ГЛАВА 5. Михаил Булгаков—журналистдраматург, прозаик

Михаил Булгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

287

ному самоубийству человечества, скорее всего, должны были рассматриваться первая мировая война и октябрь­ская революция в России. Судя по заглавию, предполага­лось возвращение Фауста вместе с Мефистофелем в Москву в революционную или послереволюционную эпоху. Возможно, именно это обстоятельство и поме­шало дальнейшей публикации романа Миндлина в СССР. У Булгакова же, как следует из содержания главы о Фесе, тема взаимоотношений народа и интеллигенции должна была играть важную роль в первой редакции романа, как это уже было ранее в «Белой гвар­дии», «Днях Турбиных» и «Беге». Однако булгаков-ская трактовка здесь явно не могла устроить цензуру, поэтому позднее данная тема почти исчезла, отошла в подтекст.

Вероятно, Феся, который, судя по сохранившимся отрывкам, соприкасался с нечистой силой и даже уча­ствовал в шабаше или черной мессе, встречал Воланда, который должен был вернуть ему молодость. Поэтому интересно попытаться определить возраст героя, нигде в уцелевших фрагментах прямо не названный.

Упомянутая статья против Феей появилась через десять лет после революции, а непосредственное дей­ствие романа развертывается еще по крайней мере на несколько месяцев или лет позже, возможно, в 1928 или в 1929 году. Учтем также, что сорвавшаяся поездка Феей в деревню, почти наверняка, задумывалась еще до рево­люции 1905 года (после революции с ее массовыми аграр­ными беспорядками вряд ли кто-нибудь стал бы уговари­вать его такую поездку совершить).

Все эти события, как можно понять, происходили уже после женитьбы Феей и обретения им профессор­ского звания. Встреча же с Толстым, несомненно, произошла за некоторое время до одного из юбилеев писателя, когда в газетах и журналах широко печатались его портреты. Речь могла идти либо о 70-летии со дня рождения — 28 августа 1898 года, либо о 75-летии, в 1903 году, либо о 50-летии литературной деятельности — 6 сентября 1902 года. Так как встреча Феей с Толстым происходит зимой, то предпочтение следует отдать зиме

1897/98 годов, которую граф действительно провел в Москве, а зимой 1901/02 и 1902/03 годов его в городе не было. Поскольку к моменту встречи с Толстым Феся уже был профессором и вряд ли мог получить профессуру ранее 30-летнего возраста, то родился он скорее всего в конце 1860-х годов и к концу 1920-х годов — предполагае­мому времени действия романа в редакции 1929 года, ему должно было быть около 60 лет — как и Фаусту в романе Миндлина. Вероятно, по этой причине ничего не гово­рится и об участии Феей в мировой войне: он давно уже вышел из призывного возраста. Вспомним, что в оконча­тельном тексте Мастер из ученого-историка превра­щается в писателя. Возможно, такая же трансформация ждала и помолодевшего Фесю в несохранившемся варианте 1929 года.

И, на наш взгляд, вполне вероятно, что этот герой имел еще одного необычного прототипа — П. А. Фло­ренского. В пользу этой гипотезы могут быть высказаны следующие соображения. В сфере особых интересов Феей лежат искусство, история, философия и литература эпохи Возрождения. Он — автор таких работ, как «Кате­гория причинности и каузальная связь», «История как агрегат биографии», «Ронсар и плеяда», а также исследо­ваний и диссертаций по искусству и эстетическому созна­нию итальянского Возрождения.

После революции в Хумате (художественных мастер­ских) Феся читает курс «Гуманистический критицизм как таковой», в кавдивизии — «Крестьянские войны в период Реформации», в Академии изящных искусств — «Секуля­ризация этики как науки», а еще в одном месте делает доклад «Респленцитность формы и пропорциональность частей».

Такими же энциклопедическими знаниями обладал и Флоренский, оставивший труды по богословию, фи­лософии, математике, физике, литературоведению, искусствоведению, а также электротехнике. Он был автором диссертации «О духовной истине» (буду­щий «Столп и утверждение истины»), которую закон­чил в 1912 году, в возрасте 30 лет. После революции Флоренский преподавал во Вхутемасе (у Булгакова —

288 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Хумат) теорию перспективы, в Духовной академии чи­тал курс истории философии и, кроме того, работал в системе Главэлектро и в редакции Технической энциклопедии (в этой редакции одно время работала и Л. Е. Белозерская).

По кругу интересов Феся схож с Флоренским, а по убеждениям они прямо противоположны. Булгаковский герой увлекается демонологией и Возрождением и выступает, судя по темам его работ, за секуляризацию философии и гуманитарного знания вообще. Флоренский же был противником Возрождения, идеал искал в пра­вославии и Средневековье.

В редакции 1929 года в газетной статье Фесю обвиняли в том, что он бывший помещик и аристо­крат, после революции укрывшийся в Хумате. Такая же кампания была развернута печатью в апреле — мае 1928 года, то есть действительно через десять лет после октября 1917-го, против Флоренского и других предста­вителей старой интеллигенции, в большинстве своем — из аристократов, укрывшихся после революции в Серги-евом Посаде. Лозунги были незатейливые: «Троице-Сер-гиева лавра — убежище бывших князей, фабрикантов и жандармов!»; «Шаховские, Олсуфьевы (соавтор Флорен­ского Д. А. Олсуфьев. — Б. С), Трубецкие и др. ведут религиозную пропаганду!» и т. п. В результате в мае 1928-го Флоренский вместе с большой группой верующих в Сергиевом Посаде был арестован. Тогда через несколько месяцев его освободили. Но после второго ареста в феврале 1933 года о. Павел уже не вырвался из лап карательных органов и был расстрелян 8 декабря 1937 года. В позднейших редакциях булгаковского романа Мастер подвергался аресту и земная жизнь его заканчивалась гибелью — самоубийством затравленного писателя.

Булгаков тяжело переживал антирелигиозную кам­панию 20-х годов. Она, очевидно, стала одним из по­будительных мотивов работы над романом о Христе и дьяволе. В дневниковой записи 5 января 1925 го­да читаем: «Когда я бегло проглядел у себя дома ве­чером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков—журналист драматург, прозаик. 1921—1929

в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если гово­рить о внешней стороне. Соль в идее: ее можно дока­зать документально — Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Этому преступле­нию нет цены». Негодяем и мошенником изображал Христа в своей поэме Бездомный уже в первой редакции романа*.

Принимая во внимание обстановку конца 20-х годов, усиление идеологического и цензурного контроля и анти­религиозной пропаганды, начатый в 1929 году Булгако­вым роман, содержащий историю Иешуа и Пилата, от­крыто критикующий борьбу с христинством и подкон­трольные властям писательские организации, не имел шансов на публикацию, и писатель наверняка это пони­мал.

* Когда настоящая книга уже находилась в наборе, в «астральном романе» А. А. Кораблева «Мастер» был опубликован фрагмент руко­писи мемуаров Л. С. Карума, переворачивающий представление об идиллических отношениях внутри семейства Булгаковых: «Смерть Вар­вары Михайловны не слишком огорчила Ивана Павловича (Воскресен­ского. — Б. С), и, видимо, он был не прочь снова жениться (на Вере, старшей из дочерей В. М. Булгаковой. — Б. С). Такой быстрый пере­ход от матери к дочери возмутил Вареньку и Лелю, и они обе заявили Ивану Павловичу, что в случае приезда Веры к нему они обе уйдут от него...

Из Симферополя она (Вера. — Б. С.) приехала довольно-таки дра­ной. Когда она поправилась к следующему 1923-му году, я, памятуя ста­рое, стал немного за ней ухаживать. Как-то весной 1923-го года, зайдя к ней, я застал ее за мытьем пола. Высоко подняв подол, обнажив свои действительно красивые ноги, Вера мыла пол. Я не удержался и взял ее. Для нее теперь уже это особого значения не имело, так как за последние 5 лет она переменила не менее десятка любовников. Она с 1918 года прошла видно «огонь и воды и медные трубы».

Я условился встретиться с ней в погребке, вечером. Но тут я осра­мился. Взять ее я не мог. Обстановка ли, боязнь, что войдут, нервирова­ли меня. И я... расписался. Ну, что делать! Она же отнеслась к этому без­различно. Через год Иван Павлович, человек постный, ей видно надоел, и она отправилась в Москву. Иван Павлович не очень ее задерживал».

Вряд ли Карум стал выдумывать эпизод, демонстрирующий его несостоятельность, как любовника. Быть может, окажись Леонид Сер­геевич состоятельнее в сексуальном плане, иначе сложились бы судьба булгаковских сестер и сюжет «Белой гвардии». Вероятно, Булгаков узнал об отношениях Веры и Ивана Павловича, что резко усилило его неприязнь к отчиму (до смерти матери он неизменно передавал Воскре­сенскому приветы). Если же Михаилу Афанасьевичу стало известно также о связи Веры и Карума, это могло послужить одной из причин, почему булгаковский зять и в романе, и в пьесе стал малопривлекатель­ным персонажем.

2,90 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Между тем в тот момент Булгаков не мог позволить себе роскошь «писать в стол», без надежды на скорую публикацию, ибо само его существование зависело от доходов от литературной деятельности. Поэтому вполне вероятно, что заявленное в письмах в официальные инстанции желание хотя бы на время эмигрировать из страны действительно существовало, и будущий «Мастер и Маргарита» начинал писаться как роман, предназна­ченный для публикации за границей.

-п-

■п п п-

Нерадостно начался для Булгакова 1930 год. IS марта он получил из Главреперткома изве­щение о запрете новой пьесы «Кабала святош». Это грозило уже физической гибелью — не на что стало жить. 28 марта драматург обратился с большим письмом к правительству, самым знаменитым из своих писем. Здесь он обрисовал ситуацию, сложившуюся после запрета пьесы о Мольере: «Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчи­сленные отзывы, — блестящая пьеса». После этого подчеркивал Булгаков: «...погибли не только мои прош­лые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».

Все мои вещи безнадежны».

Причину такого к себе отношения писатель видел в своих усилиях «стать бесстрастно над красными и белы­ми» и в том, что «стал сатириком и как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима».

В этом письме Булгаков также изложил свое идейное и писательское кредо. Совет ряда «доброжелателей» «со­чинить „коммунистическую пьесу"... а кроме того, обра­титься к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, вы­сказанных мною в литературных произведениях, и увере­ния в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик», автор письма решительно отверг: «Навряд ли мне удалось бы пред­стать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрят­ный и к тому же наивный политический курбет. Попы-

295

294 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет».

Булгаков вполне соглашался с мнением германской печати о том, что «Багровый остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати». Он так суммировал главное в своем творчестве: «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существо­вала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совер­шенно достаточно, чтобы мои произведения не суще­ствовали в СССР. Но с первой чертой в связи все осталь­ные, выступающие в моих сатирических повестях: чер­ные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИ­САТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, проис­ходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина». Писатель сводил мнение критики в короткую формулу: «Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй».

Последними чертами своего творчества «в погублен­ных пьесах „Дни Турбиных", „Бег" и в романе „Белая гвардия"» Булгаков назвал: «Упорное изображение рус­ской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы бро­шенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвар­дии, в традициях „Войны и Мира". Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией».

Писатель просил власти принять во внимание: «я не политический деятель, а литератор,... всю мою продук-

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков—режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

цию я отдал советской сцене», а потому «невозможность писать равносильна для меня погребению заживо». Бул­гаков предлагал правительству два возможных варианта, как с ним поступить. Первый: «Приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой». Он обращался к «гуманности советской власти», призывал «писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу». Булгаков не исклю­чал, что его все же, как и раньше, обрекут «на пожиз­ненное молчание в СССР». На этот случай он просил, чтобы ему дали работу по специальности и командиро­вали в театр в качестве штатного режиссера. Правитель­ственный приказ о командировании требовался потому, что, по признанию писателя: «Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены». Булгаков предлагал себя как «совер­шенно честного, без всякой тени вредительства, специа­листа — режиссера и актера, который берется добросо­вестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня.

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный театр — в лучшую школу, возглав­ляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немиро­вичем-Данченко», Опальный драматург, если бы его не взяли режиссером, готов был идти хоть рабочим сцены. Он молил с ним «как-нибудь поступить», потому что у него, «драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нище­та, улица и гибель».

Булгаковское письмо явно было продиктовано отча­янием. С поразительной для того времени откровенно­стью он заявлял верхам, что в коммунизм не верит и вос­хвалять его не собирается, что к революции как таковой относится крайне скептически и отдает предпочтение более медленной эволюции. Фраза о том, что драматург готов работать режиссером и актером «без всякой тени

297

296 ^БоР^{ис Соко}лов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

вредительства», содержит очевидную иронию: не театр же он в самом деле собирается взрывать (и это в атмо­сфере всеобщих поисков вредителей после процесса Промпартии). Булгаков декларирует свою борьбу с цен­зурой, прекрасно понимая, что адресаты письма на ее смягчение не пойдут. Памятуя о предыдущих отказах в выезде за границу, писатель предлагает теперь пра­вительству альтернативный вариант: направить его режиссером в Художественный театр (если власти боятся выпускать его на Запад из опасений неблагоприятного воздействия его будущих произведений на обществен­ное мнение). Уж во МХАТе чего-либо идеологически вредного сотворить Булгакову при всем желании не удастся.

- По утверждению Е. С. Булгаковой, печатала письмо она, несмотря на противодействие Е. А. Шиловского, и вместе с Булгаковым в течение 31 марта и 1 апреля разнес­ла его по семи адресам: И. Сталину, В. Молотову, Л. Кагановичу, М. Калинину, Г. Ягоде, А. Бубнову и Ф. Кону. Хотя Елена Сергеевна вспоминала об этом 26 лет спустя, в 1956 году, ей можно верить. Л. Е. Белозер­ская текста этого письма не знала, и даже после публика­ции его за границей десятилетия спустя после смерти писателя, не верила в его подлинность. Последующий звонок и дальнейшие события она считала реакцией на предыдущее письмо, отправленное осенью 1929 года. В таком случае мы имеем почти шекспировский сюжет: Елена Сергеевна печатает письмо возлюбленного, где тот просит отпустить его на свободу, за границу, с женой, а не с ней, а это значит, что в случае успеха ходатайства они расстанутся навсегда. Так же в последнем булгаков-ском романе в финале Мастер отпускал на свободу Пила­та, а кто-то другой, то ли Воланд, то ли Иешуа, то ли второй через посредство первого, отпускал на свободу самого Мастера.

Через две недели после того, как письмо было отосла­но, 14 апреля 1930 года покончил с собой Владимир Маяковский. Это событие, возможно, и предопределило реакцию Сталина на булгаковское послание. С Маяков­ским Булгаков был лично знаком, часто играл с ним на

ГЛАВА6.

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

бильярде, хотя стихи не принимал. 17 апреля состоялись похороны. В них участвовал и Булгаков.

А 18 апреля Булгакову позвонил Сталин. Об этом со­хранились рассказы нескольких лиц. Е. С. Булгакова в 1956 году сделала по памяти запись в дневнике со слов Бул­гакова, который рассказал ей о разговоре со Сталиным:

«18 апреля, часов в 6—7 вечера, он прибежал, взвол­нованный, в нашу квартиру (с Шиловским) на Бол. Ржевском и рассказал следующее. Он лег после обеда, как всегда, спать, но тут же раздался телефонный звонок и Люба его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают. Михаил Афанасьевич не поверил, решил, что это розы­грыш (тогда это проделывалось), и, взъерошенный, раз­драженный, взялся за трубку и услышал:

— Михаил Афанасьевич Булгаков?

— Да, да.

— Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

— Что? Сталин? Сталин?

И тут же услышал голос с явно грузинским акцентом:

— Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ
Булгаков (или Михаил Афанасьевич — не помню точно).

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь... А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?

(Михаил Афанасьевич сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) — что растерялся и не сразу ответил):

— Я очень много думал в последнее время — может
ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется,
что не может.

— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите рабо­
тать? В Художественном театре?

— Да, я хотел. Но я говорил об этом, и мне отказали.

— А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что
они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с
вами.

— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с
вами поговорить.

299

298 Борте Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

— Да, нужно найти время и встретиться обязательно.
А теперь желаю вам всего хорошего».

В 1967 году в интервью радиостанции «Родина» Елена Сергеевна несколько иначе изложила ход разговора Ста­лин — Булгаков:

«...Сталин сказал: „Мы получили с товарищами ваше письмо, и вы будете иметь по нему благоприятный результат. — Потом, помолчав секунду, добавил: — Что, может быть, вас правда отпустить за границу, мы вам очень надоели?"

Это был неожиданный вопрос. Но Михаил Афанась­евич быстро ответил: „Я очень много думал над этим, и я понял, что русский писатель вне родины существовать не может". Сталин сказал: „Я тоже так думаю. Ну что же тогда, поступите в театр?" — „Да, я хотел бы". — „В какой же?" — „В Художественный. Но меня не прини­мают там". Сталин сказал: „Вы подайте еще раз заявле­ние. Я думаю, что вас примут". Через полчаса, наверное, раздался звонок из Художественного театра. Михаила Афанасьевича пригласили на работу».

Единственным человеком, кто, кроме Булгакова и Сталина, непосредственно слышал их разговор, была Л. Е. Белозерская. В конце 60-х она передала его так:

«Однажды, совершенно неожиданно, раздался теле­фонный звонок. Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала Михаила Афанасьевича, а сама занялась домашними делами. Михаил Афанасьевич взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул „Люба-ша!", что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата наушники).

На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом и себя называл в третьем лице. „Сталин получил, Сталин прочел..."...Он предложил Булгакову:

— Может быть, вы хотите уехать за границу?..

Но Михаил Афанасьевич предпочел остаться в Союзе».

Заметим, что версия разговора, изложенная Е. С. Бул­гаковой в 1967 году, очень близка к той, что содер-

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

жится в мемуарах Л. Е. Белозерской. Здесь, в частности, нет ни слова о том, что Сталин говорил о возможности личной встречи с драматургом. Сам Булгаков упомянул об этом памятном разговоре в сохранившемся в его архиве 4epHqBHKe письма к Сталину от 30 мая 1931 года. Там он признавался, что «писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к вам.

Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.

Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу...»

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР».

Раз Булгаков, обращаясь к Сталину с просьбой о лич­ной встрече, никак не ссылался на обещание или пожела­ние такой встречи, высказанное собеседником в разгово­ре, можно допустить, что речи о будущем свидании в телефонном разговоре Сталин — Булгаков в самом деле не было. Здесь, возможно, права Л. Е. Белозерская, да и Е. С. Булгакова в 1967 году ей не противоречит.

Есть еще один, поистине уникальный источник сведе­ний о разговоре писателя с диктатором и вообще о лич­ности Булгакова. Это — воспоминания видного амери­канского дипломата Чарльза Боолена, позднее, в 50-е годы, ставшего послом США в Москве. В 30-е же годы он был секретарем американского посольства в СССР. Посол У. Буллит несколько раз приглашал Булгакова, чей талант драматурга очень ценил, на приемы в посоль­ство. С Бооленом автор «Дней Турбиных» познакомился в августе 1934 года. Американский дипломат не был оболь­щен социалистической действительностью. В годы вто­рой мировой войны, будучи одним из советников пре­зидента Рузвельта по внешнеполитическим вопросам, он убеждал американцев, что «выдающаяся доблесть рус­ской армии и неоспоримый героизм русского народа» не должны заставлять забыть об «опасности, исходящей от большевиков». В своих воспоминаниях, вышедших в 1973 году, Боолен несколько страниц посвятил своей дружбе с

300 ^БоР^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Булгаковым. Все советские знакомые писателя, не исключая и самых близких людей, писали свои воспоми­нания о нем в условиях жесткой внешней и внутренней цензуры и очень многого вспоминать просто не могли или не хотели. Свидетельство же Боолена о Булгакове этих недостатков лишено. Вероятно, это был один из самых близких к автору «Мастера и Маргариты» ино­странцев, и единственный из них, кто оставил о Булга­кове воспоминания. Этот фрагмент мемуаров стоит при­вести полностью.

«Одним из русских, с которым я познакомился и в определенной степени подружился, был Михаил Булга­ков, в то время — выдающийся драматург России. У него было круглое украинское лицо, красноватый вздернутый нос и общительный характер. Привлекали ясные, пол­ные мысли глаза. Он без колебания высказывался по поводу советской системы. Его карьера в советском театре была необычайно успешной, но противоречивой, а пьесы сохраняли стойкую популярность, хотя он непре­рывно конфликтовал с советской цензурой. Он однажды сказал мне, что никогда не выведет коммуниста ни в одной из своих пьес, потому что они для него всего лишь некие плоские фигуры.

Coup de grace* был нанесен Булгакову после того, как он написал рассказ «Роковые яйца». Речь в нем идет о профессоре, который нечаянно открыл средство роста и по ошибке использовал его для рептилий. Рептилии выросли и превратились в монстров метров сто длиной. Они быстро размножились и начали опустошать сель­скую местность. Была призвана Красная Армия, но потерпела полное поражение. Как раз тогда, когда несчастье казалось неизбежным, сверхъестественным образом ударил сильный мороз и убил всех монстров. Небольшой литературный журнал «Недра» напечатал рассказ целиком, прежде чем редакторы осознали, что это — пародия на большевизм, который превращает людей в монстров, разрушающих Россию и могущих быть остановленными только вмешательством Господа.

* Решающий удар (фр.).

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков—режиссер,?Л 7

либреттист, романист. 1930—1940 %J L/J.

Когда настоящее значение рассказа поняли, против Булгакова была развязана обличительная кампания. В прессе появились карикатуры с такими, например, подписями: «Сокрушим булгаковщину на культурном фронте». Булгаков украсил этими карикатурами стены своей квартиры. В конечном счете пьесы были запреще­ны, писатель не мог устроиться ни на какую работу. Тогда он обратился за выездной визой. Он рассказывал мне, как однажды, когда он сидел дома, страдая депрес­сией, раздался телефонный звонок и голос в трубке ска­зал: „Товарищ Сталин хочет говорить с вами". Булгаков подумал, что это была шутка кого-то из знакомых, и, ответив соответственным образом, повесил трубку. Через несколько минут телефон зазвонил снова, и тот же голос сказал: „Я говорю совершенно серьезно. Это в самом деле товарищ Сталин". Так и оказалось. Сталин спросил Булгакова, почему он хочет покинуть родину, и Булгаков объяснил, что поскольку он — профессиональ­ный драматург, но не может работать в таком качестве в СССР, то хотел бы заниматься этим за границей. Сталин сказал ему: „Не действуйте поспешно. Мы кое-что ула­дим". Через несколько дней Булгаков был назначен режиссером-ассистентом в Первый Московский Художе­ственный театр, а одна из его пьес, „Дни Турбиных", отличная революционная пьеса, была вновь поставлена на сцене того же театра. Булгаков, однако, никогда не мог согласиться с принципом „от добра добра не ищут", и вскоре в его отношениях с театром вновь возникли труд­ности. Он умер, будучи либреттистом и консультантом в Большом театре в Москве. В более свободном обществе Булгаков, несомненно, был бы признан великим драма­тургом».

При анализе воспоминаний Боолена надо помнить, что американский дипломат русским владел практически свободно (согласно записи Елены Сергеевны, «совсем хорошо») и даже совместно с советским литератором Э. Л. Жуховицким в мае 1935 года перевел на английский «Зойкину квартиру». Кроме того, очевидно, что по про­фессиональной привычке он содержание своих бесед с Булгаковым тогда же и записывал, иначе невозможно

302

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 6.

Михаил Булгаков — режиссер, либреттист, романист. 1930—1940

303

объяснить такую точность в деталях: вспомним название статьи «Ударим по булгаковщине!» или характеристику «Роковых яиц» как пародии на большевизм, превраща­ющий людей в монстров (возможно, это мнение самого Булгакова). Вероятно, Боолен достоверно излагает и об­стоятельства разговора драматурга со Сталиным. Напри­мер, друг и соавтор Н. Р. Эрдмана по сценариям М. Д. Воль-пин, которому Булгаков тоже рассказал о знаменитом разговоре, свидетельствовал, что «сначала он бросил трубку, энергично выразившись по адресу звонившего, и тут же звонок раздался снова и ему сказали: «Не вешайте трубку» и повторили: «С вами будет говорить Сталин». И тут же раздался голос абонента и почти сразу последовал вопрос: «Что — мы вам очень надоели?», — что практи­чески дословно совпадает с рассказом Боолена. Поэтому мы можем с большим доверием отнестись и к другим деталям, сообщаемым американским дипломатом.

В целом наиболее вероятный ход исторического раз­говора можно реконструировать примерно так. После взаимного обмена приветствиями последовал сталинский вопрос: «Что — мы вам очень надоели?» и предложение: «Может быть, вам действительно нужно ехать за грани­цу...» Очевидно, после этих фраз были булгаковские объяснения, что как драматург и писатель он не может работать в СССР и потому хотел бы заниматься люби­мым делом на Западе. В результате Сталин в конце кон­цов пообещал ему: «Не действуйте поспешно, мы все ула­дим». Возможно, знаменитой фразы о том, что «русский писатель вне родины существовать не может» тогда даже не было сказано, равно как и не было конкретного разго­вора о поступлении Булгакова в Художественный театр, ведь к тому времени, еще с начала апреля, он уже рабо­тал консультантом-режиссером в Театре рабочей моло­дежи (ТРАМ) и лишь через три недели после разговора, 10 мая, драматург был принят во МХАТ. Не исключено, что приведенные выше слова о родине и русском писа­теле возникли в памяти Елены Сергеевны десятилетия спустя не из рассказа писателя о разговоре со Сталиным, а под влиянием последующих булгаковских писем Гене­ральному секретарю.

Почему же Сталин разрешил определить Булгакова ассистентом режиссера во МХАТ? Несомненно, само­убийство Маяковского и опасение, что Булгаков после­дует его примеру, сыграли здесь важную роль, вынудив пойти несколько дальше, чем предполагалось первона­чально, в удовлетворении просьбы драматурга. Само­убийство в течение короткого времени двух видных советских литераторов могло произвести неблагоприят­ный эффект в общественном мнении. Если внутри страны это власти особенно не беспокоило, то реакция за рубежом не была для них столь безразлична, поскольку подрывала усиленно насаждавшийся советской пропаган­дой за границей образ социалистического рая, где все свободны и счастливы. Не последним по значению стало и то обстоятельство, что Сталину нравились «Дни Турби­ных», почему в 20-е и в 30-е годы он многократно бывал на спектакле. Уже после смерти Булгакова Елена Серге­евна записала рассказ А. Н. Тихонова (Сереброва) о его визите совместно с Горьким к Сталину с хлопотами о раз­решении пьесы Эрдмана «Самоубийца» (скорее всего, этот визит относится к осени 1931 года, когда шла борьба за судьбу пьесы и когда 9 ноября Сталин в ответе Стани­славскому на письмо от 29 октября, правда, с оговорка­ми, разрешил ему «сделать опыт» постановки «Само­убийцы»). Сталин тогда сказал Горькому:

«— Да что! Я ничего против не имею. Вот — Стани­славский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожа­луйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нра­вится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал — и интонационно.) Это мне нравит­ся!»

В результате «Самоубийца» так и не увидел сцены при жизни автора, а «Дни Турбиных» были возобновлены 18 февраля 1932 года (решение о восстановлении спектакля правительство приняло в середине января). Булгаков, узнав об этом, сообщал П. С. Попову в письме, сочиняв­шемся почти месяц, с 25 января по 24 февраля: «...Прави­тельство СССР отдало по МХАТу замечательное распо­ряжение пьесу «Дни Турбиных» возобновить.

305

304 Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и все».

Ю. Л. Слезкин в дневнике передал слухи, сопутство­вавшие возобновлению пьесы: в Художественном театре на просмотре пьесы А. Н. Афиногенова «Страх» присут­ствовал хозяин (Сталин — Б. С). «Страх» ему будто бы не понравился, и в разговоре с представителями театра он заметил: «Вот у вас хорошая пьеса „Дни Турбиных" — почему она не идет?» Ему смущенно ответили, что она запрещена. «Вздор, — возразил он, — хорошая пьеса, ее нужно ставить, ставьте». И в десятидневный срок было дано распоряжение восстановить постановку...» Похо­жую версию обнародовал артист МХАТа Л. М. Леонидов в газете «Советское искусство» 21 декабря 1939 года: «На одном из спектаклей, на котором присутствовал товарищ Сталин, руководители театра спросили его — действи­тельно ли нельзя играть сейчас „Турбиных"?

— А почему же нельзя играть? — сказал товарищ Сталин. — Я не вижу ничего такого в том, что у вас идут „Дни Турбиных"».

Как следует из письма В. Билль-Белоцерковскому, Сталина привлекла фигура Алексея Турбина. В. Я. Лак­шин в свое время показал, что знаменитое обращение Сталина в речи 3 июля 1941 года — первом выступлении в Великую Отечественную войну: «К вам обращаюсь я, друзья мои!» — скорее всего восходит к обращению Тур­бина к юнкерам в гимназии. Генсеку импонировал пол­ковник Турбин в блистательном исполнении Николая Хмелева — враг настоящий, бескомпромиссный, напи­санный без карикатурности и «без поддавков», но при­знающий перед гибелью неизбежность и закономерность победы большевиков. Это, должно быть, льстило само­любию коммунистического вождя, придавало уверенно­сти в собственных силах, и не случайно Сталин вспомнил турбинские (булгаковские) слова в критические первые недели войны.

Такие соображения, очевидно, и стали главными при возобновлении «Дней Турбиных». Проблема же приня­тия большевиков интеллигенцией теперь была снята: всем — не то что нелояльным, а просто недостаточно