Нет проблем! 3 страница

– Что, опять? – спросила она.

– Задерживает допоздна. – Джона хотел поскрести спину, не дотянулся, Ив молча оказала ему услугу. – Кружка у него любимая. Единственная и неповторимая кружка для кофе. У нее разбилась ручка, и Бендеркинг заставил меня склеить все осколки, чтоб видно не было. Я провозился два часа. Осколки крохотные. Может, он ее сам нарочно разбил. – Джона бессильно потряс кулаком.

Молчание.

– Почему ты терпишь? – спросила она.

– Пятнадцать процентов моих баллов зависят от него.

– Но ты же не ночной горшок! Дай отпор.

– Ага.

– Этого малого кто‑то должен поучить хорошим манерам.

– Пусть он просто исчезнет с лица земли.

– Будет сделано. – Она сделала руками пассы, изображая фокусника.

Он радостно зафыркал:

– Надеть ему бетонные ботинки! Покойся с миром! И думать о нем забыть.

– Я у тебя в долгу, Джона Стэм, так ведь? Одно твое слово.

– Сделай это!

– Сделаю. – Она поднялась, перешла в кухонную зону, взяла электрочайник. – Чаю?

– М‑м…

Он поднялся и начал застегивать рубашку. Глянул на часы: одиннадцать тридцать. Еще позаниматься надо. Утром рано вставать. Ив заварила пакетик, выкинула его в мусорное ведро. Заговорила о планах на выходные. Можно затеять такую же поездку, как в прошлый раз, но кое‑что будет и по‑другому…

– Я не смогу.

– Почему?

– Джордж звонил. Обиделся, что я их подвел.

– А тебе‑то что? Пиявка, а не человек.

– Не в нем дело.

– А в ком, Джона Стэм? Тебе явился призрак неисполненного долга?

– Он сказал, Ханна плакала.

Ив отпила глоток, поморщилась и вылила чай в раковину. Потом отвернулась от Джоны, уперлась руками в кухонный столик, плечи приподняты и напряжены. Он не знал, как быть. Попытался обнять ее сзади, но Ив вывернулась, ушла к окну.

– Прости, – сказал он.

Она молчала.

– Я не могу вот так резко все оборвать, – сказал он. – Так неправильно.

– Неправильно держать меня за второй сорт.

– Тут все сложно.

– Сложно? А по‑моему, проще не бывает. – Голос ее дрогнул.

– Будь моя воля, я бы… – Он чуть было не сказал: забыл бы туда дорогу, но закончил иначе: – Добавил бы к суткам еще пять часов.

– Спасибо.

– Я же хожу на работу, – напомнил он. – Это моя обязанность, и ты с этим не споришь. Не требуешь, чтобы я прогулял.

– Дурацкая аналогия, Джона Стэм.

– Почему?

– Потому что она – вовсе не обязанность.

– А как иначе?

После долгой паузы она сказала:

– Я люблю тебя.

Его сердце как‑то неприятно икнуло. Самым своим благоразумным тоном он ответил:

– Мы еще не… в смысле… не прошло и месяца.

– В этом деле не предусмотрен минимальный испытательный срок.

Он потер виски:

– Я…

– Ты тоже меня любишь.

– Ив…

– Ты рискнул жизнью ради меня. Как только ты меня увидел, ты понял, что любишь меня и что я буду тебя любить, – потому ты и спас меня. Ты же мог просто вызвать полицию. Мог наблюдать со стороны. – Она обернулась и поглядела на него в упор: – Ты бросился защищать меня.

У него перехватило дыхание.

Она продолжала:

– Каждый миг, что я живу на этом свете, я живу благодаря тебе. И вывод ясен: ты для меня все. Даже если б я не хотела тебя любить, я бы не могла иначе. Я перед тобой в долгу, и этот долг все время растет.

– Я тебе его прощаю, – сказал он.

– Это не в твоих силах. Простишь долг – он начнет расти сызнова. Пока я дышу, я принадлежу тебе.

Он хотел остановить ее: полно, образумься! – но не мог. Не мог, потому что, хотя на его слух это было безумием, она со всей очевидностью воспринимала каждое свое слово всерьез. Как свидетельство.

А как было – когда они с Ханной? По‑другому. Но тоже – отдались потоку. И вот опять.

Лгать нельзя, молчать еще хуже. Он двинулся к ней, обнял, поцеловал в пробор.

– То, что я езжу к ней, на моих чувствах к тебе никак не сказывается. – Он погладил ее по спине. – И вечер будет наш.

Она молчала. Он хотел отделаться шуткой, вернуться к прежнему настроению. Но тут почувствовал, как содрогается ее живот, слезы потекли ему на руку, проникая под повязку на локте. Рана уже покрылась корочкой, но слезы все‑таки щипали больное место: слезные железы человека выделяют жидкость, в которой на тысячу долей воды приходится девять долей соли.

Ханна отказалась выходить из своей комнаты: наказывала его за то, что напрасно ждала в прошлые выходные? Она и от еды отказалась, свернулась клубком и снова провалилась в сон. Джона сидел у ее постели в розовом плетеном кресле с полной тарелкой на коленях и следил за тем, как Ханна борется с дурным сном. Никому он своим приездом лучше не сделал.

Посидел и вернулся в гостиную.

– Семь букв, взаимозависимость, первая «С», третья «Б».

– Симбиоз.

Джона съел полкусочка американского сыра, остаток скормил Лентяйке Сьюзен. Мобильный телефон замигал.

Два новых сообщения.

– Джона, знаешь, чего бы я хотел…

Джона приподнял руку, прося подождать.

Получено сегодня, в час тридцать семь дня.

Привет, это я. (Это Вик.) Мы с ребятами решили устроить сегодня вечером турнир по покеру, скинемся по двадцать баксов. Начало в шесть, в общаге. Позвони, если придешь.

Три часа. Раньше семи домой не добраться, к тому же он устал, к тому же обещал провести вечер с Ив. Джона покосился на Джорджа – тот складывал газету, чтоб она стала плотнее и удобнее было писать, жевал кончик механического карандаша – и стер это сообщение.

Второе сообщение пришло, пока он сидел наверху с Ханной.

Привет, Джона Стэм.

Он резко выпрямился.

Держу пари, ты очарован моим звонком посреди дня.

Его словно подбросило пружинами дивана, одним прыжком Джона вылетел из гостиной – и в кухню.

– Джона?

– Я хотела извиниться за ту недостойную сцену ревности…

Он забрался в уголок со стиральной машиной, присел между огромной бутылью с отбеливателем и проволочной корзиной, полной задубевших полотенец.

– Надеюсь, ты нашел укромное местечко. Расслабься. Приглуши свет. Может, стоит свечки зажечь…

– Джона!

– Минуточку.

– …крой глаза, Джона Стэм. Ну же. Закрой глаза и слушай меня.

Как ни смешно, он повиновался.

– Я знаю, ты закрыл глаза. А теперь представь себе…

Полился поток непристойностей.

До чего ж богатый у нее словарь!

– Джона!

Он захлопнул мобильник, вскочил – чудовищная эрекция. Поспешно наклонился, притворяясь, будто нажимает кнопки стиральной машины.

– Чем ты занят? Решил стирку запустить?

– Секундочку!

– Если ты запускаешь стирку, там еще лежат…

– Просто – просто подожди. Я приду через секунду. – Лицо у него горело, он ждал, сжимая в руке телефон, пока Джордж, бормоча «конечно‑конечно», не убрался из кухни.

Он сосчитал до двухсот, смочил бумажное полотенце, обтер им лицо. Поправил хозяйство, уложив член вдоль левого бедра, и заставил себя вернуться в гостиную. Джордж что‑то царапал в кроссворде, не поднимая головы, и не заметил ничего из ряда вон выходящего. Джона пробрался к дивану и прикрылся, уложив себе на колени сумку.

– Девять букв, «увлеченный человек», ни одной подсказки.

– Не знаю.

– Ты в порядке?

– Неожиданные… неожиданные новости. (Джордж уставился на него с любопытством.) Моя мама. Ее стихи опубликуют в журнале.

– Это же здорово.

– Угу.

– Поздравь ее от меня.

– Непременно.

– Идеи появились?

– Что там у нас?

– Девять букв, «увлеченный…» Стой, я понял: энтузиаст.

– Вроде правильно.

– Джона, тебе плохо?

– Нет.

Джордж пососал ледяной кубик.

– Дать попить?

– Спасибо, нет.

Несколько минут спустя Джордж сообщил:

– Мы летим во Флориду, корабль отбывает оттуда. Или про корабль не говорят «отбывает»? Снимается с якоря? Выходит из гавани?

Кто такие «мы», призадумался Джона. Или Джордж говорит о себе «мы», напускает величия, чтобы с тем большим правом распоряжаться чужим отпуском? Психологический подход: твое личное удобство – против общественного блага.

– В общем и целом я договорился с Бернадеттой, она будет проводить здесь весь день, – продолжал Джордж. – Подробности обсудим ближе к делу, но все‑таки: сколько примерно денег тебе понадобится?

– Обсудим ближе к делу?

– Да‑да, конечно. Нервничаю, сам понимаешь.

– Еще бы.

– Я ценю твою помощь. Высоко ценю, поверь. Тут еще одна проблема.

Джона заскрежетал зубами.

– Какая?

– Бернадетта. Ты же ее знаешь.

– Нет. Что случилось?

– Упрямая очень. – Джордж пожевал карандаш. – Хоть кол на голове теши. Потому‑то я и могу ей довериться. Но вот с Рождеством беда.

– Угу.

– Она католичка. Набожная. Ладан, святая вода и так далее. Я предлагал доплатить, но дело, похоже, не в этом.

– Предложи больше.

– Говорю же, не в этом дело. Тут деньги ничего не решают. Она хочет сходить в церковь, провести время с близкими.

– Понятно.

– Ну конечно, – подхватил Джордж. – Вполне естественное желание.

– Ага.

– Вот и выходит, что мне нужен кто‑то – прикрыть эту ночь и ее выходной.

Джона предоставил этой фразе повиснуть в застоявшемся воздухе.

– Ты меня выручишь? – спросил Джордж.

– Я тоже хочу провести время с близкими.

– Вы не отмечаете Рождество.

– Не отмечаем как религиозный праздник. Но это семейный выходной.

– Если бы ты уехал с друзьями кататься на лыжах, то вовсе не повидал бы родных.

– Оно так, но…

– Ладно, оставь. Не в этом суть. Я вовсе не прошу тебя дежурить на Рождество. Не о том речь. – Джордж свернул газету. – Ты просто подумай, я лишь об этом прошу.

– А то и видно.

– За кого ты меня принимаешь?

Джона примирительно махнул рукой.

– Я вот о чем: нужна еще одна сиделка. Может, ты знаешь… нет, правда, Джона! Такое недоверие…

– Прошу прощения. Как я мог подумать.

– Ну, как бы там ни было. Ханна, ты знаешь, новых людей принимает с трудом, но если бы мы познакомили их заранее, то и в декабре не было бы никаких сюрпризов. Потому и говорю тебе сейчас: если услышишь о ком‑то подходящем… – Джордж поднялся. – Уверен, что выпить не хочешь? А копченой рыбки?

– Ничего не надо.

Холодильник распахнулся, и кошка замяукала. Джордж кинул ей лосося.

Злясь на весь свет, Джона побрел в дальнюю комнату. Встал на беговую дорожку – не фурычит. Отыскал шнур и розетку, подключил. Выставил четыре километра в час и пошел шагать, пока не онемели намертво вцепившиеся в рычаг руки.

Достала фамильярность, бог знает почему установившаяся в их отношениях с Джорджем: наглость под видом приветливости, выпивка, мерзкие трусы, в которых Джордж расхаживает перед ним. С какой стати натягивать брюки, это ведь Джона приехал, а не английская королева!

Он выключил тренажер и подошел к каминной полке, где стояли горчичного оттенка фотографии Венди. Лицо неулыбчивое, пусть на лице веснушки, зато волосы словно утюгом заглажены, даже в брюках‑клеш и замшевой куртке выглядит мрачной. Изначально Венди Рихтер была светловолосой и пухленькой, никакого сходства с дочерью вплоть до конца семидесятых, когда она забеременела, и тут‑то началась конвергенция: как странно, чем больше у Венди на этих фотографиях вырастал живот, тем более возрастало и сходство с Ханной, пока мать и дитя не встретились – живые двойники.

Считал ли Джордж свой брак ошибкой? А если так, не была ли ошибкой и его дочь? В какой момент неудачный выбор уже нельзя назвать отклонением от правильного пути, в какой момент он становится самой жизнью?

Джона вернулся в гостиную.

– Джордж!

– М‑м?

– Ты едешь в круиз один?

Краткая пауза, карандаш скребет по газете.

– Почему ты спрашиваешь?

– Любопытство одолело.

– Это… – Джордж стер неверное слово, подул на газету. – Это не твое дело.

Джона отмолчался.

– Но раз уж ты спросил… нет, не один.

– Ханна про нее знает?

– Это личное, – сказал Джордж.

– Ладно.

– Нет, не знает.

– Ты уверен?

– Откуда ей знать?

– Она не глупа. Может и догадаться.

– Я не говорю, что она глупа. Но откуда ей знать? – И вдруг решительно, даже с гордостью: – Ее зовут Луиза.

– Можешь не отчитываться.

– Мне стыдиться нечего. Мне что… – голос Джорджа упал, – мне и не жить вовсе?

– Живи.

– Мало того, что я в собственном доме вынужден украдкой…

– А кто тебя вынуждает?

– Словно я могу делать все, как захочу. Ты же прекрасно понимаешь…

– Из‑за Ханны?

– Нет, из‑за Ли Харви Освальда!

Джона не стал отвечать резкостью на резкость.

– Может, ей понравится, если в доме появится женщина.

– Она ее не примет. Обеим будет только хуже.

– Откуда ты знаешь?

– Это моя дочь. Я знаю, с чем она может справиться, а на что не пойдет.

– Мне кажется, ты не даешь ей достаточно…

– Даже не начинай. Не начинай, не начинай об этом!

– А сама Луиза? Если нужен предлог, чтобы их познакомить, то далеко ходить не придется: попроси ее помочь.

– У нее без того жизнь была нелегкая. Предпочту ее не напрягать.

– И будешь вечно лгать Ханне?

Джордж смял газету в тугой мячик.

– Ты‑то что в этом понимаешь? Наведываешься к нам два раза в месяц. А остальные двадцать девять дней как? С понедельника по пятницу? Ты же не здесь.

Джона почти сразу же сумел отпарировать этот удар:

– Я вообще не обязан быть здесь.

– Ну так и не делай мне одолжений, если после этого собираешься мораль читать. Мне плевать, что ты делаешь и чего не делаешь. Приезжай когда вздумается или сиди дома. Но если ты вообразил, что вправе учить меня, как мне своим личным временем распоряжаться, – гори в аду.

Молчание.

Джона вернулся к дивану и принялся запихивать книги в свою сумку.

– Что ты делаешь?

Молния застряла, Джона рванул, сломал молнию, закрыть сумку не удалось. Так, с зияющим отверстием, он и перекинул ее на ремне через плечо.

– Ищи кого‑нибудь другого на Рождество.

Тут Джордж, до тех пор мирно и удовлетворенно дувшийся, подскочил:

– Мы же договорились!

– Передоговорились.

Джона успел отмахать полквартала, прежде чем Джордж догнал его на своей «Акуре»:

– Ты обещал!

Он чуть было не ударился бежать, но толку‑то: на машине Джордж все равно бы его перехватил. Да и позорно спасаться бегством. Он просто шагал дальше, глядя прямо перед собой.

– Ты же не мне плохо делаешь, сам понимаешь. Ей. Она просила, чтобы ты побыл с ней.

– Объяснишь ей, что я не стану этого делать по твоей вине.

– Джона! Садись в машину.

– Пошел на хрен.

– Я сделаю вид, что этого не слышал.

– В таком случае я повторю: пошел на…

Джордж проехал вперед, затормозил и вышел из машины, не выключая двигатель. Джона крепче сжал ремень своей сумки. Он и так был крупнее Джорджа, а сейчас словно вырос втрое.

– За что ты со мной так?

– Чего ты от меня хочешь, Джордж?

– Я тоже человек. Неужели не понимаешь? Мне позарез нужно отдохнуть. Мне помощь нужна. Чего мне не требуется, так это твоих допросов.

– Не будет никаких допросов, – посулил ему Джона. – Ничего не будет. Не надо волноваться, когда я приеду, встречать на станции – впрочем, ты частенько забывал меня встретить, – и сидеть с Ханной я не стану. Найди человека и заплати. Тебе нужна помощь – организуй. Найми сиделку. Еврейскую сиделку. Кто еще станет работать в Рождество?

Впервые на его памяти Джордж струхнул всерьез:

– Я же не хотел…

Джона двинулся вперед, обходя своего несостоявшегося тестя. Почувствовал прикосновение ладони к своему локтю, чуть было не ударил в ответ, стряхнул назойливую руку и пошел дальше.

В ту ночь Ив не пришла. Джона, пьяный от адреналина, места себе не находил: сейчас бы рассказать Ив, как все вышло и какое решение он принял в поезде по дороге домой.

Как он ни злился, все же понимал, что главным образом от внезапного разрыва пострадает Ханна, а не ее отец. Надо отучать ее постепенно, как снимают с наркотика.

Вплоть до Рождества он продолжит регулярные визиты. Три с половиной месяца, ничего страшного, он уже вытерпел целый год хаоса. Три с половиной месяца – это четырнадцать недель, при нынешнем его расписании – еще пять или шесть раз съездить. Столько‑то он выдержит – ради Ханны, во имя Ханны, в память.

И первую неделю каникул он должен провести с ней. Он мог бы отказаться от своего слова, черт с ним, но страшно было подумать, как Джордж преподнесет это Ханне. Джона больше не желает тебя видеть. Можно заставить Джорджа попотеть, можно вынудить его извиниться, но ехать в конце концов придется.

Угроза сорвать Джорджу отпуск в любом случае была на девяносто процентов блефом: Джоне требовалось увидеть реакцию Джорджа – и свою собственную. Понять, каково это: сказать «нет». И теперь он знал: очень даже ничего самочувствие. Не то чтобы прекрасное, но вполне терпимо. Терпел же он противоположную крайность, когда соглашался на все.

С Рождеством все его обязательства заканчиваются. Начиная с января он сведет посещения, скажем, к одному разу в месяц. Потом раз в два месяца, в три. В апреле у Ханны день рождения, это не обсуждается. А затем – никаких обещаний.

Он хотел поделиться с Ив. Пусть не приписывает заслугу себе – эти мысли давно уже вызревали в его мозгу, – но спасибо, что подтолкнула в верном направлении. Рассказать ей – в какой‑то степени подтвердить, как много она для него значит, пусть он пока не совсем – или даже вовсе не – готов признаться ей в любви. «Ты указала мне путь», – скажет он ей. На первых порах этого ведь будет достаточно, чтобы удовлетворить ее?

Джона ждал и ждал. В полночь явился Ланс и прямиком направился к «Плейстейшн».

– Все еще не спишь?

Обрадовавшись возможности отвлечься, Джона отодвинул от себя учебники:

– Бессонница.

– Облом.

С полчаса Джона следил за тем, как Ланс рубится с зомби.

– Как, говоришь, называется эта игра?

– Чувак, здорово, что ты просишь меня заполнить провалы в твоем знании современности, – провалы до самого земного ядра, по правде сказать. Это классика, «Обитель зла».

– Там есть персонаж по имени Бендеркинг?

– Как‑как?

– Проехали.

Потерпев многократное поражение, Ланс выключил телевизор и мрачно уставился на темный экран:

– Что‑то я без особой пользы провел день.

– Отточил координацию между глазом и рукой.

– Так родители оправдывали видеоигры на рубеже восьмидесятых и девяностых, – кивнул Ланс. – Это подтверждается медицинскими исследованиями?

– Насколько мне известно, нет.

– Беру свои слова назад. Кое‑чего я сегодня достиг: съемка продолжается. Мой «Гражданин Кейн».

– Показал бы мне как‑нибудь.

– Сию минуту, Верный Глаз! – Ланс выбежал из гостиной.

– Нет‑нет, не… У меня еще… Ланс, не надо!

– Дайджест за последние дни. – Ланс вернулся, потрясая диском. – Революционная вещь.

Джона вытерпел четыре минуты Ланса, читающего немецкий киножурнал, – листает словарь, шевелит губами; две минуты Ланса на зарядке; шесть минут Ланса с расческой перед зеркалом; девять минут – Ланс курит, глядя в потолок.

– По‑моему, это верно передает, кто я есть.

Тридцать секунд Ланс на экране чистил зубы, и на том терпение Джоны лопнуло. Он готов был заявить об этом вслух, но картинка на экране сменилась – появилась слабоосвещенная гостиная.

Джона Стэм.

– Мое любимое, – прокомментировал Ланс.

На экране Ив шла по диагонали через гостиную. Босая, серая прямая юбка, шерстяной свитер, как всегда. На прошлой неделе она приходила в таком наряде.

– Боже! – задохнулся Джона.

– Разобрать слова трудно, разве что подкрутить звук. В смысле, когда разговаривают. Когда дойдет до дела, будет достаточно громко.

Джона промолчал: его взгляд был прикован к руке в нижнем левом углу экрана. К его собственной руке. Значит, камера где размещалась? Он попытался вычислить – оказалось не проще, чем на лапароскопии.

– Даже интересно, почему никто из соседей полицию не вызвал? Вы, ребята, просто животные какие‑то. Можно подумать, тут человека убивают.

Джона смотрел, как Ив взгромождается на него. Они почти выпали из кадра: Ив увлекла его на пол. Не та ли это ночь, когда Ив выбросила его галстук в окно? Та самая: вон полетел.

Хороший был галстук.

– Ты никогда не говорил мне, что склонен к эксгибиционизму, чувак. В том‑то и прелесть дружбы, всегда узнаешь что‑то новое.

Ив: само терпение. Балерина, которой в партнеры достался гиппопотам. А он… на кого он похож? Напряженный, придурковатый, нелепый… Так смотрятся на мгновенном фото посетители аттракциона, выползающие с чертова колеса. Если показывать людям, как они выглядят в припадке страсти, монастыри живо наполнятся. Ив как‑то странно обмякла, перекатившись на бок. Что это – пассивность? Вот она снова в кадре, верхом на Джоне, и наведенная на резкость камера открыла Джоне что‑то новое: Ив пыхтит, работает бедрами, содрогается всем телом, но выражение лица – равнодушное. Пассивность? – спрашивал он только что. Хуже, чем пассивность. Скука.

Он потянулся за пультом, но Ланс отскочил в сторону:

– Погоди, сейчас будет самое интересное.

– Выключи.

– Ты что?

– Я не собираюсь на это смотреть.

– Почему бы и нет?

– Это я. – Джона попытался вырвать пульт, Ланс быстро отступил за шезлонг.

– Ну‑ну, – сказал он, в миролюбивом буддистском жесте раскрывая ладони. – Охолони.

– Поверить не могу, на хрен!

– Ребята, вы проделали всю работу, вам и вся честь.

– Я просил не ставить здесь камеру. Куда ты ее засунул?

– Чувак…

– Куда?

Ланс показал: на холодильнике, между полупустыми коробками хлопьев. Как раз там, где он с самого начала запретил прятать камеру. Джона полез за ней.

– Я притащил ее сюда пару недель назад поснимать себя и забыл убрать. А когда взял – смотрю, тут ваши любовные игры. Ну ты и зажигаешь, чувак. Я оторваться не мог, как ты начал шурудить.

– Не был бы ты говном, сразу бы оторвался.

– Чувак, благодаря тебе у меня подписка выросла вчетверо. Ты мой самый популярный блок…

– Какой я тебе блок, на хрен!

– Послушай, при чем тут я, если тебе охота заниматься этим по всей кварти… эй! – Ланс едва увернулся от мандарина, который врезался в стену и оставил на ней пятно Роршаха. – Ты меня покалечишь. Прислушайся к голосу разума, чувак… и поставь это на место.

Высунув руку с «Плейстейшн» за окно, Джона потребовал:

– Дай сюда камеру.

– Камера – всего лишь сосуд, чувак. Ты – художник, который наполняет этот сосуд. Прошу тебя, поставь приставку на пол.

– Ты выложил нас в Интернете.

– Нет, нет! Я стер вас с сервера. Это последняя копия.

– Кто угодно мог скопировать для себя.

– Не, чувак, не… – Ланс вытянул губы трубочкой и выдохнул: – Точно.

– Точно!

– Интернет‑видео недолговечно, чувак. Через неделю про тебя и думать забудут, че! Ты ж не какая‑нибудь знаменитость.

– Завязывай с камерами.

– Как, совсем? Ты что?

– Тут чтоб больше не было. Никаких камер в гостиной.

– Хорошо. Хорошо. Все, как ты захочешь. Поставь приставку – аккуратнее.

– Камеру!

Со вздохом Ланс передал ему камеру, и Джона вернул «Плейстейшн» на свободный от пыли прямоугольник на телевизоре. Затем выдрал диск и сломал его пополам.

– Чувак, это ни к чему… ооооо, да успокойся же! Жаль, что ты не ценишь собственное творчество. Камеру мне когда отдашь?

Джона швырнул обломки диска в мусорное ведро.

– Мама написала мне на «мыло», – продолжал Ланс. – Она считает, что твоя партнерша притворяется. Все не по‑настоящему, думает она. А парень из Куала‑Лумпура обиделся, что вырезали оргазм.

Джона одним движением послал камеру за окно, с высоты пятого этажа. Она грохнулась на тротуар против дома, две девчонки, прихлебывавшие из скрытой коричневым бумажным пакетом бутылки, завизжали в испуге. Ланс подбежал к окну, дружески обнял Джону:

– Прости, что расстроил тебя, чувак. Я тебя люблю, Джона.

– И я тебя, Ланс.

– Послушай, есть идея. Давай смотаемся вместе в Атлантик‑Сити. Или в Грейсленд. Снимем полнометражку. Сам подумай: у тебя стресс, мне отпуск не повредит… ну что ж ты уходишь, когда я с тобой говорю, это невежливо!

Вторник, 21 сентября 2004

«Синяя команда», вторая неделя практики

Всякое сходство, которое могло быть у Симоона с покойным братом, Симоону удалось стереть с помощью хорошего ухода за собой. Плотного сложения, черноусый, с ямочкой на подбородке. В кожаной куртке и в солнечных очках.

– Под Аль Капоне косит. Вот его сторожевой пес. – Белзер открыл другую папку, заполненную отксерокопированными письмами, ходатайствами, решениями суда.

Он хранил у себя фотографии всех, с кем приходилось иметь дело: помогало не путаться в людях и, как он уверял, угадывать их слабые места. Роберто Медина был облачен в дорогой серый костюм с жилеткой, золотая цепь от часов. В целом даже симпатичен, если не считать гигантских бровей. Улыбка уверенного в себе красавчика, щечки латиноамериканской поп‑звезды.

– Первостепенный засранец, – прокомментировал Белзер. – Явился ко мне, прошелся по кабинету, все проинспектировал. «Замечательный вид, – сказал. – Приятно иметь такой большой офис. У меня офис маленький, в Бронксе, вы знаете». Как будто мне следовало извиниться за это или впечатлиться, уж не знаю. Пустился рассказывать, как он по вечерам учился в юридической школе. «Работал посудомойщиком». Потом глянул туда, – Белзер ткнул в литографию на дальней стене, – и говорит: «Что это, как мило». Прочел плакат, черт его побери. Представляешь? «Элсворт Келли – какая‑то знаменитость?» Я сижу, жду, когда он к делу перейдет, а он читает мои плакаты. «У вас тут словно в музее, – говорит. – Я в искусстве почти не разбираюсь. Государственная школа». Хрен. Честное слово, сынок, я бы отодрал этого засранца даже охотнее, чем ты сам.

Джона перестал слушать. Он вспоминал, что сказал ему Бендеркинг, когда он отпрашивался на два часа.

Я тебе не мамочка. Не хочешь вкалывать тут – свободен. У каждого поступка есть последствия, и тебе придется иметь с ними дело.

Не хватало только завалить практику по хирургии. И ведь это реальная угроза: парочка четверокурсников, вынужденных проходить практику по второму разу, маячила в коридоре – бледные трупы, Сизифы за нелезущим в горло завтраком. В окончательной оценке суммируются и другие баллы, к тому же еще предстоит экзамен, но если Бендеркинг поставит себе целью раздавить Джону, это в его власти.

Белзер, не жалея своего времени, разъяснил Джоне суть претензий семейства Инигес, подчеркивая технические моменты, благодаря которым, как он уверял, иск провалится.

– Расизм? – переспросил Джона.

– Так он утверждает. Мол, действия Рэймонда сводились к самозащите.

– Она ползла. И – и – откуда вообще им знать? Я там был, а их там не было.

– Эй, парень, меня обрабатывать без надобности. Я просто воспроизвожу слова Медины. Дескать, ты застал эту сцену и решил, что если цветной мужчина – он все время твердит о «цветном мужчине» – и белая женщина подрались, значит, цветной – заведомо обидчик. Не таращься на меня так, сынок, не я же это придумал. Это он говорит. Послушай, что он пишет: «Мистер Инигес соответствовал стереотипным предрассудкам вашего клиента, и ваш клиент счел себя вправе прибегнуть к насилию. За эту ошибку он должен расплатиться». – Белзер поднял глаза. – «Стереотипные представления»! Выразительно сказано! Болтать эти ребята умеют. Медина сметлив – он знает, что ему не выиграть. Но задать белому трепку – уже удовольствие.

– Что вы ему сказали?

Белзер ответил:

– Я сказал ему: «Славно, Боб! Мы вызовем свидетельницей мисс Жжонс и спросим ее, казалось ли ей – учитывая три колотые раны в спине и одну в руке, – что ее жизни угрожает опасность. Думаю, присяжные примут нашу точку зрения, особенно когда я изложу им многочисленные случаи агрессии со стороны Рэймонда, в том числе обвинение, предъявленное ему в 1992 году, – он напал с бейсбольной битой на коллегу, – а из пансиона его едва не выгнали за ссоры с персоналом. Или можно пойти другим путем и выслушать показания помощницы окружного прокурора, которая назвала моего клиента (существует запись этого разговора), цитирую, „одним из храбрейших людей, каких она когда‑либо видела“. Думаю, мы также убедимся в том, что Рэймонд, чья смерть якобы причинила вашему клиенту, цитирую, „серьезные финансовые затруднения“, более десяти лет не платил налогов – и не потому, что уклонялся, а потому, что не имел никаких доходов. Думаю, присяжным полезно будет узнать, что, согласно банковскому отчету, ваш клиент посылал брату пятьсот долларов в месяц на прожитье. Прям голову себе сломал, Боб, что у вас за математика: избавление от убытка в шесть тысяч в год вы объявляете финансовой потерей. Заодно я сообщу присяжным, что вы умышленно направили моему клиенту повестку не по домашнему адресу, а на работу, в больницу, где он лечит тяжело больных людей, тем самым безответственно помешали нормальному ходу жизненно важных для пациентов процедур и нанесли ущерб репутации моего клиента. Также полагаю, что присяжные согласятся: моему клиенту причинены тяжкие моральные страдания и это дает ему право в свою очередь подать иск и требовать компенсации. Уверен, любое жюри присяжных – хоть белое, хоть чернокожее, хоть какого вам угодно цвета – присудит моему клиенту изрядную сумму из наследства Рэймонда Инигеса, то есть за счет вашего клиента». – Белзер примолк, отдышался и подытожил: – Примерно так я ему сказал. Может, не дословно, однако смысл такой.