Глава5

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1021—1929

ственном всезнании. Эту уверенность сатана ежегодно подвергает сомнению, заставляя Бездомного-Понырева вновь переживать историю Иешуа и Пилата, Мастера и Маргариты, переживать то, что недоступно рациональ­ному познанию.

Автор книги «Власть ключей» помогает понять и про­поведь добра, с которой выступает булгаковский Иешуа. Шестов говорит о Мелите и Сократе. На ложный обви­нительный приговор, которого добился первый, второй ответил всего лишь тем, что назвал Мелита «злым». Шестов здесь отвергает мысль о моральной победе Сократа: «В случае Сократа победила история, а не доб­ро: добро только случайно восторжествовало. А Пла­тону и его читателям кажется уже, что добро всегда по своей природе должно побеждать. Нет, «по природе» дано побеждать чему угодно — грубой силе, таланту, уму, знанию — только не добру...» Проповедь добра, с которой пришел Иешуа, его теория о том, что «злых людей нет на свете», попытка разбудить в людях их изна­чально добрую природу, не приносит успеха. Этой пропо­веди поддался сам прокуратор Пилат, но он не находит другого способа сотворить добро, как организовать убий­ство предателя Иуды, то есть совершить то же зло, по учению Иешуа. Единственный же ученик Га-Ноцри Матвей становится злым и нетерпимым. Булгаков, как и Шестов, и как еще за полтора века до них маркиз де Сад, сомневался в изначально доброй природе человека и полагал, что зла там не меньше, чем добра.

Можно предположить, что по крайней мере еще одна мысль Шестова, содержащаяся в четвертой части его книги «Афины и Иерусалим», повлияла на замысел «Мастера и Маргариты». Обширные фрагменты этой части, написанные в 20-е годы, были опубликованы в Париже в феврале 1930 года в первой книге сборника «Числа» и в журнале «Современные записки». Там в афо­ризме XVII «Смысл истории» читаем: «От копеечной свечи Москва сгорела, а Распутин и Ленин — тоже копе­ечные свечи — сожгли всю Россию». По сохранившимся фрагментам редакции 1929 года нельзя судить, предусма­тривался ли в финале пожар Дома Грибоедова (или «Ша-

лаша Грибоедова», как именовался тогда писательский ресторан) и всей Москвы. Зато в одном из вариантов вто­рой редакции, написанном уже в 1931-м или в начале 1932 года, Иванушка, называвшийся тогда то Покинутым, то Безродным, оказавшись после дебоша в ресторане в пси­хиатрической лечебнице, после успокаивающего укола «пророчески громко сказал:

— Ну, пусть погибнет красная столица, я в лето от
Рождества Христова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее!
Но... но победил ты меня, сын гибели, и заточил меня,
спасителя... — Он поднялся и вытянул руки, и глаза его
стали мутны и неземной красоты.

— И увижу ее в огне пожаров, — продолжал Иван, —
в дыму увижу безумных, бегущих по Бульварному коль­
цу...» Отметим, что 1943 год в данном случае восходит к
сохранившейся в булгаковском архиве выписке с проро­
чеством Нострадамуса о конце света как раз в этом году.
В позднейших вариантах этой редакции в заключитель­
ных главах были яркие картины грандиозных москов­
ских пожаров с большим числом жертв. Лишь в оконча­
тельном тексте, возможно из цензурных соображений,
масштаб пожаров был сильно уменьшен (сгорели только
дом 302-бис на Садовой, Торгсин на Смоленской и Дом
Грибоедова) и обошлось без жертв. Вполне возможно,
что большие пожары в Москве в ранних редакциях как
бы иллюстрировали шестовское уподобление революций
гигантским пожарам (Распутин, по мысли философа,
спровоцировал во многом февральскую революцию, а
Ленин организовал октябрьскую).

И по крайней мере, еще одна важная работа, вышед­шая в Берлине в 1924 году, попала в поле зрения автора «Мастера и Маргариты». Это — книга Н. Бердяева «Но­вое Средневековье». Философ писал: «Обнажается и разоблачается природа социализма, выявляются его последние пределы, обнажается и разоблачается, что безрелигиозности, религиозной нейтральности не суще­ствует, что религии живого Бога противоположна лишь религия диавола, что религия Христа противоположна лишь религии антихриста. Нейтральное гуманистическое царство, которое хотело устроиться в серединной сфере

2,80 ^Б°Р^ис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

между небом и адом, разлагается, и обнаруживается верхняя и нижняя бездны». В булгаковском романе сов­ременный мир оказывается лишь жалкой пародией мира Пилата и мира Воланда.

Бердяев считал, что «рационаньный день новой исто­рии кончается, солнце его заходит, наступают сумерки, мы приближаемся к ночи», и потому «мы живем в этот час сме­шения, в час тоски, когда бездна обнажилась и все покровы сброшены». Вероятно, именно это символизирует послед­ний полет Воланда и его свиты вместе с Маргаритой и Мас­тером, когда они в сумерках покидают Москву и летят в звездной ночи. Во время полета сбрасываются прежние покровы и все предстают в своем истинном виде. Недаром автор «Нового Средневековья» утверждал, что «трагедия русского большевизма разыгрывается не в дневной атмос­фере новой истории, а в ночной стихии нового средневе­ковья. Ориентироваться в русском коммунизме можно лишь по звездам. Чтобы понять смысл русской революции, мы должны перейти от астрономии новой истории к астро­логии средневековья». Воланд предсказывает гибель Бер­лиоза, руководствуясь законами астрологии, а не рацио­нальными основаниями разума, а сама гибель председателя МАССОЛИТа, главы литераторов, ставших на службу коммунистической власти, может рассматриваться и как пародия на «трагедию русского большевизма».

Та редакция будущего «Мастера и Маргариты», что начала создаваться в 1929 году, опиралась не только на идеи русских философов начала века и на немецкую фаус-тианскую традицию, нашедшую свое ярчайшее вопло­щение в поэме Гете и в оперной ее инсценировке Ш. Гуно (вспомним из «Белой гвардии» «истрепанные страницы вечного Фауста» и категорическое утверждение о том, что «Фауст», как «Саардамский Плотник», — совер­шенно бессмертен). Булгаков опирался и на рус­скую версию «Фауста», ныне абсолютно забытую. Дело в том, что во втором томе московского альма­наха «Возрождение», вышедшем в 1923 году*, вме­сте с первой частью.«Записок на манжетах» было

* Экземпляр альманаха сохранился в архиве Булгакова.

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист к. 1921—19

драматург, прозаик.

-1929

281

опубликовано начало романа «Возвращение доктора Фауста», написанного Эмилием Миндлиным, хорошо из­вестным Булгакову сотрудником «Накануне» (продолжения романа, насколько нам известно, так и не последовало).

Автор «Возвращения доктора Фауста» перенес своего героя в начале нашего века и поселил его «в давней мас­терской, в одном из переулков Арбата, излюбленной им улицы, шумливого и громкокипящего города Москвы». Фауст разочарован в рациональном знании: «Но что есть знание? Что можно знать о причине этой быстротекущей смены явлений, миров, систем?.. Нет смены законов. Но что можно знать о законах?» Он уезжает «далеко из Москвы, далеко от несколько чужой ему России, в маленький и тихий городок Швиттау», где рассчитывает зажить жизнью простого обывателя, далекого от науки. Но на двери соседнего домика Фауст видит визитку с над­писью черным по белому «Профессор Мефистофель», а затем знакомится с ее владельцем в винном погребке Пфайфера. Вот портрет профессора Мефистофеля: «Всего... замечательнее было в фигуре лицо ее, в лице же всего замечательнее — нос, ибо форму имел он точ­ную до необычайности и среди носов распространенную не весьма. Форма эта была треугольником прямоуголь­ным, гипотенузой вверх, причем угол прямой находился над верхней губой, которая ни за что не совмещалась с нижней, но висела самостоятельно», причем «у госпо­дина были до крайности тонкие ноги в черных (целых, без штопок) чулках, обутые в черные бархатные туфли, и такой же плащ на плечах. Фаусту показалось, что цвет глаз господина менялся беспрестанно». Мефистофель превращает поданную ему воду то в вино, то в пиво, а затем представляется.

«Незнакомец снял свой берет.

— Меня зовут Конрад-Христофор Мефистофель. Я профессор университета в Праге. Простите, господин хозяин, если я обеспокоил вас!

Я готов уплатить вам, сколько вы скажете, — сде­лайте одолжение...

Я немного пошутил... Поверьте, я просто проделал некоторый эксперимент. Я проверил силу словесного

282 ^Б°Р^{ИС Сокол}°в ^три ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

убеждения. Она оказалась сильнее вашего зрения. В кружках была действительно вода», в чем присутству­ющие тотчас убеждаются.

Шутка Мефистофеля привлекает внимание Фауста, и тот приглашает все еще неузнанного профессора за свой столик. Мефистофель утверждает, что «эти шутки и подобные им немало времени и покоя отнимают у меня... Но когда в жизни ничего не остается более, как шутить! Вы понимаете, не потому, что скучно... Именно потому, что есть причины, удерживающие еще меня на земле и заставляющие влачиться еще по этой глупой, бессмы­сленной, проклятой человеческой жизни, именно потому ничего более не остается мне, как шутить, шутить от ску­ки, от досады, от злости...» Фауст возражает, что жизнь не кажется ему бессмысленной и глупой, и хотя он сам в свои шестьдесят лет так и не нашел счастья, но «если бы в мое распоряжение вновь было предоставлено такое щедрое количество времени, на этот раз я использовал бы его, я бы счастливо прожил свою жизнь!»

Мефистофель обещает Фаусту доказать, что на земле нет самой возможности счастья. Фауст на это пытается возразить, что «счастье может заключаться в самом про­цессе стремления к счастью». Между ними завязывается примечательный спор:

«— В вас говорит отчаяние, господин профессор, — сказал Фауст, — я убежден, что в вас говорит отчаяние. Вы, наверное (я почти убежден в этом), чрезмерно огор­чены чем-нибудь!»

Мефистофель в ответ сказал с сожалением:

«— Вы — поэт... вы поэт! Все люди — поэты. Хозяин Пфайфер — тоже поэт. Поэзия — это кокаин!..»

И тут профессор излагает собеседнику свою мечту: «...Ах, я мечтаю об одном — о восстании человека про­тив человеческой жизни, против обманности, в которую погружен он, против роли, которую играет он на земле. Но не о словесном, не о фразерском восстании, но о дей­ственном, об активном!.. Я мечтаю о восстании челове­ческой воли. Например, — тут Мефистофель наклонился над самым ухом Фауста, — например, об организации самоубийства всего человечества...» Он предлагает Фау-

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист к.1921—19

-1929

драматург, прозаик.

283

сту стать сообщником в этом деле, а чтобы побороть последние сомнения, самому убедиться в бессмысленно­сти человеческой жизни. Фауст колеблется:

«Едва ли! Правда, я разочаровался в возможностях науки... и я не знаю еще, в чем смысл жизни, но я чув­ствую, что он существует!

— Так чувствуют все, и никто не знает этого смы­
сла!» Мефистофель продолжает убеждать: «Господин
Фауст, если я покажу вам мир не таким, каким вы видите
его, но таким, каким он существует в самом себе? Ну тог­
да?.. Хотите?!

— Что? Что?

— Быть со мной! — глаза Мефистофеля провали­
лись, их не было видно, — хотите? Мы отомстим тому,
кто издевается над человеком, отомстим, если убедим
человека лишить себя жизни!.. Прекратить себя! Будете
со мной?!

— Но как вы докажете? Вы не убедите меня.

— Я покажу вам то, чего вы никогда не смогли бы
увидеть с помощью вашей науки!..

Теплое дыхание окутывало голову Фауста. Слова профессора из Праги дурманили...

— Хочу, хочу, — прошептал он, — хочу!»

Фауст сетует на старость, и Мефистофель обещает вернуть молодость. Тут происходит узнавание:

«...Мефистофель приблизил лицо свое к Фаусту. Глаза его мерцали то синим, то красным цветом. Тонкие брови приподнимались кверху.

— Или ты не узнаешь меня? — спросил он тихо, смо­
тря в глаза Фауста. Фауст вздрогнул. Он узнал и ответил:

— Узнаю!.. Я буду твоим... Но исполни обещание!..»
И Мефистофель возвращает Фаусту молодость,

делает его двадцатипятилетним. Фауст жаждет любви, и они покидают Швиттау. В соседнем старинном городке Литли в трактире «Золотая подкова» Фауст встречается с рыжеволосой дочерью хозяина Марго. На завязке исто­рии, скорее всего повторяющей историю гетевской Грет­хен, и обрывается роман Э. Миндлина «Возвращение доктора Фауста».

Сходство с «Мастером и Маргаритой» очевидно. Тут и

284

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 5.

Михаил Булгаков — журналист драматург, прозаик. 1921—1929

285

визитная карточка Воланда, надпись на которой в ранней редакции была выполнена латинскими буквами, а Воланд назван Теодором; и оперный костюм профессора (правда, у Булгакова при первом появлении Воланда от этого костюма присутствует только берет, в квартире же № 50 «князь тьмы» полностью обретает облик оперного Мефистофеля). Тут и меняющиеся и разные глаза Воланда, неопределенность самого облика сатаны, бла­годаря чему свидетели впоследствии дают самые разно­речивые показания о его внешности. И наконец, назва­ние трактира «Золотая подкова», с которым связана золотая подкова, подаренная Воландом Маргарите, — символ счастья — и дьявола (памятуя о его копыте). Тут и нос-треугольник Мефистофеля и некоторые другие неправильности в лице, сохраненные и у Воланда. У бул-гаковского сатаны «рот какой-то кривой», одна бровь выше другой (у миндлинского же Мефистофеля верхняя губа не совмещается с нижней), а прямоугольный тре­угольник как бы перенесен с лица на портсигар, из кото­рого Воланд угощает незадачливых литераторов.

Миндлин поселил своего Фауста в один из переулков Арбата — и то же сделал Булгаков со своим Мастером, который в черновых набросках именовался Фаустом или Поэтом (поэтом называет главного героя и Мефисто­фель в «Возвращении доктора Фауста»).

Интересно проследить, присутствовал ли Фауст или подобный ему герой в ранней редакции булгаковского романа. В этой редакции для роли Фауста больше всего подходит ученый-гуманитарий Феся. Он феноменально эрудирован в демонологии Средних веков и итальянского Возрождения и является профессором историко-филоло­гического факультета. Феся, как и Мастер в позднейших редакциях, сторонится толпы и предпочитает основное время проводить в своем московском кабинете или за границей. Через десять лет после октябрьской револю­ции его обвинили в издевательствах над мужиками в подмосковном имении в одной «боевой газете»*: «И тут

* Далее приводится фрагмент редакции 1929 года, частично рекон­струированный М. О. Чудаковой.

впервые мягкий и тихий Феся стукнул кулаком по столу и сказал (а, я... забыл предупредить, что по-русски он говорил плохо... сильно картавя):

— Этот разбойник, вероятно, хочет моей смерти...», и пояснил, что он не только не издевался над мужиками, но даже не видел их «ни одной штуки». И Феся сказал правду. Он действительно ни одного мужика не видел рядом с собой. Зимой он сидел в Москве, в своем кабине­те, а летом уезжал за границу и не видел никогда своего подмосковного именья. Однажды он чуть было не поехал, но, решив сначала ознакомиться с русским наро­дом по солидному источнику, прочел «Историю Пугачев­ского бунта» Пушкина, после чего ехать наотрез отка­зался, проявив неожиданную для него твердость. Одна­жды, впрочем, вернувшись домой, он гордо заявил, что видел «настоящего русского мужичка. Он в Охотных рядах покупал капусты. В треухе. Но он не произвел на меня впечатление зверя».

Через некоторое время Феся развернул иллюстриро­ванный журнал и увидел своего знакомого мужичка, правда, без треуха. Подпись под старичком была такая: граф Лев Николаевич Толстой.

Феся был потрясен.

«— Клянусь Мадонной, — заметил он, — Россия необыкновенная страна! Графы выглядят в ней как вылитые мужики!

Таким образом, Феся не солгал».

Конечно, в Фесе бросается сходство не только с Фау­стом, но и с гораздо более современной фигурой — Лени­ным. Булгаков вложил в его уста слегка измененное ленинское замечание о Толстом, переданное Горьким, насчет того, что до этого графа настоящего мужика в русской литературе не было. Отсюда же, возможно, и картавость Феей, и подчеркнутая оторванность его от жизни России. Ленин и многие другие творцы октябрь­ской революции тоже были кабинетными мыслителями и подолгу жили за границей.

Но образ Феей может быть поставлен в связь и с «Воз­вращением доктора Фауста». В романе Миндлина в каче­стве пролога к планируемому Мефистофелем коллектив-

286

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА