Луций анней Флор. Две книги римских войн

(Отрывки из труда Флора цитируются в переводе А.И. Немировского и М. Дашковой по изданию: Малые римские историки. Веллей Патрекул. Римская история. Анней Флор. Две книги Римских войн. Луций Ампелий. Памятная книжица / Пер. с лат. / Изд. подгот. А.И. Немировский. М., 1995)

I. 1. (1) Римский народ за семьсот лет от царя Ромула до Цезаря Августа совершил столько деяний в мирных условиях и на войне, что при сопоставлении величия империи[326] с годами его возраст представляется бóльшим. (2) Он так широко распространил свое оружие по миру, что те, кто прочтут о его делах, познакомятся не с одним народом, а с деяниями всего рода человеческого. И в такие его бросало труды и опасности, что покажется, будто в создании империи состязались Доблесть и Счастье. (3) Следовало бы узнать, это или что иное явилось воздаянием за его труды, но мешает сама обширность предмета, а разнообразие материала утомляет внимание. Поэтому я поступлю по примеру тех, кто изображает расположение земель[327], помещу всю его историю, если можно так выразиться, на малую табличку и надеюсь, что буду немало способствовать прославлению главенствующего народа (princes populus), если покажу его величие в совокупности и вкратце.

(4) Итак, если представить римский народ одним человеком и рассмотреть его жизнь в целом: как он появился, вырос и, так сказать, достиг расцвета сил, как позднее состарился, то можно насчитать четыре ступени – периода. (5) Первый возраст – при царях – длился почти четыреста лет[328], в течение которых римский народ боролся с соседями вокруг самого города. Это его младенчество. (6) Следующий возраст – от консулов Брута и Коллатина[329] до консулов Аппия Клавдия и Квинта Фульвия[330] – охватывает сто пятьдесят лет, за которые он покорил Италию. Это было самое бурное время для воинов и оружия. Посему кто не назовет его отрочеством? (7) Затем до Цезаря Августа сто пятьдесят лет, за которые он покорил весь мир. Ведь это сама юность империи и как бы некая мощная зрелость. (8) От Цезаря августа до нашего века неполные двести лет[331], когда из-за бездеятельности цезарей римский народ словно состарился и перекипел. Лишь при Траяне-принцепсе он вновь напряг свои мускулы, и вопреки всеобщему ожиданию старость империи, если можно так выразиться, зазеленела возвращенной юностью.

I. 7. (1). От зависти богов или по воле судеб стремительный бег рвущегося вперед государства ненадолго задержало вторжение галлов-сенонов. (2) Трудно сказать, чего больше принесло это время римскому народу – горечи понесенного поражения или ослепительных проявлений доблести. (3) И в самом деле, натиск бедствий был таков, что я счел бы их ниспосланными богами. Ибо бессмертные боги хотели знать, достойна ли владеть миром римская доблесть.

I. 17. (1). Это был второй возраст, как бы отрочество римского народа, когда он окреп, расцвел доблестью и заклокотал силами. В нем была какая-то пастушеская неотесанность, дышало нечто неукротимое.

I. 22. (15) Четвертая и едва ли не последняя рана империи[332] – Канны, дотоле никому не известная деревушка в Апулии. Величайшим поражением римлян и смертью 60 тысяч рождена ее слава. Там на погибель несчастному войску действовали заодно вражеский вождь, земля, небо, день – одним словом, вся природа… (18) Доказательством разгрома стал Ауфид[333], некоторое время багровый от крови, мост из трупов через ручей Вергелл, сооруженный по приказу Ганнибала, два модия перстней, переправленных в Карфаген, – всадническое сословие подсчитывалось медимнами[334]! (19) Никто больше не сомневался, что это был бы последний день Рима и что Ганнибал мог бы через пять дней пировать на Капитолии, если бы умел пользоваться победой так же, как побеждать… (20) Но именно тогда фортуна Города, которому было суждено господство, или собственное заблуждение, или отвернувшиеся от Карфагена боги увлекли Ганнибала, как говорится, в противоположную сторону.

I. 34. (1) До этого момента[335] римский народ прекрасен, блистателен, благочестив, безупречен и великолепен. Конец периода велик, но и в равной степени беспокоен и страшен, так как по мере роста империи в большей степени возрастали и пороки. (2) И если кто расчленит этот третий возраст заморских завоеваний, который мы определили в двести лет, то по справедливости надо будет признать, что первые сто[336], за которые римский народ укротил Африку, Македонию, Сицилию, Испанию, – золотые… (3) Следующие сто – безусловно, железные и кровавые, и даже чудовищные: ведь они присоединили к югуртинским, кимврским, митридатовым, парфянским, пиратским войнам, а также к галльским и германским битвам, из-за которых слава достигла самого неба, гракханскую и друзианскую резню[337], а также рабские войны и, что еще позорнее, – гладиаторские[338]. (4) И в завершение всего римский народ в лице Мария и Суллы, а впоследствии Помпея и Цезаря словно в бешеном неистовстве растерзал – о святотатство! – самого себя.

I. 47. (1) Таков этот третий, заморский, возраст римского народа, когда он осмелился выйти за пределы Италии и распространить свое оружие по всему миру. (2) Первые сто лет этого возраста, которые мы называем золотыми, священны, благочестивы, невинны, беспорочны; тогда была еще неподкупной и нетронутой первозданность этого пастушеского племени. Тогда еще пунийская опасность поддерживала древнюю дисциплину. (3) Следующие сто лет от гибели Карфагена, Коринфа, Нуманции и принятия азиатского наследства царя Аттала[339] до Цезаря и Помпея и последовавшего за ними Августа… – великолепны славой военных подвигов и столь же постыдны домашними распрями… (6) И я не знаю, было бы лучше для римского народа ограничиться Сицилией или Африкой или даже, не тронув их, господствовать в одной Италии, чем, поднявшись до такого величия, губить себя своими же силами. (7) Ведь гражданские страсти породило не что иное, как избыток счастья (nimia filicitas). Прежде всего нас испортила побежденная Сирия, а затем азиатское наследие царя Пергама. (8) Эти сокровища и богатства обрушились на нравы века и повлекли ко дну государство, погрязшее в тине собственных пороков. Из-за чего иного. как не из-за голода, порожденного роскошью, римский народ мог требовать у народных трибунов земель и хлеба? … (11) Что касается более явных пороков, то разве они не результат стремления к занятию магистратур, в свою очередь вызванного жаждой богатства? (12) Вот откуда Марианская, затем сулланская буря. А пышные пиршества и расточительная щедрость – разве не от богатства, которое тотчас же порождает бедность? (13) …Откуда, наконец, сама страсть к господству и властвованию, как не от чрезмерных богатств? Именно это вооружило Цезаря и Помпея факелами фурий на погибель государству.

II. 14. (1) После умерщвления Цезаря и Помпея римский народ, казалось, возвратился к прежнему состоянию свободы. И он действительно возвратился бы, (2) если бы Помпей не оставил детей[340], а Цезарь – наследника[341] и, что пагубнее всего, если бы не уцелел Антоний, некогда сотоварищ Цезаря (Октавиана), а позднее его соперник, факел и буря последующего поколения… (4) Антоний… то ли считая Октавия недостойным преемником Цезаря, то от любви к Клеопатре, выродился в царя… Для римского народа не было иного выхода, как искать спасения в рабстве. (5) Нужно еще радоваться, что при таком разладе высшая власть перешла не к кому иному, как к Октавию Цезарю Августу. Его дальновидность и находчивость привели в порядок потрясенный до основания организм империи. (6) Она, несомненно, никогда бы не пришла к единству и согласию, если бы не воспользовалась помощью одного защитника, соединившего в себе ее душу и ум. … (8) Подобно тому, как при годичном круговороте неба приведенные в движение звезды трепещут и возвещают бури, так перемены в Римском государстве, распространившем свое господство на весь род человеческий, проявилось в различного рода раздорах, гражданских внешних, рабских, сухопутных и морских войнах, сотрясавших всю империю.