Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей

(Отрывки из сочинения Светония цитируются в переводе М.Л. Гаспарова по изданию: Светоний Транквилл Г. Жизнь двенадцати цезарей / Изд. подгот. М.Л. Гаспаров, Е.М. Штаерман. М., 1993)

Бож. Юлий. 30. (2) Это[342], конечно, был только предлог для гражданской войны; причины же ее, как полагают, были другие. Так, Гней Помпей неоднократно утверждал, что Цезарь оттого пошел на всеобщую смуту и переворот, что из своих частных средств он не мог ни окончить построек, которые начал, ни оправдать ожидания, которые возбуждало в народе его возвращение. (3) Другие говорят, будто он боялся, что ему придется дать ответ за все, что он совершил в свое первое консульство вопреки знаменьям, законам и запретом: ведь и Марк Катон не раз клятвенно заявлял, что привлечет его к суду тотчас, как он распустит войско, и в народе говорили, что вернись от только частным человеком[343], и ему… придется защищаться в суде, окруженном вооруженной охраной… (5) Некоторые, наконец, полагают, что Цезаря поработила привычка к власти, и поэтому он, взвесив свои и вражеские силы, воспользовался случаем захватить верховное господство, о котором мечтал с ранних лет.

Бож. Август. 9. Обрисовав его[344] жизнь в общих чертах, я остановлюсь теперь на подробностях, но не в последовательности времени, а в последовательности предметов, чтобы можно было их представить нагляднее и понятнее.

Бож. Август. 28. (1) О восстановлении республики он[345] задумывался дважды: в первый раз – тотчас после победы над Антонием, когда еще свежи были в памяти частые обвинения его, будто единственно из-за Октавия республика еще не восстановлена; и во второй раз – после долгой и мучительной болезни, когда он даже вызвал к себе домой сенаторов и должностных лиц и передал им книги государственных дел. Однако, рассудив, что и ему опасно будет жить частным человеком, и республику было бы неразумно доверять своеволию многих правителей, он без колебания оставил власть за собой; и трудно сказать, что оказалось лучше, решение или его последствия.

Тиберий. 21. (2) Я знаю, что есть ходячий рассказ, будто после тайной беседы с Тиберием, когда тот ушел, спальники услышали голос Августа: «Бедный римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!» Небезызвестно мне и то, что по некоторым сообщениям Август открыто и не таясь осуждал жестокий нрав Тиберия, что не раз при его приближении он обрывал слишком веселый или легкомысленный разговор, что даже усыновить его он согласился только в угоду упорным просьбам жены и, может быть, только в тщеславной надежде, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем. (3) И все-таки я не могу поверить, чтобы такой осторожнейший и предусмотрительнейший правитель в таком ответственном деле поступил столь безрассудно. Нет, я полагаю, что он взвесил все достоинства и недостатки Тиберия и нашел, что его достоинства перевешивают, – тем более, что и перед народом он давал клятву усыновить Тиберия для блага государства, и в письмах несколько раз отзывается о нем как о самом опытном полководце и единственном оплоте римского народа.

Тиберий. 59. Много и других жестоких и зверских поступков совершил он[346] под предлогом строгости и исправления нравов, а на деле – только в угоду своим природным наклонностям.

Калигула. 19. (3) Я знаю, что, по мнению многих, Гай выдумал этот мост[347] в подражание Ксерксу, который вызвал такой восторг, перегородив много более узкий Геллеспонт[348], а по мнению других – чтобы славой исполинского сооружения устрашить Германию и Британию, которым он угрожал войной. Однако в детстве я слышал об истинной причине этого предприятия от моего деда, который знал о ней от доверенных придворных: дело в том, что когда Тиберий тревожился о своем преемнике и склонялся в пользу родного внука[349], то астролог Фрасилл заявил ему, что Гай скорей на конях проскачет через Байский залив, чем будет императором.

Калигула. 22. (1) До сих пор шла речь о правителе, далее придется говорить о чудовище.

Бож. Клавдий. 1. (4) Говорят, он[350] равно любил и воинскую славу и гражданскую свободу… и всегда открыто говорил о своем намерении при первой возможности восстановить прежний государственный строй. Поэтому-то, я думаю, и сообщают некоторые, будто Август стал его подозревать и отозвал из провинции, и так как тот медлил, отравил его ядом. (5) Но этот слух я упоминаю лишь затем, чтобы ничего не пропустить, а не оттого, будто считаю его истинным или правдоподобным: ведь Август и при жизни так его любил, что всегда назначал сонаследником сыновьям[351]… и после его смерти так хвалил его перед народом, что даже молил богов, чтобы молодые Цезари были во всем ему подобны, и чтобы он сам мог умереть так же достойно, как умер Друз[352]. И не довольствуясь этой похвалою, гробницу его украсил стихами своего сочинения, а о жизни его написал воспоминания в прозе.

Бож. Клавдий. 29. (1) И вот, как я сказал, у этих-то людей и у своих жен[353] был он в таком подчинении, что вел себя не как правитель, а как служитель: ради выгоды, желания, прихоти любого из них он щедро раздавал и должности, и военачальства, и прощения, и наказания, обычно даже сам не зная и не ведая об этом. Незачем перечислять подробно мелочи – удержанные награды, отмененные приговоры, тайно исправленные или явно подложные указы о назначениях.

Бож. Клавдий. 41. (1) Историю он[354] начал сочинять еще в юности, по совету Тита Ливия и с помощью Сульпиция Флава[355]… (2) Во время своего правления он также много писал и всегда оглашал написанное с помощью чтеца[356]. Начал он свою историю с убийства диктатора Цезаря, но потом перешел к позднейшим временам и взял началом установление гражданского мира[357]. Он видел, что о событиях более ранних правдивый и свободный рассказ уже был невозможен, так как за это его бранили и мать и бабка[358]; и о предшествующих временах он оставил только две книги, а о последующих – сорок одну. (3) Сочинил он также восемь книг о своей жизни, написанных не столько безвкусно, сколько бестолково…

(2) По-гречески он тоже писал историю: этрусскую – в двадцати книгах и карфагенскую – в восьми. По этой причине он присоединил к старому александрийскому Мусею новый, названный его именем[359], и распорядился, чтобы из года в год по установленным дням сменяющиеся чтецы оглашали в одном из них этрусскую историю, в другом – карфагенскую: книгу за книгой, с начала до конца, как на открытых чтениях.

Нерон. 19. (3) Все эти его поступки[360] не заслуживают нареканий, а порой достойны и немалой похвалы; я собрал их вместе, чтобы отделить от его пороков и преступлений, о которых буду говорить дальше.

Нерон. 26. (1) Наглость, похоть, распущенность, скупость, жестокость его[361] поначалу проявлялись постепенно и незаметно, словно юношеские увлечения, но уже тогда всем было ясно, что пороки эти – от природы, а не от возраста.

Гальба. 14. (1) …Многие его[362] поступки обнаруживали в нем отличного правителя; но его не столько ценили за эти качества, сколько ненавидели за противоположные.

Вителлий. 10. (1)Бесспорно, поступки эти[363] были достойные и прекрасные, и позволяли надеяться, что он будет великим правителем; однако остальные его дела больше отвечали былой его жизни, нежели величию власти.

Бож. Веспасиан. 1. (1). Державу, поколебленную и безначальную после мятежей и гибели трех императоров[364], принял, наконец, и укрепил своей властью род Флавиев. Род этот был незнатен… но стыдиться его государству не пришлось, хотя и считается, что Домициан за свою алчность и жестокость заслуженно понес кару[365].

Бож. Тит. 7. (1) …Все видели в нем[366] второго Нерона и говорили об этом во всеуслышанье.

Однако такая слава послужила ему только на пользу: она обернулась высочайшей хвалой, когда ни единого порока в нем не нашлось и, напротив, обнаружились великие добродетели.

Домициан. 3. (2) Его[367] управление государством некоторое время было неровным: достоинства и пороки смешивались в нем поровну, пока, наконец, сами достоинства не превратились в пороки – можно думать, что вопреки его природе[368] жадным его сделала бедность, а жестоким – страх.