ГЛАВА 1. бесконечно рада, что могу снова с ними говорить, спо­рить, что тут воскресают старые вопросы, которые надо выяснять

Детство и юность. 1891—1916

бесконечно рада, что могу снова с ними говорить, спо­рить, что тут воскресают старые вопросы, которые надо выяснять, в новом ярком освещении». В записи же от 28 декабря того же года она перечисляет темы своих споров с Михаилом: «Теперь мне надо разобраться во всем, да нет времени: гений, эгоизм, талантливость, самомнение, наука, ложные интересы, права на эгоизм, широта миро­воззрения и мелочность, вернее узость, над чем рабо­тать, что читать, чего хотеть, цель жизни, свобода чело­веческой личности, дерзнуть или застыть, прежние иде­алы или отрешение от них, непротивление злу — сиречь юродивость, или свобода делания хотя бы зла во имя талантливости, эрудиция и неразвитость, мошенничество или ошибка...» А вот как передает она особенности бул-гаковской позиции: «Миша недавно в разговоре поразил меня широтой и глубиной своего выработанного миро­воззрения — он в первый раз так разоткровенничался, — своей эрудицией, не оригинальностью взглядов, — мно­гое из того, что он говорил, дойдя собственным умом, для меня было довольно старо, — но оригинальностью всей их компоновки и определенностью мировоззрения». По мнению Надежды Афанасьевны, у брата, в отличие от нее, отсутствовала «широкая, такая с некоторых точек зрения преступная терпимость к чужим мнениям и верованиям», поскольку «у Миши есть вера в свою пра­воту или желание этой веры, а отсюда невозможность или нежелание понять окончательно другого и отнестись терпимо к его мнению. Необузданная сатанинская гор­дость, развивавшаяся в мыслях все в одном направлении за папиросой у себя в углу, за односторонним подбором книг, гордость, поднимаемая сознанием собственной недюжинности, отвращение к обычному строю жизни — мещанскому — и отсюда „права на эгоизм" и вместе рядом такая привязанность к жизненному внешнему ком­форту, любовь, сознательная и оправданная самим, к тому, что для меня давно утратило свою силу и перестало интересовать. Если бы я нашла в себе силы позволить себе дойти до конца своих мыслей, не прикрываясь дру­гими и всосанным нежеланием открыться перед чужим мнением, то вышло бы, я думаю, нечто похожее на

Мишу по „дерзновению", противоположное в некоторых пунктах и очень сходное во многом; но не могу: не чув­ствую за собой силы и права, что главней всего. И без­умно хочется приобрести это право, и его я начну доби­ваться».

Эгоизм, демонстративно обозначенный Булгаковым в разговоре с сестрой, приводил его к отчуждению с дру­гими членами семьи. Надежда Афанасьевна признава­лась: «И конечно, если выбирать людей, с которыми у меня могло бы быть понимание серьезное, то первый, кому я должна протянуть руку, — это Миша. Но он меня не понимает, и я не хочу идти к нему, да пока и не чув­ствую потребности, гордость обуяла... Правда, Миша откровенней всех со мною, но все равно... Миша стал терпимее к маме — дай Бог. Но принять его эгоизма я не могу, может быть, не смею, не чувствую за собою прав. А выйдет ли из меня что-нибудь — Бог весть?.. Во вся­ком случае я начну действовать, но опять-таки не могу, как Миша, в ожидании заняться только самим собой, не чувствую за собою прав...»

Из всех братьев и сестер Надя тогда была для Ми­хаила самым близким человеком. Наверное, ни с кем больше он не был так откровенен, даже в дневнике 20-х го­дов, чудом дошедшем до нас, не говоря уж о письмах, писавшихся в специфических советских условиях. И брат для Нади, по крайней мере тогда, в 1910-е годы, оста­вался самым большим авторитетом. 8 января 1913 года она записала: «В Москве пока нет у меня таких людей, да таких, как Миша и Саша, не будет, т. к. они недюжинны».

В спорах Булгакова с сестрой звучит вечный вопрос, поставленный Достоевским: «Тварь я последняя или право имею?» В начале XX столетия этот вопрос вновь будоражил ум и сердце русской молодежи в связи с расту­щей популярностью сочинений Ницше. В позднейшем примечании к записи от 8 января 1913 года Надежда Афа­насьевна так и указала: «Тогда Ницше читали и толко­вали о нем; Ницше поразил воображение неокрепшей молодежи». Булгаков воспринял атеизм Ницше, сестра же не решалась отринуть веру, хотя ее терзали все расту-

Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА1.

Детство и юность. 1891—1916

щие сомнения. Это мешало ей принять ницшеанство целиком, она не была убеждена в своем «праве». Михаил, напротив, казалось, бесповоротно уверовал в свою исключительность и великое (без сомнения, тогда уже точно — писательское) предназначение. Льва Тол­стого как художника он ценил очень высоко, но реши­тельно не принимал Толстого-проповедника, с порога отвергал «непротивление злу насилием», называя учение это характерным словечком «юродивость». Будущий писатель явно предпочитал «делание хотя бы зла во имя талантливости». Эгоизм, питавшийся «необузданной сатанинской гордостью», в чисто бытовом плане нередко причинял ему неприятности, вроде нараставшего отчу­ждения с матерью, еще чаще — приносил огорчения близким — той же матери, братьям, сестрам, двум пер­вым женам, которых он оставил. Правда, в случае с матерью были и привходящие обстоятельства. Варвара Михайловна, как мы помним, долго противилась его браку с Тасей. Михаил же очень болезненно восприни­мал роман матери с врачом-педиатром И. П. Воскресен­ским, давним другом дома. Как вспоминала Т. Н. Лаппа, уже в 1911 году Булгаков «все возмущался, что Варвара Михайловна с Воскресенским... Он каждую субботу при­езжал в Бучу, а если они были в Киеве, приходил все вре­мя, поздно возвращался. Даже ночевать оставался где-то там... отдельно... не знаю, Михаила это очень раздража­ло... Он выходил из себя. Конечно, дети не любят, когда у матери какая-то другая привязанность. Или они ухо­дили гулять куда-то там на даче, он говорит: „Что это такое, парочка какая пошла". Переживал. Он прямо говорил мне: „Я просто поражаюсь, что мама затеяла роман с доктором". Очень был недоволен».

Неприязнь к этому роману Булгаков сохранил навсег­да. Судя по всему, здесь его позиция не претерпела суще­ственных изменений. Надежда Афанасьевна и в 1960 году, очевидно с учетом позднейшего общения с братом, в комментарии к цитированной записи категорически утверждала: «У Миши терпимости не было». Однако сов­сем не стоит сводить булгаковский эгоизм к примитив­ному себялюбию. Та же Н. А. Земская по поводу лозун-

га, выдвинутого братом: «Пусть девизом всего будет „выеденное яйцо", писала: «Мишины слова: протест про­тив придавания большого значения мелочам жизни, быта». Булгаков не только сознавал свою исключитель­ность, но и утверждением своего «я» протестовал против, как он полагал, «мещанской» окружающей среды, где гений не может проявить себя. При этом он простодушно не замечал, как и всякий, в ком есть толика эгоизма (а таких — большинство в человечестве), что его соб­ственное стремление к комфорту, «мечты о «лампе и тишине», зафиксированные в записи Н. А. Земской 8 января 1913 года*, приходят в очевидное окружающим противоречие с призывами не обращать внимание на мелочи быта.

Девичий дневник Надежды Афанасьевны раскрывает нам человека ищущего, испытывающего острое душев­ное беспокойство, в отличие от брата, который, если судить по ее записям, к тому времени укрепился в ате­изме и эгоизме, хотя, как показали дальнейшие события, и не слишком прочно. Надя же, несмотря на искушения, сохраняла тогда приверженность к христианству. В ее мировоззрении проблемы веры и неверия играли значи­тельно большую роль, чем у Михаила. Разговоры с ним заставили Надю задуматься еще раз над «проклятыми» вопросами. В 1960 году Надежда Афанасьевна так вспо­минала о своем тогдашнем смятении: «Брат задел в сестре ряд глубоких вопросов, упрекая ее в том, что она не думает над ними и не решает их... взбудоражил ее упреками в застое». Под влиянием споров с Михаилом Надя встретилась, как она признавалась, «с одним из интереснейших людей, которых я когда-либо видела, моей давнишней инстинктивной симпатией — Василием

* В I960 году Надежда Афанасьевна так прокомментировала это место: «В шуме и суете нашей квартиры ему не хватало тишины и одино­чества, возможности без помех сидеть подолгу за своими размышлени­ями у письменного стола при свете настольной лампы». Быть может, уже тогда у Булгакова была сильная тяга к литературному творчеству, и он мучительно переживал отсутствие необходимых для этого условий: тишины и возможности уединиться. Отсюда высшая награда Мастеру в «закатном» романе — покой.

()() Борис Соколов. ТРИ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

ГЛАВА 1.

Детство и юность. /Z 1
Й91—1916 О1

Ивановичом Экземплярским». Экземплярский — старин­ный друг семьи Булгаковых, бессменный секретарь Киевского религиозно-философского общества, одним из основателей которого стал А. И. Булгаков*. Василий Иванович занимал должность профессора кафедры нрав­ственного богословия в Киевской духовной академии. Его оттуда изгнали в 1911 году за статью о Льве Толстом. В той статье Экземплярский утверждал, что прошедшая через толстовское сознание «часть истины» «уже с пер­вых веков христианства заключена в творениях великих провозвестников церковного учения». Сам же Толстой для Василия Ивановича выступил «как живой укор нашему христианскому быту и будитель христианской совести». В 1917 году Экземплярского восстановили в Академии, и вскоре после октябрьского переворота он прочел в Киевском религиозно-просветительском обще­стве доклад «Старчество». Неизвестно, знали ли этот текст брат и сестра Булгаковы, но мысли Экземпляр­ского очень созвучны их спорам. Богослов утверждал: «...С точки зрения христианского идеала, все главные устои древнего мира должны были быть осуждены. Так, например, чужд евангельскому духу был весь тогдашний строй государственной жизни, как, впрочем, таким он остается и до наших дней. Евангелие со своим заветом непротивления злу, проповедью вселенской любви, запрещением клятвы, убийства, со своим осуждением богатства и т. д. — все эти заветы, если бы были даже осуществлены в жизни, должны были повести к круше­нию империи. Без армии, без узаконенного принуждения в государственной жизни, без штыков, без судов, без забот о завтрашнем дне государство не может и дня про­существовать. Не менее велик был разлад и между Еван­гелием и человеческим сердцем самого доброго язычни­ка. Все отдать, всем пожертвовать, возненавидеть свою жизнь в мире, распяться со Христом, отказаться от всей почти культуры, созданной веками, — все это было неиз-

* Экземплярский дружил с о. Александром Глаголевым, крестив­шим Михаила.

меримо труднее, чем поклониться новому Богу, все это должно было казаться безумием, а не светом жизни. Здесь источник такого отношения к евангельскому иде­алу жизни в истории христианского общества, когда евангельский идеал был сознательно или бессознательно отнесен в бесконечную высь неба, а от новой религии потребовала жизнь самого решительного компромисса, вплоть до освящения всех почти форм языческого быта, совершенно независимо от их соответствия духу и букве Евангелия».

Мысли Экземплярского были явно близки Наде. Пер­вые десятилетия XX века в русской церковной жизни во многом напоминали первые века победившего в Римской империи христианства. Напоминали растущим разладом между христианским идеалом и жизнью церковных иерархов, превращением православной церкви в бюро­кратический придаток государства, против чего восста­вали истинно верующие, с чем призывали бороться такие разные по своим взглядам деятели религиозного возро­ждения начала века, как С. Н. Булгаков и Н. А. Бердяев, П. А. Флоренский и В. И. Экземплярский. Не исключе­но, что именно благодаря сестре будущий автор «Мас­тера и Маргариты» познакомился со «Старчеством». Во всяком случае, в последнем булгаковском романе есть поразительные переклички с мыслями Экземплярского. Богослов принимал те части толстовского учения, кото­рые не противоречили православию, в том числе идеи «заражения добром», изначально доброй сущности всех людей и непротивления злу. У Булгакова же проповедь Иешуа о добрых людях лишь приводит Пилата сперва к казни проповедника, а затем к убийству доносчика Иуды. У Толстого в «Войне и мире» маршал Даву, в какой-то момент почувствовав в Пьере такого же человека, как и он сам, испытав невольное сочувствие к арестанту, избавляет его от расстрела. В «Мастере и Маргарите» Пилат тоже проникается симпатией к Иешуа, что не мешает ему, однако, отправить Га-Ноцри на казнь. У Булгакова, как и у Экземплярского, Иешуа принимают за безумца, а не носителя света жизни. Автор «Старче­ства» прославлял тех, кто обретал евангельский идеал в