь? Когда писателя называют творцом, это вовсе не комплимент. Даже самый тупой и подлый писака с черной как ночь душой все равно властен вызывать к жизни новые сущности. Отец всех писателей — диавол. Именно поэтому творчество, демиургия есть самый темный грех из всех возможных...»

— А вот здесь я не вполне понимаю, — сказал Т. — Отчего самый темный?

— А оттого, что каждый литератор, в сущности, повторяет грех Сатаны. Складывая буквы и слова, он приводит в содрогание божественный ум и вынуждает Бога помыслить то, что он описывает. Диавол есть обезьяна Бога — он творит таким образом полный страдания физический мир и наши тела. А писатель есть обезьяна диавола — он создает тень мира и тени его обитателей.

— Что же страшного в создании теней? — спросил Т.

— Как что? Ведь фальшивый герой какого-нибудь дамского романа с божественной точки зрения не менее реален, чем пассажиры метро, которые этот роман читают. Причем книжный персонаж, возможно, даже реальнее обычного человека. Ибо человек — это книга, которую Бог читает только раз. А вот герой романа появляется столько раз, сколько раз этот роман читают разные люди... Во всяком случае, так утверждал дедушка.

— Вы поверили ему?

— Разумеется, нет — я же был здоровый советский ребенок. Я спросил — если писатель действительно создает новые существа, где и как на них можно посмотреть?

— И что он ответил?

— Дедушка, видимо, действительно опасался, что я стану писателем. Он решился на демонстрацию. Это было весьма похоже на колдовство: дедушка на моих глазах вырвал страницу из тома Шекспира, написал на полях какие-то знаки, сжег этот лист, растворил пепел в стакане с водой и дал мне выпить эту воду. После этого он посадил меня на стул лицом к стене и велел закрыть глаза.

Ариэль замолчал, словно поглощенный тяжким воспоминанием.

— Что было дальше? — спросил Т.

— Скоро я почувствовал, что засыпаю, и увидел странный сон наяву. Я стал Гамлетом, и я был реален. Но не совсем — не так, как реален человек. Это было очень необычное переживание, благодаря которому я понял, каким образом возникает из небытия литературный герой и как он опять в него уходит.

— С вами происходило что-то отличное от описанного в пьесе? — спросил Т.

— Нет, — ответил Ариэль. — Но мои чувства и мысли, связанные с другими персонажами, были невероятно, неописуемо тонки. В каждой из своих реплик я существовал как сложная и глубокая личность. Вот только при попытке выйти из роли мой ум проваливался в небытие. Когда я говорил с Гильденстерном или Лаэртом, мой внутренний мир появлялся в качестве фона. Но стоило мне отвлечься от канвы действия, и я оказывался в пустоте, где не было ничего вообще. А когда мои мысли начинали следовать тропинкам, проложенным для них в тексте, я снова становился живым. Понимаете? Гамлет действительно существовал на том крохотном отрезке жизни и судьбы, который был изображен Шекспиром. Он жил по-настоящему. Но не так, как я.

— А в чем разница?

Ариэль задумался.

— Тут можно только подбирать сравнения... Представьте нарисованный на бумаге трехмерный предмет. Он кажется трехмерным, а на самом деле имеет только два измерения... А тут измерение было вообще одно — последовательность знаков, которая, как заклинание, создавала меня на миг и тут же разрушала... Довольно страшно. Дедушка заставил меня принять участие в нескольких подобных опытах, стремясь показать весь темный ужас демиургии, или «творчества».

— И чем все это кончилось?

— Чем? — Ариэль засмеялся. — Тем, что я действительно решил стать писателем. Поскольку понял, какими невероятными силами управляет человек, борющийся с чистым листом бумаги.

— Дедушка обучил вас каббалистическим искусствам?

Ариэль отрицательно покачал головой.

— Он отчего-то вбил себе в голову, что я не гожусь в ученики. Единственное, чему я научился — это устанавливать связь с героем текста. Но даже этому он не обучал меня специально. Просто я умудрился сфотографировать одну из надписанных им страниц перед тем, как он сжег ее. Он, знаете, просто писал на полях вокруг печатного текста древнееврейские буквы — против часовой стрелки. После того как у меня оказалась фотография, я стал писать эти буквы сам, затем точно так же сжигал лист и выпивал воду с пеплом, и впадал в этот странный транс. Дедушка приоткрыл передо мной двери чудесного. Хоть открыть их шире я не смог, этот опыт я повторял без труда. Сначала я наблюдал чужих литературных героев, а затем стал беседовать со своими собственными выдумками.

Т. почувствовал, как у него на лбу выступил холодный пот.

— Постойте... Вы хотите сказать, что и я такая выдумка?

— Нет, — сказал Ариэль, — у вас есть прототип. Это граф Толстой, великий писатель и мыслитель, живший в Ясной Поляне и ушедший в конце жизни в Оптину Пустынь. До которой он, впрочем, не добрался.

— Значит, я граф Толстой?

— Боюсь, не вполне.

— Так кто я на самом деле?

— На самом деле? — ухмыльнулся Ариэль. — Не уверен, что могу ответить на этот вопрос однозначно, но у меня есть одна... Скажем так, гипотеза.

— Говорите, — сказал Т.

— Когда дедушка отговаривал меня от писательства, он рассказывал, что происходит с писателями после смерти. Куда уходят их души.

— Куда?

— Как я уже говорил, дедушка полагал страшнейшим из грехов создание новых сущностей, появление которых инициировано не Богом, а кем-то еще. Ибо любой несовершенный акт творения причиняет Всевышнему страдание. Поэтому наказание для так называемых земных творцов заключается в том, что именно их душам впоследствии приходится играть героев, испекаемых другими демиургами.

— Вы хотите сказать...

— Я этого не утверждаю. Но существует и такая возможность. Вот представьте: жил когда-то в России великий писатель граф Толстой, который своей волей привел в движение огромный хоровод теней. Быть может, он полагал, что выдумал их сам, но в действительности это были души бумагомарателей, которые, участвуя в битве при Бородино или ныряя под колеса поезда, расплачивались за свои грехи — за Одиссея, Гамлета, мадам Бовари и Жюльена Сореля. А после смерти и сам граф Толстой стал играть похожую роль. Вот сейчас он стал всадником в синем мундире, едущим в Оптину Пустынь. Мир, где граф с оружием в руках пробивается к неясной цели, придумывает Ариэль Эдмундович Брахман, которого после смерти ждет похожая судьба. Поэтому нельзя утверждать, что Ариэль Эдмундович Брахман на самом деле создал графа Т., хотя он и является его создателем. Видите, никакого противоречия нет.

— Все вокруг меня — ваша работа? И цыганский барон, и княгиня Тараканова, и этот сумасшедший солдат у церкви?

— На самом деле все несколько сложнее, но для простоты можете считать, что да, — сказал Ариэль. — Люди и предметы в вашем мире возникают только на то время, пока вы их видите. А за все, что вы видите, отвечаю я.

— Каким образом вы появляетесь передо мной?

— По методике покойного дедушки. Беру лист из рукописи, пишу на полях эти самые еврейские буквы, потом сжигаю лист, растворяю пепел в воде и пью ее. И на некоторое время, граф, мы становимся реальны друг для друга...

В кармане Ариэля что-то мелодично прозвенело.

— Сжигаете лист из рукописи? — переспросил Т. — Позвольте, а из какой именно рукописи? У вас есть какая-то рукопись, магически действующая на мою судьбу? Какое-то мое описание, да?

— В следующий раз, — сказал Ариэль. — Сейчас, извините, придется вас оставить. Можете переночевать в этом шатре, а утром... Метрах в ста будет дорога. Там вы найдете попутную телегу. Здесь неподалеку уездный город.

— Ковров?

— Пусть Ковров. Потом, если что, переименуем. Отдохните денек. Развлекитесь как можете. Ну и подумайте над услышанным.

Т. заметил, что сквозь локоть Ариэля стал виден ковер на полу. Потом прозрачной стала его нога.

— Мы встретимся еще?

Ариэль благосклонно улыбнулся.

— Несомненно. Ведь самого главного я пока не рассказал. Давайте завтра или послезавтра. В гостинице «Дворянская» — это единственное приличное место в городе. Я вас там найду.

VIII

Телега остановилась возле двухэтажного каменного дома с вывеской «Гостиница «Дворянская».

Т. дал мужику-вознице монету, слез на землю, стряхнул сено с голубых рукавов и потянулся, расправляя тело.

— Ваше благородие господин полковник! — закричал привратник с крыльца. — Прикажете остановиться?

— Да, — ответил Т., не давая себе труда уточнить, что именно тот имел в виду. — Лучший номер.

— Сию секунду будет сделано, ваше благородие! Губернаторский приготовим!

— И еще, — сказал Т. тихо и чуть виновато, — ты мне это, братец, водки принеси.

— Как не принести, ваше благородие! Мигом сообразим!

Через четверть часа номер был готов. Когда Т. вошел в него, на столе уже стоял запотевший графин и серебряный поднос с закусками.

Т. успел узнать от коридорного: «губернаторским» номер называли потому, что в нем когда-то пытался повеситься губернатор, ехавший по высочайшему вызову в Петербург.

Номер и впрямь был роскошен по уездным понятиям, только мрачноват: его украшал огромный камин, который уместнее смотрелся бы в немецком замке, чем в провинциальной гостинице, а над камином висел огромный и, кажется, действительно старый портрет императора Павла (или его просто закоптило дымом).

Курносый и бесстрастный император походил на собственный труп, натертый румянами и белилами, а его холодные презрительные глаза казались нарисованными на закрытых веках. Висок, куда ударила табакерка убийцы, был прикрыт нелепо подвернутой буклей парика — будто художник различил таинственные знаки судьбы сквозь парадный наряд государя.

В углу комнаты стояли часы необычной формы — это был полный рыцарский доспех с застекленным животом, за которым поворачивались шестеренки и качались какие-то стержни, словно символизируя надежное, ровное и размеренное пищеварение. А в раскрытом шлеме вместо лица помещался небольшой белый циферблат со стрелками.

Налив себе стакан водки, Т. выпил, закусил блином с икрой и сел в расшитое павлинами кресло возле каминной решетки.

«К чему тут этот Павел, — подумал он, оглядывая комнату. — До чего, однако, похож на нарумяненного и заспиртованного младенца из Кунсткамеры... Чувствую, сегодня напьюсь, как никогда не напивался. Что, впрочем, несложно, поскольку я вообще не знаю, когда я прошлый раз напивался...»

Т. налил себе еще водки.

«Неужели весь мир действительно есть то, что говорит Ариэль? Вот журнальный столик. Вот графин, в котором отражается окно. Вот граненый стакан, похожий на спившуюся призму. Откуда он, собственно, взялся, этот стакан? Он возникает, потому что его описывает Ариэль. Но кто тогда его видит? Кто я сам? Неужели такой же стакан, только говорящий?»

В дверь постучали.

— Ваше превосходительство, — раздался голос из коридора, — не прикажете ли подать бумаги и чернил?

— Нет, — сказал Т. — С какой вдруг стати?

— А чего изволите приказать? — спросил голос после неловкой паузы.

— Принеси еще блинов. И вообще, подавай обедать.

— Слушаю.

«Вот, — подумал Т., поднимая палец и грозя нарисованному императору. — Вот именно. Бумаги и чернил. Не зря ведь этот шельмец о них спросил. Может, он думает, что я и есть тот писатель, о котором говорил Ариэль? Впрочем, вряд ли. Скорей всего просто предлагает блага цивилизации. Ведь Кнопф в поезде ничего не говорил о литературе, а он осведомлен обо мне во всех деталях. Кстати, надо бы как-нибудь поговорить с этим Кнопфом, расспросить. Впрочем, трудно — он ведь всякий раз начинает палить из револьвера...»

Часы в виде рыцаря с прозрачным животом пробили два раза.

«Надо признать, мир, придуманный этим каббалистическим демоном, выглядит по-настоящему убедительно. Однако надо будет погулять по нему после обеда, посмотреть, не кончается ли он в ста шагах от дороги. Это будет интересно. Сначала выпьем и поедим, а потом все тщательно исследуем...»

Первая часть этого замысла была осуществлена незамедлительно. А вскоре Т. уже спускался с гостиничного крыльца.

— Ничего, — бормотал он, сжимая кулаки и грозно ухмыляясь, — мы испытаем на прочность это наваждение. Сейчас...

Прохожие оглядывались на подвыпившего жандармского полковника с опаской. Полковник, надо сказать, давал для этого основания.

Перейдя улицу, он подошел к фатовато одетому господину в котелке, который стоял у входа в ресторан и, зажав под мышкой трость, пересчитывал ассигнации в бумажнике.

— Здравствуйте, милостивый государь, — сказал Т., с дьявольской ухмылкой прикладывая ладонь к своей фуражке. — С кем имею честь?

— Купеческий старшина Расплюев, — испуганно ответил господин в котелке.

— Вот как, — сказал Т. — Купеческий старшина. А вид такой, словно собрался в Париж на Всемирную выставку. Почему?

Господин в котелке попытался изобразить вежливое европейское недоумение, но вышло это не очень — отразившееся на его бритой физиономии чувство гораздо больше напоминало страх, причем сразу стало ясно, что страх и был изначальным выражением этого лица, проступившим от неожиданности сквозь все слои мимической маскировки.

— А как же, — сказал он, — прогресс, ваше благородие, проникает и в наши медвежьи углы. Отчего не нарядиться...

— А знаешь ли ты, купеческий старшина Расплюев, — сказал Т., грозя бритому господину кулаком, — что на самом деле ты есть не купеческий старшина, а ничтожество. И даже не ничтожество, а вообще полное ничего. И хоть наряжен ты во все эти английские материалы, братец, а существуешь ты понарошку, и только до тех пор, пока я с тобой беседую... Это ты понять можешь?

Купеческий старшина покраснел и усмехнулся.

— То есть в каком это смысле, позвольте вас спросить, понарошку? То есть я, по вашему рассуждению, на самом деле пустое место?

— Ты даже не пустое место, — ответил Т. — Я тебе просто объяснить не могу словами, какой ты есть ноль. Вот перестану с тобой говорить, чудила ты тараканский, займусь чем-нибудь другим, и исчезнешь ты безвозвратно вместе со своим котелком и тростью на всю оставшуюся вечность. Не веришь?

Лицо купеческого старшины стало совсем багровым.

— Извольте попробовать, — сказал он. — Не буду иметь никаких возражений, если вы соблаговолите исполнить свою угрозу незамедлительно-с.

На крыльце ресторана уже толпились какие-то длинноволосые господа разночинского вида, подтянувшиеся из зала; до Т. долетели слова «держиморды» и «палачи», сказанные хоть и опасливым шепотком, но с чувством.

— А, — махнул рукой Т., — ну тебя совсем к черту, братец. Прощай навсегда.

Отвернувшись от Расплюева, он наискось перешел улицу и вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Он обернулся.

По другой стороне улицы брел пожилой печальный еврей в длинном лапсердаке. На носу у него была большая волосатая бородавка. Т. еще раз перешел улицу и пошел с ним рядом. Через некоторое время еврей спросил:

— Вы меня преследуете, господин офицер?

— Просто иду рядом, — ответил Т.

— А зачем? — спросил еврей.

Т. засмеялся. Еврей почему-то сразу обиделся.

— Зачем это вы смеетесь? — спросил он.

— Затем, что вы смешной. Задаете смешные вопросы.

— Чем же смешные?

— Я иду рядом с вами для того, чтобы дать вам возможность немного насладиться этим днем. Подышать этим воздухом, полюбоваться игрой солнечного света и тени.

— Вы хотите сказать, если вы оставите меня в покое, я таки задохнусь и ослепну?

— Несомненно, — сказал Т. — Таки задохнетесь, ослепнете, оглохнете, потеряете обоняние и осязание и перестанете думать свои печальные мысли.

— А откуда вы знаете, что они печальные?

— Такое у вас лицо, — сказал Т. — И вообще, если я что-то говорю, это ведь не просто так.

— Вы, наверное, не любите евреев? — спросил еврей.

— Что вы, почтенный, — ответил Т. — Я замечательно отношусь к евреям. Но вот наш создатель...

— Что? – настороженно спросил еврей. — Что – создатель?

— Вот насчет него я не уверен, — сказал Т. тихо. — У меня сложилось подозрение, что евреев он недолюбливает.

— Откуда вы можете знать про создателя?

— Я пару раз имел с ним дело. Сказать по секрету, его ужасно раздражает, что его назвали еврейским именем. Из-за этого люди часто принимали его за еврея, и возникало много разных глупых проблем. Вот он и мстит теперь вашему брату — не так, конечно, чтобы очень всерьез, но все-таки. Ведь эта бородавка у вас на носу не просто так — вы, наверно, думали про это долгими ночами?

— Вы имели дело с создателем? — спросил еврей, подняв бровь. — Вы хотите мне сказать, создатель беседует с жандармским полковником?

— Мало того, — ответил Т., — вы существуете единственно с той целью, чтобы этому жандармскому полковнику было с кем поговорить.

— Вам так создатель сказал?

Т. энергично кивнул.

— А почему вы уверены, что это был создатель? — спросил еврей. — Вы хорошо его разглядели?

— Весьма. Я стоял к нему так же близко, как к вам.

— Знаете, — сказал еврей, — после таких слов хочется стать к вам так же далеко, как отсюда до Бердичева. Можете вы оставить меня в покое?

— Я могу, запросто, — сказал Т. — Только вы ведь пропадете ни за грош. Причем сразу и навсегда.

— Значит, такая моя судьба, — сказал еврей, — и не печальте себя этим вопросом.

Вежливо приподняв шляпу, он прибавил ходу и, не оборачиваясь, скрылся в подворотне.

Несколько секунд Т. смотрел ему вслед. Потом покачнулся и подумал:

«Сплошное прощание с людьми и предметами, как говорят в Париже. Однако надо же так напиться... Впрочем, надо еще выяснить, кто здесь пьян. Вот эти вокруг — что они, трезвы? Ну да, от них не пахнет водкой. Они не шатаются при ходьбе — идут куда-то по своим делам. Но разве это трезвость? Можно ли считать трезвыми телеграфные столбы? А смысла во всех этих купеческих старшинах столько же, сколько в телеграфных столбах или облаках в небе. И даже меньше, потому что смотреть на облака куда интереснее, чем разглядывать истуканов, которых посылает мне навстречу Ариэль...»

Т. огляделся по сторонам. Возле приземистого желтого дома с полукруглой сине-красной вывеской «Хлебозаготовки Курпатов и Ко» стояла телега, полная свежего сена — она в точности походила на транспортное средство, доставившее его в Ковров (Ариэль, видимо, предпочитал не создавать без нужды новые сущности). Людей рядом не было. Недолго думая, Т. подошел к телеге, упал в сено и уставился вверх.

Небо над городом было затянуто серой пеленой с редкими просветами синевы. В них иногда появлялось солнце. Сделав небольшое усилие, можно было увидеть мир иначе — с редкими синими облаками на сером небе. В одном из этих облаков плескалось ослепительное золотое сияние; иногда оттуда вырывался луч желтого света и падал на город. Потом этот луч и это сияние переходили в другое синее облако.

«В этих синих облаках живет Бог, — думал Т., пожевывая колосок ржи. — А мы глядим из нашей преисподней на небесное великолепие и грустим о недостижимом... И никогда ничего не поймем, потому что даже эти синие облака на сером небе, которые мы видим с такой отчетливостью, на самом деле не облака, и все совсем наоборот...»

Впряженная в телегу лошадь беспокойно заржала и несколько раз хлестнула себя хвостом по лоснящемуся буланому крупу, отгоняя мух. Ржаной колосок был странным на вкус — Т. вынул его изо рта и увидел между зерен пурпурные рожки спорыньи.

«Ариэль говорил, я узнаю окончательную правду при нашей следующей встрече. Но мне кажется, я знаю ее уже сейчас. Видимо, все происходящее со мной есть наказание за какой-то грех. Именно поэтому я утратил память. Меня лишили ее и отдали во власть каббалистического демона, который теперь обрушивает на меня тяжкие волны безумия. Такова кара... Но здесь же и надежда. Ибо тогда происходящее со мной — просто очищение, необходимое душе перед восхождением в эту сине-золотую чистоту... И сколько разбросано вокруг подтверждений — ведь даже то, что я лежу сейчас на этой телеге и вижу эти пятна сверкающей синевы — уже свидетельство, что я буду допущен туда... Иначе это было бы слишком жестоко и безжалостно, так не может быть никогда, душа знает... Да...»

— Отдыхаете, барин?

Т. повернулся на голос.

У телеги стояла миловидная крестьянская девка лет двадцати, еще почти ребенок, с копной русых волос под косынкой и трогательно хрупкой шеей над вырезом красного сарафана.

— Отдыхаю, милая, — ответил Т.

— А мне ехать пора, барин.

— Послушай, — сказал неожиданно для себя Т., — а не знаешь ли ты, где тут Оптина Пустынь?

— Как не знать. Знаю. Мне по дороге.

На секунду хмель выветрился из головы Т.

— Так не свезешь ли? Награжу...

— Ну уж прямо наградите, — засмеялась девка. — До самой Оптиной Пустыни не свезу, а рядом могу доставить.

— Ну поезжай, — отозвался Т. — Договоримся.

Телега тронулась. Т. хотел было спросить девку, что это, собственно, такое — «Оптина Пустынь», но по размышлении решил этого не делать: подобный вопрос мог выставить его дурачком из сказки, едущим туда не знаю куда.