Задания для самостоятельной работы. Приведите примеры использования эпистолярной формы в литературе XIX-XX вв

Приведите примеры использования эпистолярной формы в литературе XIX-XX вв.

Найдите образцы жанра дружеского послания в современной лирике.

Творчество В.Г.Сорокина (род. в 1955 г.)

Эстетика. Сорокин заявляет о себе как об адепте элитарного искусства[325]. Метафорой эстетики писателя является черная жемчужи­на из новеллы «Настя», которую сорока выклюнула из кала: «В жем­чужине плыл отраженный мир: черное небо, черные облака, черное озеро, черные лодки, черный бор, черный можжевельник, черная от­мель, черные мостки, черные ракиты, черный холм, черная церковь, черная тропинка, черный луг, черная аллея, черная усадьба, черный мужчина и черная женщина, открывающие черное окно в черной столовой». Многократно повторенный здесь эпитет «черное» указывает на предмет изображения у Сорокина. Чудовищные формы насилия, сексуальные отклонения, физиологические отправления и т.п. В одном из своих последних интервью писатель объяснил это так: «все мои книги действительно на тему насилия: что это такое и как с этим жить вообще. В детстве я очень чувствительно реагировал на насилие, оно было для меня некоторой загадочной энергией, я совсем ее не понимал и не понимал, почему она вообще людям присуща. Почему все на свете вообще связано <…> с мерянием силой. Я и до сих пор этого, видимо, не понимаю. Так что такой взгляд на мои тексты вполне корректен, действительно, можно сказать, что это одна из движущих тем для меня – на­си­лие и жизнь под ним» [326]. Этойгранью своего творчества концептуалист Сорокин близок де Саду, хотя верно следующее признание русского писателя: «у меня другая проблематика, чем у де Сада. <…> если что и может нас объединять, так это процесс выяснения выносимости бумаги: сколько она может вынести. <…> Меня, собственно, в литературе притягивали те гиперусилия, которые прикладывали авторы, чтобы оживить бумагу. Гиперусилия Толстого, например, потрясающи, но я как-то всегда чувствовал, что это бумага. Может быть, именно потому, что я сначала научился рисовать, а уже потом писать» [327]. В другом своем интервью писатель высказался в том же духе: «Мне задают вопрос: зачем вы в своих текстах так издеваетесь над людьми? - а я отвечаю: это не люди, это буквы» [328]. Прокомментирую это высказывание Сорокина. Как и Сада, его интересуют проявления человеческой телесности («в общем жизнь, конечно, тяжела, довольно муторна.

Т. В.: Довольно муторна в силу каких-то бытовых или других обстоятельств?

В. С.: Нет, вообще телесность наша, наша зависимость от тела, необходимость учитывать его постоянно, с ним считаться, учитывать других людей...»[329]), но в поле его зрения еще и многое другое — история, политика, лите­ратура, особенно русская литература.

Сорокин — концептуалистский Гамлет, сражающийся с насилием как таковым и прежде всего с тоталитаризмом, олицетворяющим са­му идею насилия. Его оружие — литература, являющаяся одновременно и преградой, существующей между ним и миром. «<…> В юности у меня был период - я страшно заикался, практически не мог говорить. Оказался изолирован, как если бы жил за стеклом, хотя был довольно живой, веселый мальчик, гораздо более подвижный, чем сейчас, энергичный. Но вот эта дистанция между мной и миром сохранилась навсегда, есть и сейчас. А литература создает некоторый щит между миром и мной, — признается Сорокин.—

Л.Г.: За счет чего? За счет какого эффекта?

В.С.: Создание параллельных миров. <…> А я родился с ощущением, что между мной и миром есть пустое пространство. Литература помогает его заполнить.

Л.Г.: Щит?

В.С.: Да. Я как бы в таких доспехах. События, подобные текущим, помогают вообще. Себя забываешь» [330]. Этот щит — то главное оружие концептуализма, о котором писал М.Эпштейн. И, подобно щиту, литература в восприятии Сорокина материальна. «Я увидел русскую литературу как вещь, как объект. Вот у Кастанеды люди видятся такими шарами с волокнами, да? Вот я так увидел литературу, тело литературы» [331], — признается писатель в одном из своих последних интервью.

Отношение к литературе у писателя характерно для постмо­дернизма. «В отечественной традиции принято воспринимать литера­туру как феномен духовный либо как как интеллектуальный /либо как то и другое вместе/, но не как телесный. Между тем стоит помнить, что в первую очередь литература это продукт тела /пишут рукой, диктуют голосом/, адресованный телу /читают глазами/, а уже только потом это продукт символический, экономический, духовный и т.д., — утверждает исследователь русского постмодернизма В.Курицын. —

Социалистический реализм с его манией вала сделал важный шаг в сторону телесного понимания письма: здесь очень большое значение имело чистое количество литературы, некая вещь из бумаги и букв, символизирующая национальный приоритет в области духа. /СССР как самая читающая стана - одна из важнейших мифологем/. <…> Постмодернизм овнешняет латентную проблематику телесности в соцреализме, делает ее поверхностной и актуальной»[332].

«Концептуалистское понимание языка близко тем языковым теоpиям, что pазpабатывали в самом конце шестидесятых Р.Баpт и Ж.Деppида. Любой язык - тотален и тоталитаpен. Любой язык идеологичен, т.е. локален, но любой язык подpажает pечи Бога, натуpализует себя, стpемится выдать за естественный, "пеpвый" язык, сpавниться с тотальным пpисутствием абсолюта. Постмодеpнизм хочет обнаpужить или как-то обозначить pазpыв в пpисутствии, обнаpужить зоны, свободные от тотальной тpансляции абсолюта. Потому в концептуализме много интеpеса ко всякого pода пустотам» (с.92).

О повествовании у С: «Его обычный ход: начиная повествование как чистую пропись того или иного дискурса, завершить его одним из двух способов: либо нарастающими потоками непонятной речи <…>, либо невероятным насилием” (с.96).

В новелле “ Настя ” объединены оба эти способа, причем предпочтение отдано второму. Непонятной речи в произведении немного: это таинственные заклинания, произнося которые, персонажи вбивают гвозди в стены. В начале произведения поэтично повествуется о жизни обитателей помещичьей усадьбы, раскрывается с помощью дневника внутренний мир шестнадцатилетней Насти, представляющей собой “что-то среднее между тургеневской и чеховской героиней”, по точной оценке А.Латыниной[333]. Существенно, что последние записи в дневнике она делает прямо на глазах у читателя. Здесь же описан кружок ницшеанцев, глава которого отец Насти помещик Саблин, а потом показано главное событие новеллы, мотивированное желанием Саблина доказать себе и окружающим, что он — сильный и может преодолеть то, что не дано обычным людям. Это событие —зажаривание живьем в русской печи и затем поедание Насти теми, кто пришел отпраздновать ее день рождения. Так писатель воссоздает один из модернистских дискурсов — ницшеанство.